Текст книги "Мой товарищ"

Автор книги: Федор Каманин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

– А когда мне приходить, Варвара Павловна? – спрашиваю.

– В шесть часов придешь, вечером.

В шесть часов… Это легко сказать, а вот когда они бывают эти шесть часов? Ведь часов-то у нас в деревне ни у кого, кроме учительницы да лавочников, нет. Но лавочники живут от нас далеко, да к ним и не сунешься спросить. Наверно, шесть часов и бывает, когда вечер начинается, потому она так и сказала.

Я никак не мог дождаться вечера. И чуть только солнце зашло за лес, полетел к школе.

А на дверях школы замок. Что же делать? Я потопал-потопал лаптями на крыльце школы, учительницы все нет и нет. А вечер студеный, мороз так и пробирает по коже. Начинаю бегать по улице из конца в конец, снова подхожу к школе, а она по-прежнему закрыта.

Как же быть?

Я замерзаю, ведь на мне один зипунишко, да и тот дырявый. Мне бы пойти в соседний двор и посидеть там, пока учительница не вернулась. Но я не догадался и махнул обратно домой.

– Что же ты вернулся, сынок? – спрашивает мать.

– Учительницы дома нет, на двери замок. Я совсем замерз было.

– Ну ладно, раздевайся и ложись, раз так вышло.

Я лег, но заснуть долго не мог. Что-то меня беспокоило, а что – понять не мог.

Понял я это только на другой день, когда пришел в школу…

Начались занятия.

Варвара Павловна и всегда-то бывала бледная, но на этот раз на ней просто лица не было. Все стали на молитву, Тимоха прочел «Отче наш», и мы заняли свои места за партами. Учительница сначала раздала тетради, задала нам письменную работу, второму классу задачу на доске написала, а с первым у нее чтение.

Но, прежде чем начать спрашивать перваков по чтению, она вызвала к своему столу меня.

– Каманин, к столу!

Я еле живой подхожу к ней.

– Ты почему не пришел в школу ночевать? – спрашивает она.

– Я приходил, а дверь была на замке… вас не было, – испуганно отвечаю я ей.

– Когда ты приходил?

– Когда солнышко зашло…

– А я тебе сказала, чтобы ты в шесть часов пришел! Неужто ты не знаешь, что сейчас солнце заходит не в шесть, а в четыре?

Я хотел сказать ей, что у нас нет часов, что нет их и у наших соседей и ни у кого нет, но почему-то не мог промолвить ни слова.

– Иди, садись на свое место, – сказала она мне ледяным тоном.

Целых две недели она не обращала на меня никакого внимания, словно меня и в школе не было. А для меня это было так тяжело, словно я стал уже и не человек, словно я натворил невесть что.

И еще раз я огорчил ее уже перед самыми экзаменами.

У нас в школе так бывало заведено: как только снег сошел, зазеленели травы – первый и второй классы в школу больше ни ногой. Кто коней пасти, кто на улице баклуши бьет. Но третий класс продолжает учиться, готовится к экзаменам.

Я нынче кончаю школу, учусь в третьем классе, готовлюсь к экзаменам. И вот сидим мы за двумя партами, весь третий – двенадцать человек. Учительница пишет на классной доске условие задачи, садится на табуреточку возле двери и начинает что-то вышивать. Мы списываем задачу на свои грифельные доски. Задача для меня нетрудная, я ее тут же решаю. Со мной рядом сидит Роман Косолапый. Он толкает меня в бок:

– Федя, дай списать.

Я знаю, что этого делать нельзя. Варвара Павловна строго-настрого запрещает подсказывать. Но как откажешь товарищу? И я повертываю осторожно к Роману свою грифельную доску, он мигом списывает решение задачи. Роман, в свою очередь, решение задачи показывает соседу, тот – другому, и не прошло пяти минут, как решение обошло всех.

А на дворе май! Поют петухи, летают бабочки и ласточки, хочется вырваться из школы и побегать по старому кладбищу.

– Варвара Павловна, мы решили, – говорят ребята.

Она с удивлением посмотрела на нас.

– Как, все решили?

– Да, все, – отвечаем мы.

Она отлично понимает, чего нам хочется. И знает, что не все мы могли одинаково быстро решить задачу, что без чьей-то помощи тут дело не обошлось. И, конечно, догадывается, что скорее всего виноват в этом я.

– Хорошо, – говорит она. – Решайте другую.

Она быстро пишет на доске условие второй задачи, а сама снова берется за вышивку.

Со второй задачей получилась та же история, что и с первой.

Я решаю ее с маху, Роман снова толкает меня в бок, я повертываю к нему свою доску с готовым решением, Роман списывает, показывает сидящему с ним рядом, тот следующему…

– Варвара Павловна, и эту решили, – снова поем мы.

– А ну, давай доски сюда! – уже сердито говорит учительница.

«Ладно, сердись сколько тебе угодно, а только выпусти нас поскорей из класса», – думаем мы.

Мы по очереди подходим к ней со своими досками. Она смотрит одну, другую, третью, четвертую.

– Правильно! – говорит она каждому и, поплевав на доску, быстро стирает написанное. – Иди, гуляй!

И все, один за другим, пулей вылетают на кладбище. Наконец и я отдал ей свою доску. Учительница тоже поплевала на нее, стерла написанное, но сказала мне совсем другое:

– А ты решил неверно. Иди садись за парту, решай как следует.

Я онемел от неожиданности. Как же так? С моей доски все списали, у них верно, а у меня нет? В чем же тут дело?

Иду обратно к парте и начинаю решать. Пробую другим способом – нет, ничего не получается. Она решается только так, как я решил ее с самого начала.

– Варвара Павловна, она решается только так, – говорю я учительнице.

Она опять поплевала на доску, только уже более яростно, опять стерла все и закричала:

– А я говорю – неправильно! До вечера будешь сидеть, пока не решишь, как надо!

Мне и в голову не пришло, что она задумала проучить меня за подсказку. А тут еще это дурачье: подскакивают к окнам и смотрят на меня победителями. Дескать, так тебе и нужно, умнику! Мы-то решили, а ты не сумел!

Когда я и в третий раз решил задачу прежним способом и подал доску учительнице, сказав, что иного способа нет и быть не может, она просто рассвирепела.

– А я говорю – есть!

Тут только я понял, в чем дело. Конечно, подсказывать нехорошо, ну, а как же отказать-то? Если бы она сама была на моем месте и ее тоже попросили, так разве удержалась бы? Впрочем, она, при ее характере, возможно, и не подсказала бы никому, даже родному брату. А вот я всегда уступаю, не могу отказать товарищам…

Но потом Варвара Павловна простила меня и по-прежнему относилась ко мне хорошо. Когда же я сдал экзамен лучше всех, она вызвала моего отца к себе на квартиру и сказала:

– Ваш мальчик очень способный, его обязательно надо отдать дальше учиться.

Отец поблагодарил ее и, придя домой, взял счеты о божницы и начал считать:

– Сапожонки нужны… Три рубля… Пиджачок к брюки… Пять рублей… Рубашонку ситцевую, картуз… Еще два рубля. Да за квартиру по рублю в месяц… Восемь рублей… Итого – восемнадцать рублей. Да еще рубля три на всякие мелкие расходы набежит, вот тебе и все двадцать один… Это мне надо целый месяц работать на одного тебя. Нет, сынок, ничего не получается – у меня, кроме тебя, еще семеро нахлебников. Эту зиму ты плети лапти, а на следующую пойдем с тобой в дровосеки.

Так я вместо учебы начал плести лапти на всю семью…

А все же как ни строга была наша учительница Варвара Павловна, мы вспоминали ее добрым словом. Когда она перешла учить ребят в другую деревню, к нам назначили нового учителя, Афанасия Васильевича Первозванского, по прозвищу Телячья Голова.

Моему товарищу, Васе Легкому, пришлось доучиваться у Телячьей Головы.

Не знаю, кто прозвал так учителя, наши ли ребята или он с этой кличкой пришел к нам, только прозвище очень подходило к нему.

Это был здоровенный дядя, высокого роста, плечистый, с брюшком, уже седой, с выпуклыми, как у быка, глазами. Пожалуй, лучше было бы его назвать Бычьей Головой, но ученики почему-то называли его Телячьей, и прозвище это закрепилось за ним. Он, как рассказывали ребята, был на вид куда спокойней нашей учительницы, не горячился, не выходил из себя, но все боялись его как огня. Он ставил ребят коленями иа гречиху. А уж если на голом полу стоять на коленях трудно, то каково стоять на гречихе?

Самое страшное было то, что он особо провинившихся приглашал из класса в свою квартиру «попить чайку». Что это был за «чаек», скоро почти все ребята узнали. И, когда он спокойно говорил кому-нибудь: «Ну что ж, пойдем попьем чайку!» – у того душа в пятки уходила. «Чаепитие» заключалось в порке тонким, как цыганский кнут, ремешком, причем голову ученика Телячья Голова так зажимал в коленях, что, как ни кричи, никто не услышит. И уж у него не вырвется ни один, сколько бы ему годов ни было. Вот каков он был, Телячья Голова!

Говорили, что он из духовных, его отец когда-то попом был, и что он сам учился в духовной семинарии на попа или дьякона, но его оттуда выгнали, и он стал учителем.

И вот этот зверь за что-то полюбил моего товарища Васю Легкого.

Странное дело: Легкого почти все любили, хоть он и озоровал здорово. Даже Трусак и тот любил Легкого.

Телячья Голова не только ни разу не ставил Легкого на гречиху и не приглашал «попить чайку», а, наоборот, звал его к себе ночевать.

Прямо чудо какое-то!

– Знаешь что, товарищ? – говорит мне как-то Легкий. – Пойдем-ка со мною ночевать к Телячьей Голове. Это очень интересно, вот увидишь.

– Что ты, что ты! Я боюсь, – говорю ему. – Да и как я пойду? Я не учусь у него, и не звал он меня.

– Конечно, сразу нельзя к нему сунуться с тобой, но, если он разрешит мне привести тебя, ты пойдешь?

Мать, сидевшая за прялкой и слушавшая наш разговор, сказала:

– А чего же не пойти? Это не куда-нибудь – в школу к учителю.

– А что там интересного? – спросил я у Легкого.

– Как – что? Попьешь чаю с баранками и конфетами, поешь селедочки. Потом мы заберемся с ним на печку, и он будет нам пьесу читать. Ты знаешь, как он читает?

– Как?

– Прочтет слов пять, а сам: «Га-га-га-га-га! О-о, хо-хо-хо!» Ржет так, что стекла в окнах дрожат. Ну, а я тоже хохочу, только не над пьесой, а над ним. А он этого не понимает. Но баранки, селедка и конфеты у него очень вкусные, и дома он совсем другой, чем в школе.

Меня заинтересовало, что же это за пьесу читает Телячья Голова и почему он так хохочет. И, хотя мне страшновато было, я согласился, чтоб Легкий спросил про меня.

Легкий на другой же день прибежал ко мне:

– Пойдем! Он и словечка не сказал против, наоборот, говорит: «Пусть приходит, раз он твой друг».

Вечером мы пошли в школу.

Я все же трусил, идя к грозному Телячьей Голове. А вдруг да накатит на него блажь? «Дай-ка, – скажет, – я угощу этого друга „чайком“, каким всех сорванцов потчую». Что тогда?

Но все мои страхи оказались напрасными: Телячья Голова встретил нас спокойно и даже по-своему ласково.

Я робко поздоровался с ним.

– Здравствуй, здравствуй, – буркнул он мне в ответ и приказал нам: – Раздевайтесь.

Мы сняли свои зипунки, положили их в уголок за печку. На столе уже стоял самовар, на тарелке лежала нарезанная селедка, – и какая селедка! Я такой сроду не видел. Большая, как хорошая щука, а жир с нее так и сочится.

– Это настоящий залом, самая лучшая на свете селедка, – шепотком поясняет мне Легкий.

В корзинке лежали хлеб и баранки, в вазочке – конфеты.

– Прошу! – говорит Телячья Голова.

Мы если за стол. Легкий – смело, как за свой собственный, я – робко. Телячья Голова выдул стаканов десять, а Легкий больше четырех чашек не мог одолеть.

– Ну, а теперь можно и на боковую, – говорит учитель, когда мы поели и всё убрали со стола. – Почитаем немножко – и спать. Утро вечера мудренее.

Мы с Легким захватили свои зипунки и мигом очутились на печке, а Телячья Голова развалился на лежанке возле печи. В руках у него была книжка.

– Ну, слушайте внимательно да вникайте в смысл, – говорит он нам.

И начал читать.

Я с первых же слов узнал пьесу: «Недоросль» Фонвизина.

Телячья Голова не прочел и десяти слов, как его начал душить хохот. Хохотал он дико, корчась и икая. От восторга он даже ноги задирал кверху. Легкий делал то же самое и толкал меня в бок – дескать, хохочи и ты и ноги задирай, не задаром же ты лопал его селедку и чай с баранками. Я старался не отстать от них, но мне было странно, что учитель – и вдруг так ведет себя. И что он смеется над Митрофанушкой Простаковым? Ведь он и сам недоросль, недоучка. Неужто ему это в голову не приходит?

Наконец Телячья Голова отложил книгу в сторону и сказал:

– Хватит! Хорошего понемножку. Завтра дочитаем.

И погасил лампу. Но и в темноте он не сразу успокоился: его нет-нет, да прорывало.

Раза три или четыре подряд ходили мы с Легким к Телячьей Голове, и каждый вечер он читал нам «Недоросля».

А потом мать сказала:

– Хватит, Федя, больше я тебя не пущу. Мне в хате без тебя одной с маленькими самой страшно ночевать, и ты у нас теперь за старшего, за хозяина в семье, отца-то нынче дома нет, он в Ивоте работает на ремонте.

И не пустила меня больше к учителю.

Но эти ночевки и чтение «Недоросля» не прошли для меня даром. Мне втемяшилось в голову самому написать пьесу и дать ее Телячьей Голове прочитать, пусть он и над моей так похохочет, как над «Недорослем» Фонвизина. А уж у меня так устроена голова, что, если в нее запало что, не скоро оттуда вышибешь.

Написать пьесу… А какую? Пьесы бывают разные. Это я хорошо знал, я немало уже прочитал книг.

И о чем писать?

Ясное дело – про господ! Ведь пьесы, которые я читал, всё больше были про господ. И я напишу про них…

Продал я две пары лаптей, купил две тетради и начал писать.

Я задумал комедию, смешную пьесу в двух действиях, под названием «Неудача Соломкина».

Один барин, по фамилии Соломкнн, влюбляется в молодую барышню, сватается к ней, ему – отказ. Хотя он и богач, но старый и некрасивый, а она молодая и красивая. Однажды ему приснилось, будто бы невеста соглашается выйти за него замуж. Он снова сватается, а ему опять от ворот поворот!..

В три вечера пьеса была готова, и я понес ее к Легкому, чтобы тот передал Телячьей Голове.

Легкий удивился:

– Ты сам написал?

– Да, – говорю. – Дай почитать Телячьей Голове и скажи потом, здорово ли он над ней смеялся.

Легкий унес мою пьесу в школу.

Прошло дней пять или шесть, с Легким мы виделись каждый день, и каждый день я его спрашивал, читает ли учитель мою пьесу, хохочет ли. И каждый раз он мне отвечал, что при нем учитель пьесу не читал, что он эти дни даже «Недоросль» не трогал, молчит все что-то.

Я начал беспокоиться, говорю Легкому:

– Он, наверно, и не будет читать, возьми лучше обратно.

– Ладно, я ему напомню.

Наконец Телячья Голова велел мне прийти к нему, он сам хотел поговорить со мною.

Я почувствовал тут что-то неладное. И пошел с Легким в школу.

Телячья Голова встретил нас мрачно. Он загадочно посмотрел на меня своими бычьими глазами и сказал:

– Ну, прочел я твою галиматью. И знаешь что я тебе скажу… Твой отец чем занимается?

– Летом – в каменщиках, зимой – в дровосеках.

– Ну вот… И ты учись у него в каменщиках да в дровосеках работать, как подрастешь. А в писатели не лезь, не суйся со свиным рылом в калашный ряд! Писатели знаешь кто? Ученые люди, из благородного звания. А ты кто? Мужик, сын мужика! Знай сверчок свой шесток! Забери свою мазню!

И он вынес мне обе мои тетради.

Я взял свою пьесу, сунул ее за пазуху и говорю учителю:

– А как же Горький? Кольцов, Суриков и Подъячсв? Они тоже ведь из мужиков.

– Ах, ты вот даже что знаешь! Так на это я тебе так скажу. То самородки, таланты, не тебе чета… Горький! Ишь ты, нашел с кем себя сравнивать, молокосос! Иди!..

Еле жив выскочил я из школы. Мне было стыдно, и разбирало зло.

«А вот и врешь, Телячья Голова! А вот я когда-нибудь стану писателем, вот увидишь, дурак!» – ругался я про себя.

Легкий прибежал ко мне после занятий. Узнав, как учитель отнесся к моей пьесе, сильно расстроился, а потом стал успокаивать меня:

– Знаешь что, товарищ? – говорит он мне. – Ты не верь ему. Он сам ничего не смыслит. Галиматья… Сам он галиматья! Ты покажи ее еще кому-нибудь, кто в этом деле получше разбирается.

У меня стало легче па душе.

– Нетто в Москву, в театр, ее послать? – советуюсь я с Легким. – Ведь пьесы в театрах представляют, артисты роли играют, а читают их только в крайней нужде, когда театра нет.

– Пошли! Обязательно пошли. Ее там разыграют, будь я подлец! – уверяет меня Легкий.

И я начал подумывать о том, как бы послать пьесу в Москву и в какой театр.

В газете «Русское слово» на последней странице, в разделе «Театр и зрелища», всегда печаталось, что в каком театре идет:

Большой театр… Малый театр… Художественный… Незлобнна… Корша…

Эта газета иногда попадала к нам. Ее выписывал наш лавочник Волконский и завертывал в нее селедки покупателям.

«Ну, уж если посылать, то посылать в Большой, – думал я. – В Большом театре и народу больше посмотрит мою пьесу, чем в Малом или в других».

Не знал я тогда, что в Большом театре не пьесы ставятся, а оперы и балет.

Я сбегал сначала на почту в Бытошь, узнал, сколько стоит пересылка двух моих тетрадок в Москву. «Ровно полтинник», – ответили мне. С ума можно сойти! Где же мне взять такие деньги?

Я знал, что у матери есть три рубля – она бережет их на всякий пожарный случай, – но даст ли она мне из них пятьдесят копеек?

И я недели три мучился, решался и не решался заговорить с матерью.

– Мам, мне нужно пятьдесят копеек, – наконец осмелился я.

Мать изумилась:

– Сколько, сколько?

– Пятьдесят.

– Это зачем же они тебе?

– Я хочу послать свою пьесу в Москву, в Большой театр. Я сам написал пьесу, мам. Я уже ходил с нею на почту, и там мне сказали, что пересылка стоит пятьдесят копеек.

– А зачем тебе посылать ее туда? – любопытствует мать.

– Как – зачем? Там ее прочтут, и, если она нм понравится, артисты на сцене будут ее играть, а люди будут смотреть и смеяться. Она у меня очень смешная.

Мать ничего не поняла из того, что я говорил. Она вздохнула, а полтинник все же дала, большой, серебряный. Если бы отец был дома, тот бы все понял, но зато полтинника не только бы не дал, а еще взбучку бы, пожалуй, задал. Я после сам удивился, как мать решилась дать мне столько денег. О чем она думала в это время?

Словно вихрем понесло меня в Бытошь.

«Вот теперь-то я докажу Телячьей Голове, какова моя пьеса, когда ее поставят в Большом театре в Москве!» – радовался я заранее.

А что ее примут, в этом я нисколько не сомневался. Я даже картинки к ней нарисовал: Соломкина, барышню и еще кое-кого из действующих лиц. Чтоб артисты знали, как их играть.

На почте начальник вложил мои тетрадочки в большущий конверт, взвесил на небольших весах и спросил:

– Куда посылаешь?

– В Москву, в Большой театр, – говорю я.

Он взял ручку и размашистым почерком написал адрес. Я уплатил пятьдесят копеек, он наклеил на конверт штук пять марок и выдал мне квитанцию.

Моя пьеса загремела в Москву.

Это было весной, в марте.

Дни шли за днями, а ответа не приходило. Сначала я ждал письма из Москвы, а потом и ждать перестал.

Я даже забыл о том, что посылал туда пьесу.

В эту зиму отец мой был дома, и он впервые потащил меня с собою в лес.

– Давай, сынок, помогай мне кормить семью, – сказал он мне.

Я охотно пошел с ним. Мне хотелось быть настоящим помощником отцу, а не только лапти плести да матери по хозяйству помогать. Но одно дело – охота, а другое – работа. Пилить дрова дело не шуточное, особенно без привычки. Правда, отец прижаливал меня – он сам подрубал дерево, сам обрубал сучья и колол дрова, мое дело было водить за ручку пилу да укладывать наколотые дрова, но и тут отец самые тяжелые поленья поднимал сам. Самым трудным было с непривычки пилить с корня большие деревья.

Потом я втянулся в работу, стало легче.

Мать нас кормила гречневой и пшенной кашей, жарила солянку утром. А в лес мы брали с собой хлеб, картошку и пузырек конопляного масла. Картошку мы пекли в золе, это был наш обед.

В воскресенье и другие праздники мы отдыхали.

И вот однажды, в воскресенье, когда мы все сидели за столом и обедали, в хату входит старый Трусак. Он был в этот год в деревне еще и за десятского, разносил письма и созывал мужиков на сходки. Трусак поздоровался, сказал «хлеб-соль» и полез за пазуху.

– Егор Афанасьевич, брат ты мой, – говорит он моему отцу, – пришел какой-то заказной пакет из Москвы, не то тебе, не то твоему малому – мы со старостой никак понять не могли! Погляди-ка ты сам, ты мужик грамотный.

Отец положил ложку на стол, вскрыл пакет, вынул оттуда какую-то бумагу и начал читать.

– Дрянь паршивая! – закричал он на меня, когда прочел бумагу. – Ишь, что задумал? На! Читай…

И он швырнул мне под нос бумагу и конверт. А сам заговорил с Трусаком об общественных делах, скоро ли сходка будет.

Я сначала не понял, в чем дело, за что отец на меня сердится. Я побоялся при нем заглянуть в бумагу, сидел ни жив ни мертв и лишь тогда осмелился, когда отец с Трусаком вышли на улицу.

Забрался на печку и начал читать.

На конверте стояло: «Е. В. Б. господину Каманину Ф. Г.»

Что такое «Е. В. Б.», я не понял. После мне объяснили: «Его высокоблагородию».

Хорош я «господин» – в дровосеках с отцом хожу, дрова в лесу пилю!

А в письме – и на какой бумаге, я в жизни такой не видывал! – читаю:

«Е. В. Б. господину Каманину Ф. Г.

Московская контора Императорских театров, возвращая Вам пьесу Вашу „Неудача Соломкина“ по приказу Его Высокопревосходительства генерал-майора директора Московских Императорских театров Теляковского, сообщает Вам, что надобности в ней для Императорских театров не представляется.

Управляющий Московской конторой Императорских театров (размашистая и неразборчивая подпись).

С подлинным верно: делопроизводитель… (подпись менее размашистая, но тоже непонятная)».

В углу – двуглавый орел и печатный штамп, номер и число. Внизу – печать. Все честь честью. Тетрадки все целехоньки, даже картинки, на которых я нарисовал главного героя пьесы Соломкина и других, лежа ли тут же, в тетрадках.

Но самое удивительное было то, что от моей пьесы исходил такой дивный запах, какого раньше я нигде не встречал. Она пахла дорогими стойкими духами. Даже мать, мывшая миску и ложки возле лоханки, почувствовала этот запах.

– Сынок, это что ж так хорошо пахнет? – спрашивает она.

– Это моя пьеса.

– Ах, как хорошо! – говорит мать, потягивая носом.

Ко мне на печку мигом прискочили братишки и сестренки.

– Братик, милый, дай и мы понюхаем, – просят они.

– Вытрите сначала носы, – приказываю я им.

Они шмыгают носами, а потом тянутся к письму.

Но мне хотелось поскорей поделиться новостью с Васькой Легким, и я направляюсь к нему, захватив с собою пакет.

Легкий был дома. Я отозвал его в сторонку и тихонько говорю ему:

– На-ка, понюхай!

Он нюхнул и глаза вытаращил.

– Вот это здорово! Что это такое?

– Пьеса моя, из Москвы пришла.

– А почему она стала такая?

– Сам не знаю. Видимо, та барышня, которая мне ее отсылала, была сильно надушена.

– Замечательно! Дай и дяде Тихонку понюхать, ведь он, кроме ладана, другого запаха не знает.

Тихонок потянул носом и закрутил головой:

– Ох, ох, ох! Вот это запах! Лучше, чем ладан.

Потом пьесу нюхали мать Легкого, жена дяди Тихонка, Леник, Захар, Митька и Тишка. И всем она очень понравилась.

У нас в деревне духи покупают только жены да дочери лавочников, в Бацкене духами в церкви несет от попадьи с поповнами да от купчих. Но наши деревенские бабы тоже любят хорошие запахи, и некоторые из них вместо духов покупают иногда кусочек душистого мыла и кладут его в сундук, где лежат праздничные платки, шали и сарафаны, чтобы от них тоже по праздникам хорошо попахивало.

Что пьесу не приняли, меня не очень огорчало тогда. Я был уверен, что когда-нибудь все же напишу хорошую пьесу, которую если не Большой, то Малый или еще какой-нибудь театр примет к постановке. В этом был уверен и Легкий.

– Ты не падай духом, товарищ, – говорил он мне не раз. – Первый блин всегда комом, и лиха беда начало. Рано ли, поздно ли, а дело у тебя пойдет! И этот генерал Теляковский, может быть, столько же понимает, что и наш Телячья Голова. Недаром у того фамилия, а у нашего прозвище схожи. Дураки они, вот и весь мой сказ!