Текст книги "Мой товарищ"

Автор книги: Федор Каманин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

II
Мы играем

Но мать не пустила меня на другой день к Легкому, как ни упрашивал я ее, как ни умолял.

– Лучше и не думай, чтоб я тебя к атому разбойнику пустила. Мужики ихние сразу узнали, отчего конь так бежал, – он нарочно вожжи натягивал. Ну, будет он знать, как вожжи натягивать: дядя Тихонок этими вожжами лихо его отхлестал! А еще он, говорят, и на чужие огороды лазит. Ты у меня смирный, тихий, не хочу, чтоб ты баловался…

И на следующий день она то же самое говорила, и на третий. Я мог бы и молчком удрать, но неприятности от этого могли быть большие. Хоть я и был у матери любимчик, а колотушки все-таки больше всего от нее мне перепадали. Чуть что, она веник в руки, и – хлоп-хлоп! – пошла гулять по моей спине.

Я совсем было пал духом. Думаю: только что мы с Легким подружили, и вот. Hi тебе, уже дружбе конец!

Но тут выручила меня мать Легкого, тетка Арина. Она пришла зачем-то рано утром в воскресенье к моей матери. Я верчусь тут же, прислушиваюсь к их разговору. А разговор, видимо, у них был особый, секретный, и тетке Арине не понравилось, что я прислушиваюсь.

– Ты чего же это, малый, дома вертишься? Чего за малиной в лес не идешь? Люди прямо лукошками ягоду таскают, а ты сидишь! – набросилась она на меня.

– Не с кем ему ходить, – заступилась за меня мать.

– Беги скорее к нам, там мои ребята собираются в лес за малиной и смородиной. Они и места хорошие знают. Беги скорее, а то уйдут, – говорит тетка Арина.

Я взглянул на мать. Ей неловко сказать матери Легкого, что ее сын – озорной мальчишка и что она боится, как бы и я такой не стал, и она неохотно разрешает:

– Что ж, сходи. Да смотри от людей не отставай, заблудишься.

Мне только того и надо было! Мигом схватил я кузовок, и точно ветром понесло меня к Изарковым.

На крыльце Изарковых, на лавочке, сидели ребята: Леник, Тишка, Митя и Захар. А Легкого не было видно.

– Ты куда это с кузовком разогнался? – спрашивает меня Тишка.

– А где Легкий? – спрашиваю я у них.

– Сейчас придет. Зачем он тебе?

Я уселся на другую лавку, напротив них:

– Нужен.

Тишка бойко и подозрительно оглядывал меня. Захар с Митей тоже косились в мою сторону. Один Ленин разговаривал со мною, как со старым знакомым.

– Мы за малиной пойдем, только сначала нужно яблок нарвать в Матюшнном саду. Легкий пошел высматривать, – говорит мне Леник.

Тишка зашипел на него:

– Замолчи, гад! Прикуси свой язык сейчас же!

И тут пришел Легкий. Он вынырнул из проулка меж Матюшиным и Трусаковым дворами и как ни в чем не бывало шел к крыльцу.

– Здравствуй! Что ж ты так долго к нам не приходил? – спрашивает он меня.

– Мать не пускала. А сейчас она пустила меня за малиной. Твоя мать сказала, что вы собираетесь в лес по ягоды и чтобы я с вами тоже шел.

– Да, мы скоро пойдем, – отвечает мне Легкий. – Они сели завтракать, в саду один Полкан. Но это ничего. Полкан меня знает, я его приучил, да у меня и сейчас есть для него кость хорошая, – шепчет он уже ребятам. – А ты с нами за яблоками пойдешь? – спрашивает меня Легкий.

– По… пойду, – отвечаю я, а у самого душа в пятки от страха покатилась.

Я не охотник лазить по чужим садам, а тут еще приходится лезть в Матюшин сад. У Матюшиных – молодой хозяин, Василий Семеныч. Он очень хитрый, любит ловить ребятишек на своих яблонях и пороть их крапивой. Для него это первое удовольствие, как я слыхал.

И вот лезть в сад к такому человеку… Кого хочешь оторопь возьмет. Но не быть же и трусом, не отказываться же, раз Легкий зовет! Притом и яблоки я очень люблю, они в нашей деревне редкость, садов у нас но густо – на всю деревню всего три сада.

– Я, Тишка, Митька – в сад лезем, Захар, Леник сторожить будут. А ты, Федя, что будешь делать? В сад с нами полезешь или тоже за сторожа будешь? – спрашивает меня Легкий.

Я замялся, но меня выручил Тишка:

– Он пусть тоже сторожит, а то мы еще не знаем его ловкости.

– Это, пожалуй, верно. А яблок мы и втроем нарвем много, подвязывай только пояса тужее! – командует Легкий, подтягивая пояс и отпуская пазуху.

Тишка с Митькой тоже подвязали пояса потуже и отпустили пазухи.

– По целой мере можно набузовать в такие пазухи, – замечает Митька.

– Ты знаешь, как сторожить? – спрашивает меня Легкий.

– Нет, – отвечаю я.

– Вот, значит, так… Ты будешь стоять там, где я тебя поставлю, и поглядывать по сторонам. Заметишь, кто пойдет, свистни тихонечко два раза. А ежели покажется сам Василий Семеныч, свистни изо всей мочи пять раз. Понял?

– Понял…

– Ну, пошли!

Мы тихо подались на огороды проулком меж Изарковым и Матюшиным дворами.

Сердце у меня стучало отчаянно. Что, если бы моя мать сейчас узнала, где я нахожусь, за какой малиной мы идем! Да она просто убила бы меня!

Леннка Легкий оставил в одном проулке, Захара послал в другой, а меня поставил на дороге, что идет от гумна к дворам. Я присел в коноплянике. Теперь Легкий и Тишка с Митькой смело могли лезть в сад – со всех сторон стояла стража, а Полкан ласково повиливал хвостом, заметив Легкого и выпрашивая у него косточку. Видно было, что Полкан не раз получал от него подачки и привык к нему.

Но было одно место, где никто не стоял, и место было самое опасное: калитка со двора в сад. За нею Легкий сам должен был следить. Ребята быстро разобрали в двух местах частокол и скрылись в саду.

Я бросил свой сторожевой пост и подвинулся ближе к частоколу, чтобы видеть, как они будут рвать яблоки.

Тишка и Митька, точно белки, вскарабкались на высокие старые яблони и быстро начали Трясти их. Яблоки дождем посыпались наземь.

– Довольно, – тихо скомандовал Легкий.

Сам же он рвал только отборные яблоки, на низеньких молодых яблонях, ближе к калитке.

Я замер, еле дышу от страха.

Тишка и Митька живо насбирали по полной пазухе яблок.

– Выходи, – говорит Легкий, а сам расхаживает по саду, как хозяин.

Тишка с Митькой вышли, они еле пролезли в дыру частокола – так у них раздулись пазухи от яблок.

– Легкий, выходи и ты, – говорю я Легкому, боясь, что вот-вот откроется калитка и в сад войдет сам хозяин, грозный для нас Василий Семеныч. Пропал тогда мой товарищ!

Но лучше бы я не говорил этого Легкому. Он нарочно стал расхаживать по саду, чтобы доказать мне, какой он смелый; ходил важно, точно сам хозяин, Василий Семеныч, не спеша, заложив руки за спину.

– Вася, выходи! – умоляю я его.

А он расхаживает, поправляет подпорки под яблонями, выбирает лучшие яблоки, пробует их, кидает прочь, ежели не нравятся.

– Легкий, будет! – шепчу я ему.

Митька с Тишкой куда-то исчезли, Ленина с Захаром тоже не видать. Меня трясет от страха – боюсь я за Легкого. А он так осмелел, что перестал даже на калитку посматривать. И я, глядя на него, успокоился.

Легкий подошел к частоколу и просунул мне два здоровенных яблока.

– Ешь покамест, а я еще нарву, которые самые хорошие.

– Довольно бы, Легкий…

– Нет, мало…

Он повернулся и обомлел. Я глянул и тоже замер… В калитку входил Василий Семеныч. Он, видно, хорошо позавтракал, разглаживал усы от удовольствия. И даже усмехался.

– А-а-а, гости дорогие к нам пожаловали! Мое почтение, милости просим! – говорит Василий Семеныч улыбаясь.

Но глаза у него загорелись, зубы остро сверкнули под пушистыми усами, и я понял, что Легкому сейчас будет плохо, И Легкий понял это. Он затих, пригнулся, точно заяц, когда тот собирается дать стрекача, и быстро развязал пояс рубашки. Яблоки высыпались все до одного.

– Ну что ж, начнем гостей потчевать… Чем богаты, тем и рады, – говорит Василий Семеныч, ломая высокую, похожую на коноплю крапиву.

Эта крапива самая, по-моему, жгучая…

Но сначала он одним прыжком отрезал путь Легкому к калитке, очутился возле той части частокола, где были проделаны две дыры, так что Легкий теперь был словно мышь в мышеловке.

Наломав порядочный пук крапивы, Василий Семеныч двинулся к Легкому.

И тут началось!..

Будто ласточка порхал Легкий по саду, точно вьюн вился он у яблонь – никак не поймает его Василий Семеныч. Но и Василий Семеныч, нужно сказать правду, шибко бегал. Если бы он не позавтракал плотно, он бы, пожалуй, живо сцапал Легкого…

– Все равно ведь не уйдешь, сдавайся уж лучше сразу, – говорит Василий Семеныч Легкому.

А Легкий молчит, но сдаваться не думает. Он зорко следит за каждым движением Василия Семеныча. Тяжело дышит, глаза горят – ведь это борьба идет, и борьба не шуточная.

А я слежу за ними обоими, и глаз оторвать не могу. Бежать от частокола сил нет, ноги подкосились.

– Сдаешься? – спрашивает Легкого Василий Семеныч. – Сдашься – пороть меньше буду, не сдашься – запорю начисто!

Легкий молчит, только глазами посверкивает.

И они опять заметались по саду.

«Погиб мой товарищ», – думаю я.

Но тут случилось то, чего никто не ожидал: ни я, ни Легкий, ни Василий Семеныч.

Когда Легкий залезал в сад, он дал Полкану хорошую кость. Полкан забрался с нею в малинник и грыз ее с наслаждением. Но вот Василий Семеныч, гоняясь за Легким, неосторожно наступил на кость, и Полкан яростно вцепился хозяину в ногу.

– Полно, дурь, лупи тебя волки! – закричал Василий Семеныч. – На хозяина бросаться, дурак? Подожди же ты у меня, я и с тобою расправлюсь!

Василий Семеныч быстро выручил ногу, стегнул раза два Полкана и опять метнулся за Легким. Но Легкий не дремал, он был в это время уже за частоколом сада. Василий Семеныч кинулся было за ним, потом вдруг повернул в сторону и… схватил меня за шиворот. От неожиданности я даже слова не мог вымолвить. Нипочем я не думал, что Василий Семеныч видел меня, – ведь я же сидел за частоколом сада, в коноплянике, я так хорошо запрятался…

– Ну что ж, не поймали того, поймали этого. Разница небольшая, будем этого учить, – говорит Василий Семеныч, задирая мне рубашонку и спуская штаны.

– Дядя!.. Василий Семеныч!.. Я не рвал, я только сторожил. Дяденька, не нужно!.. Миленький, брось! – кричу я не своим голосом, стараясь вырваться.

– Не бойся, не бойся, я тебя и пороть буду, как сторожа-караульщика. Тому, Легкому, я всыпал бы лихо, а тебя только слегка постегаю, чтоб крапива даром не пропадала, – утешает он меня ехидно.

И начал он меня стегать…

Мне сначала не больно было, но от страха я кричал лихо, со всей мочи:

– Дяденька, не буду! Родненький, не буду!..

А Василий Семеныч знай стегает да приговаривает:

– Не воруй! Не лазь по садам! Не сторожи! Вот тебе! Вот тебе!

Я кричу, дрыгаю ногами, а Василий Семеныч все стегает да стегает, пока крапива в руках у него не измочалилась.

– Вот теперь ты будешь хорош, иди с богом, – сказал он мне на прощание.

Я не помню, как выскочил на дорогу. А Василий Семеныч спокойненько пошел в свой сад, словно ничего и не было. Тут только я почувствовал, как защипало спину, как начало жечь ее точно огнем. И только тут вернулась ко мне моя храбрость, а страх пропал, и я начал крепко ругать Василия Семеныча:

– Дурак усатый! Собака! Силу взял над ребенком, обрадовался! Подожди, я вот расскажу своему тятьке, он тебя самого так выпорет крапивой…

Но я тут же спохватился: ведь ежели отцу рассказать о том, что я сторожил у чужого сада, он, чего доброго, еще мне же всыплет. И я замолчал.

Куда же мне теперь идти? Если бы не кузовок, я бы пошел прямо домой – ну ее, малину эту. Но тут конопляник зашевелился, и я услыхал голос Легкого:

– Федя, иди сюда!

Я направился к товарищу.

В коноплянике собрались все: и Легкий, и Тишка, и Митька, и Захар с Ленином. Они видели, как порол меня Василий Семеныч, и хохотали. А мне было не до смеха.

– Что, лихо он отбарабанил тебя? – спрашивают меня они, давясь от смеха.

– Нечего тут смеяться, дураки, я из-за вас влетел… А мне ничуть и не больно, – говорю я.

– А чего ж ты кричал: «Дяденька, не буду! Родненький, не пори меня»? – хохочет Митька.

– Когда я кричал-то? Что вы врете-то все? Это ты сам, может быть, кричал.

– А кто ногами дрыгал, когда Василий Семеныч порол тебя крапивой? – спрашивает Тишка.

– И не дрыгал я ногами! И не порол он меня, – вру я самым бессовестным образом, хотя чувствую, что это ужасно глупо и мне никто не верит.

Ребята снова покатились с хохоту.

Вот удивительное дело: почему это люди, когда с другими случается неприятное, всегда хохочут? И сам я ведь такой. Я даже раз над матерью своей смеялся. Мы поехали с ней в лес за дровами, она взобралась на поленницу и стала сбрасывать дрова. И вот она как-то оступилась и поехала вниз вместе с поленом, ободрала себе ногу, а на меня напал хохот. Дурацкий хохот, а все же я не мог удержаться.

– Ладно! Хватит! – прикрикнул на ребят Легкий. – Посмеялись, и будет. Идемте теперь на пчельню, будем яблоки есть, яблок-то мы все же нарвали.

Спина у меня все зудела и горела, ребята давились от смеха, но громко смеяться не решались.

А Легкий утешал меня:

– Ты не тужи, Федя, в жизни всяко бывает. Меня тоже не один раз ловили, и так парили, что будь здоров!

Но мне от такого утешения легче не становилось: спина по-прежнему здорово зудела…

Мы пришли в «пчельню».

«Пчельня» оказалась зимним возком, который стоял на навесе Изаркова двора, как раз над воротами. Взобрались мы туда по углу.

– Вот наша пчельня, – поясняет мне Легкий. – Сюда каждый из нас должен приносить все, что добудет. Огурцы ли, яблоки ли, репу ли – всё сюда тащим. А потом вместе едим… Ребята, высыпай яблоки!

Тишка и Митька развязали пояса, яблоки посыпались на дно возка.

– Теперь давайте есть, – командует Легкий.

Яблоки кисловатые, оскомина сводит скулы, зубы скрипят, но мы друг перед другом стараемся, едим жадно.

– Вот, Федя, теперь ты знаешь нашу пчельню? И помни, когда захочешь, тогда и приходи сюда. Если что-нибудь достанешь, приноси сюда; не достанешь, а тут что-нибудь будет, – бери смело, ешь! Такой у нас закон. А теперь мы сначала пойдем ходы наши глядеть, а потом уж и по малину. Малины мы еще успеем насбирать, день-то сейчас большой, – говорит Легкий.

– Какие ходы? – спрашиваю я.

– А вот сейчас увидишь…

Мы слезли с навеса и пошли к сараю. Сарай Изарковых, как и все сараи в нашей деревне, стоял за дорогой, у самого болота. Митька, Тишка и Захар ходы смотреть не пошли – они их знали хорошо. Они подались домой выпить молочка, а то после яблок у них в животе урчать что-то начало, Леника позвала домой бабка.

– Ладно, нам вдвоем еще лучше будет, – говорит Легкий.

– Где ж ходы? – спрашиваю я, когда мы вошли в сарай. – Я не вижу никаких ходов.

– А вот сейчас увидишь, – отвечает Легкий и ложится на живот. – Ты, значит, лезь за мною, не отставай. Куда я, туда и ты…

И он юркнул прямо в сено, которого в сарае было набито чуть не доверху. Сено уже слежалось, было точно спрессованное, но там, куда полез Легкий, была чуть заметная нора.

Я полез за Легким.

Мы ползли долго. Темь, духота, сено лезет в уши, в нос, я начал задыхаться.

– Вася! Легкий! – кричу я, но моего голоса не слыхать: сено его заглушает.

Ужас напал на меня. Дышать больше нечем, сердце стучит, а конца ходу, видно, не будет. Я держусь за Васину ногу, стараясь не отстать, не затеряться в сене. Мы лезем и лезем, то вниз опускаемся, то вверх подымаемся; ход сворачивает то влево, то вправо, а то прямо идет.

– Вася! Легкий! – кричу я опять и начинаю плакать.

Но вот мы выбрались и очутились под самой крышей сарая, совсем в другом конце. Легкому тоже нелегко было лезть, он покраснел как рак, сено и ему набралось в нос и уши. Но он гордо поглядывает на меня и спрашивает:

– Что, хороши наши ходы?

– Хо… хороши, – еле выдавливаю из себя.

– A-а, брат! Это мы каждый год устраиваем такие, чтоб от врагов прятаться. Скажем, попался я на огороде, гонятся за мною, а я – раз в ходы, – ищи-свищи меня! Тут меня и с собаками не найдешь!

– Да, но тут и задохнуться можно, – говорю я.

– Нет, не задохнешься. Для этого мы боковые ходы устроили, прямо к стенам сарая идут. А в стенах – щели. Сквозь щель дыши сколько хочешь, даже слышно, что снаружи говорят. Понял?

– Понял…

– Легкий! – кричит кто-то внизу.

– Ну? – отвечает сердито Легкий.

– Ходи-ка сюда.

– Зачем?

– Что-то скажу.

– Сейчас.

Мы вышли из сарая. У ворот стоял Матвей Салольев. Матвей – наш ровесник, но живет от нас далеко, почти на самом краю нашей улицы.

Он Легкому не настоящий товарищ, ко все же иногда ходит к нему поиграть. Матвеечка тоже смелый парень, однако Легкого уважает, драться опасается с ним и всегда ему подчиняется.

– Ты что? – спрашивает его Легкий.

– Пойдем Трусика бить!

– За что?

– А он назвал меня «черт губошлепый».

Матвеечка удивительный человек. Он очень покладистый, несмотря на свою ловкость и силу, редко когда ввязывается в драку. Горячий, вспыльчивый паренек, и тем не менее может многое стерпеть, любую обиду, только не называй его «губатым» или «губошлепым». Этого Матвеечка простить никому не может, для него это – обида кровная. И вот сейчас Ванька Трусик назвал его «губошлепым», да еще «чертом» в придачу. Как же тут стерпеть?!

«Но почему Матвеечка один на одни не отколотит Трусика, непонятно. Неужто не сладит? Или боится? Нет, не похоже на него! Да и одолеть Трусика ему проще простого», – думаю я, поглядывая то на Матвеечку, то на Легкого.

Ванька Трусик парень озорной, любит дразнить всех. И очень бойкий, дерется со всеми, даже с Легким, хотя Легкий всегда ему всыпает: силы у Трусика маловато и роста он маленького. Зато в ругани Трусик никому не уступит. Легкий его всегда колотит за это.

– Что ж, проучить его можно, но где сам старый Трусак? Не дома ли он? – говорит Легкий.

С Трусиком подраться Легкий всегда не прочь, но столкнуться со старым Трусаком, отцом Ваньки Трусика, это уже дело особое. Тут надо подумать, и подумать крепко.

Старый Трусак, Ефим Николаевич, – мужик сердитый, гроза для ребят всей нашей деревни. Он кривой, один глаз у него совсем не видит. Бегает Трусак быстро, так, что, пожалуй, и Легкому от него не удрать. Наши мужики каждый год нанимают его полевым сторожем, посевы сторожить, скотину в хлев загонять. Ну, и, понятное дело, бегая за скотиной, старый Трусак так развил ноги, что мог зайца догнать. Трусак гоняется и за ребятами, если они упустят лошадей в овсы, и, если уж какого догонит, отстегает нещадно. Он всегда ходит с березовой хворостиной в руках – ею хорошо гусей, свиней и коров в хлев загонять. Хворостина у старика особая: гибкая, полузасушенная и очень прочная.

С Легким у Трусака вражда старая. И все из-за цыплят…

Трусак любил водить кур. Их у него постоянно зимовало штук двадцать. А весной куры неслись где попало.

Трусак за ними не мог уследить, некогда было. Куры выводили столько цыплят, что он и счета нм не знал. Трусак их и не считал, а только кормил, громко сзывая по утрам:

«Коря, коря, коря! Цепа, цепа, цепа!»

Позднее, в конце лета, когда цыплята подрастали, на них наваливались «хищники»: ястребы, собаки, ребятишки-конюшата.

У нас давно так повелось, что ребятишки-конюшата таскают соседских цыплят, чтобы варить в ночном.

Легкий в ночное еще не ездил, но таскал иной раз Трусаковых цыплят для своего брата Ваньки. Ванька за каждого цыпленка давал Легкому пятачок.

Старый Трусак про это хорошо знал и не раз говорил:

«Ну, Легкий, смотри! Попадешься ты мне – отверну я тебе голову, как цыпленку!»

И за сынишку своего, Ваньку Трусика, сердился Трусак на Легкого. Одно дело – он сам выдерет сына за шалости, и совсем другое, когда посторонние тронут его. Тут Ефим Николаевич, как наседка, горой за сына. Но Легкий был осторожен и в лапы Трусаку не попадался.

И вот сейчас подвертывается удобный случай поколотить слегка Ваньку Трусика.

– Трусака дома нету, – уверяет Матвей Легкого. – Он ушел в поле за гусями.

– А ты почему знаешь? – не доверяет Легкий.

– Да ведь мы ж только что ругались с Трусиком на ихнем крыльце, как же я не знаю? Если бы он был дома, то он сейчас же закричал бы на нас.

Легкий молчит и думает. По лицу его вижу, что он побаивается, как бы Трусак дома не оказался. И Матвей, замечаю, не вполне уверен, что Трусака дома нету. Но он очень обижен и хочет во что бы то ни стало проучить Трусика так, чтобы тот никогда больше не посмел называть его губошлепым. А проучить его можно только вдвоем с Легким; только Легкого Трусик боится по-настоящему.

– Легкий, а? Пойдем, а?.. – упрашивает Матвей Легкого.

– А где сейчас Трусик? На крыльце? – спрашивает Легкий у Матвеечки.

– Нет, он пошел в сарай за сеном для коня.

– Тогда вот что, – говорит Легкий, подумав. – Я пойду, но только бить его не будем, потому как бы Трусак дома не оказался и не поймал нас с тобою. А мы прострочим его хорошенько кольями и камнями издали, когда он из сарая нос высунет. С него и так хватит.

Матвей обрадовался, а я заробел опять. Не люблю я драк!

– Пойдем и ты, Федя, – зовет меня Легкий.

– Вася, я боюсь. Только что Василий Семеныч меня порол, и ежели попадусь теперь Трусаку, то не много ли мне будет за один день? – говорю я Легкому. – И потом же я плохо швыряю камнями, не попадаю…

– А ты и не будешь швыряться. Ты нам с Матвеечкой только собирай да подноси колья и камни, а мы уж вдвоем его будем строчить.

Я согласился, и мы пошли за сарай проулком.

Трусаков сарай стоял в отдалении, у самого болота. Мы заняли позицию за Матюшиным сараем. И теперь Трусику никак не пройти: Легкий с Матвеем его здорово проберут камнями.

Ждали недолго. Скоро ворота сарая скрипнули, и оттуда вышел Ванька Трусик с лукошком, набитым сеном.

Только он показался, как два камня просвистали у самой его головы и хлопнулись в стену сарая. Ванька Трусик поспешно юркнул обратно в сарай. Оттуда, сквозь щели, он увидел, в чем дело, и закричал на Легкого с Матвеечкой:

– Гады, дураки, перестаньте камнями швыряться! Ежели вы в голову мне попадете, то убить можете, вас тогда за это в тюрьму!

– Ты – Трусик, за тебя и ответа не будет никакого! – кричит ему Легкий в ответ.

– А вот тогда увидите!

– Увидим, выходи!

Трусик храбро вышел из сарая, но камни снова засвистали над его головой, один даже угодил в лукошко с сеном.

Трусик опять скрылся в сарае и затих там. И тут он сообразил, что дело затевается нешуточное, без помощи отца ему не пробиться ко двору, а значит, и не накормить вовремя коня. И он закричал:

– Ба-а-ать!

Он только раз и крикнул, но этого было вполне достаточно: старый Трусак услыхал – он, оказывается, был дома.

– Не бойся, не бойся, бати его дома нету, – успокаивает Матвеечка Легкого. – Это он нарочно так кричит, чтобы мы испугались и убежали.

– Я и не боюсь, – отвечает Легкий.

Зато я боюсь. У меня все еще зудит спина от крапивы, и я не хочу пробовать хворостины старого Трусака. Да и нехорошо швыряться камнями в человека, когда тот никого не задевает. Правда, Ванька Трусик и сам забияка, но сейчас-то не он, а к нему пристают. К тому же Ванька один, а нас трое. И, наконец, что за беда, если Трусик назвал Матвеечку губошлепым? Губы у него и на самом деле большие…

– Легкий, идем, довольно, – зову я Васю.

Но Легкий вошел в азарт:

– Подожди, вот еще немножко пошвыряемся, тогда уж и пойдем.

– А камней больше нету, кольев тоже… Я пойду.

– Подожди, вместе пойдем…

– Нет, я сейчас пойду.

– Ну, иди, иди! – сердито кричит на меня Легкий.

И я тихонечко подаюсь к Изарковому двору проулком.

И только я взошел на их крыльцо, только уселся на лавочке, как вижу – несется что есть духу от своего двора Трусак, да еще с хворостиной в руках! Трусак бежал как-то по-особому, неслышно, словно кот. И только хворостина у него в руке от быстрого бега посвистывала.

«Ну, сейчас будет дело! Он их этой хворостиной запорет до смерти», – думаю я, а сам не знаю, что и делать, как помочь товарищам. Ведь, если я свистну им, Трусак сразу догадается, что и я с ними в одной компании, и начнет пороть меня.

– Дядя Ефим, я не швырялся, – говорю я Трусаку.

– Знаю, видел, кто швыряется!.. А ты мальчик хороший… Ах, дьяволы! – ругается на ходу Трусак.

Но он побежал не проулком, которым шел я и которым, как мне казалось, должны были пойти ребята, а дорогой, меж Изарковым и Харитоновым сараями.

«Спасены! – думаю я. – Они разминутся, и Трусак их не увидит…»

Но Легкий с Матвеечкой почему-то тоже пошли дорогой, а не проулком. Они идут тихо, не чуя над собой беды, а им навстречу Трусак несется быстро, бесшумно, словно тигр какой.

Легкий и Матвеечка только тогда очнулись и заметили Трусака, когда его хворостина засвистела над ними. Вмиг, точно по команде, взглянули они перед собой и кинулись бежать назад – только пятки засверкали.

Но и Трусак не отставал. Будто ураган несся он за ними, махал хворостиной и рычал, как медведь:

– А-а-а, собачьи дети! Я вам сейчас покажу, как камнями шибать! Я вам покажу!..

С замирающим сердцем смотрю я, как Трусак поливает и поливает своей страшной хворостиной то одного, то другого.

Чем бы это кончилось, не знаю, если бы Легкий, а за ним и Матвеечка не догадались свернуть с дороги и прыгнуть прямо в трясину, в топь. С ходу, сгоряча они легко побежали и по трясине. Легкий впереди, Матвеечка за ним.

Трусак тоже сиганул за ними, но тут же загряз в трясине и упал. Насилу выкарабкался. А потом пошел к речке обмываться, ворча и протирая тыльной стороной руки свой единственный глаз.

Легкий же с Матвеечкой знай улепетывают.

Остановились они, только пробежав без остановки с полкилометра. Но и тут им не верилось, что Трусак оставил их в покое. И, чтобы не быть застигнутыми снова врасплох, они легли отдыхать головами в разные стороны: Легкий смотрел ни улицу, Матвей – в болото.

Когда Трусак, смыв с себя грязь, прошел домой и скрылся в своей хате, я, боязливо оглядываясь, побрел к ребятам.

Легкий лежал красный как вареный рак. Он почему-то всегда краснеет, когда с ним случается неприятная оказия, и смущенно улыбается. Улыбался он и сейчас. Матвеечка тоже был красен, но не усмехался, – видимо, ему лише попало.

– Что, успокоился он, этот идол косой? – спрашивает меня Легкий, когда я подошел к ним.

– Успокоился, – говорю я.

– А где он сейчас?

– Пошел домой… А он вас все же здорово порол хворостиной, – говорю я ребятам и смеюсь, вспоминая, как они улепетывали от Трусака.

– Да он меня ни разу и не достал, – уверяет меня Легкий. – Его хворостина только джикала, посвистывала над моей головой, а до меня не доставала.

– А меня он только один разок по пятке царапнул. Так, слегка, я почти и не почувствовал, – говорит Матвеечка.

– А ну-ка, покажи нам пятку свою, по которой он тебя «слегка царапнул», – говорит Легкий.

Матвеечка показал. Пятка вздулась, покраснела и посинела.

– Да, ничего себе «слегка»! – покачал головой Легкий. – Недельки две похромаешь.

– Нет, и ннсколечко-то я хромать не буду, – уверяет Матвеечка.

– А вот ужотко увидишь!

– И ты увидишь. Тебя он тоже стеганул.

– Меня-то… нигде, а у тебя вон какая шишка вздулась!

Матвеечка замолчал. В самом деле, что спорить, раз у Легкого нигде следов от Трусаковой хворостины не видать, а он сдуру сам свою пятку нам показал? Теперь уж помалкивай.

– А где остальные ребята? – спрашивает меня Легкий.

– Не знаю. Наверно, дома.

– Иди к ним, возьмите кузовки, и айда по малину! Нечего канителиться, скоро обед, а мы все еще дома. А я пока тут полежу, отдохну, больно умаялся сегодня, никак отдышаться не могу, – наказывает мне Легкий.

Я быстро собрал ребят, мы захватили кузовки и направились к Григорушкину сараю.

– Ну, пошли! – командует Легкий.

– Я, пожалуй, за малиной с вами не пойду, – говорит вдруг Матвеечка.

– Что так? – притворно удивляется Легкий.

– Да так… Что-то не хочется.

– Дело хозяйское, смотри сам. А мы пошли.

И мы двинулись к околице.

А Матвеечка поплелся, прихрамывая, к своему двору.

– А здорово Трусак стеганул его – вишь как хромает, – замечает Легкий. – Я говорил ему, что недельки две теперь похромает, так оно и будет…

– А когда он его стегал? За что? – спрашивают ребята.

– Сегодня. Он с Трусиком дрался, – поясняет им Легкий.

А о себе – ни слова. Ну, и я молчок, не выдаю его.

Мы вышли за околицу. Сначала наша дорога шла полем. Я еще никогда здесь не ходил. По обе стороны дорога стеной стояла рожь, в ней синели головки васильков и звенели перепелки. Васильки словно высматривают нас, словно хотят узнать, куда мы идем.

«Пить-полоть! Пить-полоть!» – кричат во ржи перепелки.

Так и кажется, что они сидят возле самой дороги: мы слышим не только «пить-полоть», а и приглушенное: «Ва! Ва! Ва! Ва!»

Думается, зайди мы все кругом, обязательно поймали бы невидимую певунью. Но мы знаем, что по ржи ходить нельзя, и шагаем дальше.

И впереди нас, конечно, Легкий. Он уже забыл о том, что недавно удирал от Трусака, идет веселый, смеется и рассказывает смешные истории.

Высоко над нами заливаются серебристо жаворонки, парят ястреба.

А у самой дороги ковром стелется подорожник, белеют ромашки.

Рожь вся вызрела. Она всегда в одно время с малиной созревает, это я давно знаю.

Мы срываем самые крупные колосья и начинаем вылущивать зернышки. Зерна мягкие, вкусные, но нужно иметь осторожку, чтобы вместе с зерном в рот не попала остина – вопьется в горло, попробуй вынь тогда.

Дорога начала поворачивать все влево и влево и вдруг уперлась в болото, по которому протекала маленькая речушка. Болото все заросло олешником и лозняком, тростником и крапивой. И только там, где был переезд, блестит чистая водяная гладь.

– Тише, ребятки, тише, – шепчет нам Легкий. – На этом переезде, бывает, плавают дикие утки… А щук тут уйма! И есть такие, что страшно смотреть. И ужаки тут водятся. Только они не кусаются, они на вид только страшные…

Мы на цыпочках, затаив дыхание подвигаемся к переезду… Две утки с шумом поднялись вверх, взмыли над болотом и, описав над нами полукруг, опустились невдалеке в заросли тростника.

– Надо было нам еще осторожней подвигаться, тогда бы мы увидели, как они плавают, – говорит Легкий. – Ну ладно, не разговаривайте, сейчас щук будем смотреть…

Для пешеходов возле переезда были положены клади, мы осторожно вступили на них. Клади тоненькие, полусгнившие, того и гляди, бултыхнешься в воду.

– Вон они, – шепчет Легкий. – Смотрите, вон там…

– Кто?

– Щуки…

Сначала мы ничего не могли разобрать.

– Да вон же они! Разини вы этакие… Вон под теми лопухами…

И тут мы увидели… Два щуренка стоят возле лопухов недвижно, словно полосатые стрелы, и смотрят на нас, готовые удрать? Как они красивы!

– Но они совсем небольшие, – шепчу я Легкому.

– Большие где-нибудь в другом месте затаились, их не каждый раз увидишь… Ну, хватит, пошли дальше.

За болотом пошли луга, а за лугами темнеет густой лес. В траве кричат коростели, и кажется – они где-то здесь, совсем рядом. Кричат так усердно, словно выхваляются друг перед другом:

«Дерь! Дерь!»

«Кря! Кря!»

«Дерь! Дерь!»

«Кря! Кря!»

Я слушаю эту перекличку и не могу наслушаться.

А Легкий и ребята не обращают никакого внимания на коростелей, нм, видать, не в диковинку птичья музыка.