Текст книги "Мой товарищ"

Автор книги: Федор Каманин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Право слово, пойдем, посмотришь.

И мы полезли под сарай.

– Верно, книги! – удивляется Легкий. – Ты мне не дашь штук пять?

– Хоть десять, хоть половину! Раз мы с тобой товарищи – все у нас должно быть пополам.

И мы начали делить книги.

Тут я схитрил. Себе брал только интересные, где были приключения, разговоры, а Легкому отдавал скучные. Ему ведь все равно, он плохо читает.

Начал я читать эти книги. И так они мне понравились!

Сначала я читал их один, потом читал Легкому и остальным ребятам. И тем книжки понравились.

– Ребята, давайте и мы подпольщиками будем, – говорит Легкий.

– Давайте. Только кто ж у нас в урядники пойдет и за нами гнаться будет? – говорим мы.

Урядником никто не хотел быть. Легкий предложил Тишке и Митьке, а когда и те отказались, он пригрозил:

– Ежели вы не будете урядниками, я вам уши надеру.

Тишка и Митька согласились – с Легким шутки плохи.

И мы стали подпольщиками.

Пришел как-то на праздник домой Фанас Горшков и хватился своих книг.

– Где мои книги? – спрашивает он у своего старшего брата, Гришки.

– Не знаю. А где они у тебя лежали?

– Под сараем.

– Нашел место! Их, наверно, ребятишки потаскали. Степка Жбанков, видел я, на днях туда лазал.

Фанас – к Степке:

– Где мои книги?

А уж если Фанас начнет спрашивать, недолго и со страху умереть. Больно он страшный! Высоченный, волосы длинные, рыжие, и бас у него…

– Книж… книжки твои я не брал, – заикался с перепугу Степка.

– А кто? Кто их потаскал из-под сарая? Говори живей!

– Федя Каманичев их все потаскал, – выдал меня Степка.

Фанас насмерть перепугал мою мать, влетев в нашу хату, как буря.

– Где твой мальчишка? – грозно крикнул он.

– Играет где-то. А на что он тебе? – спрашивает мать, сама еле жива.

– Нужен. Он мои книги потаскал! – и тотчас же за порог, разыскивать меня.

Но ему не сразу удалось найти меня. Мы как раз были сегодня подпольщиками, удирали от урядников, прятались в болоте, в зарослях олешника. Я даже видел, как Фанас пронесся рысью мимо нас, но мне и в голову не пришло, что он ищет меня.

Когда нам надоело играть в подпольщиков, мы стали опять ораторами. Вышли на лужайку за сараем и начали говорить речи. Фанас подкрался к нам как раз тогда, когда пришла очередь говорить мне. Я увлекся, разгорячился и начал:

– Товарищи! Долой царя!

– Долой! – кричат ребят.

– Товарищи! Долой и урядников, раз они за подпольщиками и ораторами гоняются!

– Долой!

– И бабку Захарову, и мать Митькнну долой, раз они палками нас разгоняют, речи говорить не дают!

– Долой!

– Долой, правильно! – пробасил и Фанас.

И тут только мы заметили, кто стоит рядом. Я сразу понял, зачем пожаловал сюда Фанас, и хотел бежать, но он уже держал меня за руку:

– Подожди, подожди, не торопись. Ты сначала мне скажи, куда ты книги девал мои.

Я вижу, что вертеть тут не приходится, говорю ему правду.

– Вот и хорошо, – похвалил меня Фанас. – Ты, Легкий, собери те книжки, которые тебе дал Федя, и тащи их сюда, а ты, Федя, захвати, что у тебя спрятано. Понятно? А теперь давайте потолкуем. Вы ловко речи говорите, молодцы!

Я облегченно вздохнул: беда миновала. Фанас, вижу, усмехается, ругаться и бить нас не будет.

– Всегда так делайте, ребятки, учитесь бороться за свободу, – говорит нам Фанас. – Готовьтесь к борьбе, защищать революцию! Борьба только начинается, и борьба будет нелегкая, враги наши еще сильны. Но мы их все же одолеем.

– Ладно, мы вот подрастем, будем вам помогать, – отвечает ему Легкий. – Если придут сюда урядник и стражники нас арестовывать, в тюрьму тащить, мы их всех побьем!

Мы показали Фанасу свое оружие.

– Хорошие револьверы. Правда, они не стреляют у вас, но это вам сейчас и не нужно. А когда вы подрастете, тогда вам нужно будет иметь настоящее оружие.

Тут он вытащил из карманчика в кожаном ремне маленький револьвер. Мы никогда еще не видали близко такого револьвера. Маленький, но в нем сидело шесть патронов с пулями. И он сверкал, как крыло ворона.

– Вот какие вам будут нужны, когда вы подрастете, – говорит нам Фанас.

– Так книжечки мои ты сегодня мне доставь, – сказал мне Фанас, уходя домой.

– Ладно, дядя Фанас, обязательно принесу, – пообещал я.

И вечером я отнес его книги. С этого дня мне не стало покоя. Хотелось во что бы то ни стало иметь такой же револьвер, как у Фанаса Горшкова. И Легкому хотелось иметь револьвер, он даже заскучал.

Но где взять его? Ведь револьверы продаются в городе, для этого, наверно, нужно много денег, да нам, маленьким, пожалуй, и не продадут его.

И я решил, что револьвер можно сделать самому.

У Ильичевых, наших соседей, был безмен. На нем взвешивали хлеб, зерно, мясо. Ильичевский безмен считался очень верным, все брали его, когда нужно было. Он все время ходил по дворам. Частенько и мы брали.

Валялся он и сейчас у нас. Начал я к нему приглядываться. Безмен как безмен: деревянный, на одном конце гиря чугунная, на другом – крючок железный, которым груз цепляют. А там, где фунты помечены точками, медная оболочка надета. И оболочка эта от старости треснула, одна половина ее повертывалась вокруг стержня. Я сразу же догадался, что из этой оболочки хороший ствол для револьвера может получиться. Но как ее снять, вот беда-то! Не рубить же из-за этого такой хороший безмен?

– Я нашел ствол для револьвера, – говорю я Легкому.

– Где он?

– Вот, – показываю я ему безмен Ильичевых. – Видишь ли, вот эту штуку можно бы взять и сделать из нее ствол.

И я начал вертеть оболочку безмена.

– Верно, – согласился Легкий. – Замечательный ствол выйдет!

– Оболочка-то не снимается, – заметил я.

– А топор для чего? Неси-ка сюда топор, я живо разрублю.

– Нет, Легкий, разрубать не нужно. Знаешь, за ото влететь может здорово.

– Вот дурак-то! Да разве мы скажем? Мы его сейчас же разрубим, эту штуку возьмем себе, а остальное спрячем под печку, и никто о том знать не будет.

– Так-то так, но ежели узнают?

– Неси топор!..

Я принес топор, и мы принялись за безмен. Легкий рубил, а я только советовал ему:

– Вот тут тяпни, вот тут.

– Ладно, вижу сам. Мы, брат, его живо раскрошим, я на это мастер! – отвечает Легкий, а сам знай стучит топором по безмену.

Безмен оказался прочный, словно костяной, а тут еще топор был туповат.

– Ну и топорик у вас! Этим топором только бы глину месить, а не безмены рубить! На-ка, поруби теперь ты, у меня уже рука заныла, – говорит Легкий.

Мы рубили долго, часто сменяя друг дружку. Насилу одолели упрямый ствол.

– Ну и безмен! Это не безмен, а собака! – ругается Легкий.

Мы сняли оболочку с безмена: для ствола вполне подходяща, только широка чуть-чуть, у Фанасова револьвера дуло куда меньше. И притом наш ствол был весь навылет, ни один конец не заделан как следует. А ведь стреляют только в одно отверстие.

– Легкий, а как же мы конец-то запаяем?

– А вот как!..

И Легкий хватил обухом по концу ствола и моментально сплющил его.

– Вот тебе и запаял! А чтобы совсем прочно было, мы два гвоздя забьем, проволокой скрутим и к ложе привяжем. Очень прочно будет!

– Это верно, – говорю я.

– Теперь нам нужно только устроить ложу да вот тут дырочку продолбить, где припаливать будем, – ведь курка-то у нас нет. Пороху я стащу у Ваньки нашего, дроби тоже – начнем палить. Я завтра к тебе приду, мы доделаем револьвер и пойдем стрелять.

В это время в хату вошел мой брат Арсен, ему пять лет только. Он присел около нас на корточки и принялся рассматривать гирю.

Гиря оказалась не чугунной, как мы думали, а железной, и внутри ее были напиханы разные гайки, болты маленькие. Когда разрубали безмен, почти все гайки из гири высыпались, остался один только маленький болтик, который неизвестно почему застрял. Нам гиря не нужна, мы на нее даже и не посмотрели. А вот Арсену гиря приглянулась. Он потряс ею, получилось что-то вроде побрякушки.

– Брат, дай мне эту штучку, – просит Арсен.

У нас в деревне во всех семьях младшие братишки называют старшего «братом».

– Я вот как дам тебе штучку по затылку! – говорю я Арсену и отнимаю у него гирю.

Я понял, что, если дать гирю Арсену, он выйдет с ней на улицу и нам тогда несдобровать.

Мы с Легким живо бросили под печку гирю, крючок, все осколочки безмена, строго наказав Арсену не лазать под лечь и не трогать там ничего.

– Так-то лучше будет! – решили мы.

Арсен заплакал. Я закатил ему несколько шлепков, и он взвыл еще сильнее.

На другой день мы начали делать для револьвера ложу. Это оказалось делом нелегким, мы провозились с ним дня два, не меньше. В конце концов сделали. Ложа вышла хорошая. Мы ее окрасили сажей в черный цвет, чтоб револьвер казался настоящим. Ствол к ложе приколотили гвоздями и прикрутили проволокой.

– Теперь пороху, дроби – и можно стрелять, – говорю я Легкому.

– Пороху и дроби я уже стащил у брата, – отвечает Легкий.

– Тогда давай стрелять. Во что только будем целиться?

– Давай мне револьвер и приходи завтра к нам; об этом мы потолкуем у нас дома.

Жалко было выпускать такой чудный револьвер из рук, но что поделаешь, раз Легкий мой самый лучший товарищ?

Легкий забрал револьвер и ушел домой.

А Ильичевы хватились безмена тут же, искали его по всем соседским домам, к нам тоже приходили.

– Ган, не у тебя ли наш безмен? – спрашивала бабка Мариша.

– Бабушка, нету, милая, не видно. Вот, гляди сама, нигде нет.

– Ах, пропал безмен! Память дедовская! Безмен-то какой верный, а вот сгинул, точно в воду канул. Такого безмена теперь не нажить. Ах, найти бы его! Никому бы не дала больше, раз не приносят обратно. Никому!

А я слышу все и помалкиваю.

На другой день я пошел к Изарковым. Там все были в сборе – Тишка, Митька, Захар и Леник.

– Ну, иди, иди скорее, а то без тебя зарядим! – кричит мне Легкий.

Порох в тряпочке лежал тут же, хлопья льняные для пыжей были тоже приготовлены, была и дробь, крупная, которой впору только по лисе да по волку стрелять. Пистонов у нас не было, но они нам и не нужны – ведь наш револьвер прижигать нужно, курка и капсюля в нем нет.

– Первым долгом сыплют порох, вот столько. – И Легкий засыпал в ствол почти полную горсть пороху.

– А не много ли будет? – замечаю я.

– Еще мало! Уж если стрелять так стрелять, чтоб на сто шагов летело. Потом забивается пыж, а после пыжа надо дроби… А потом опять пыж – второй – забивается, и готово дело.

Дроби Легкий тоже закатил порядком. Да и пыжи он забил такие, что будь здоров!

Револьвер заряжен. Мы смотрим на него со страхом, гордостью и радостью.

– Эх, как он потяжелел после зарядки-то! Попробуйте-ка, – говорит нам Легкий и дает подержать каждому из нас.

– Да, здорово ты начинил его! – говорю я.

– Порох и пыжи – чепуха, а вот дробь – дело иное. Дробь, она тяжелая, потому что она из свинца, – объясняет Легкий.

– Ну, во что же мы будем стрелять? – спрашивает он у нас.

Мы молчим. В самом деле, во что же нам пальнуть?

– Мы, ребятки, сейчас вот что сделаем для начала. Пойдем к нашей бане, нарисуем на двери круг углем и трахнем в этот круг. Тут уж видно будет, как лихо бьет наш револьвер. Ты как, Федя? – спрашивает он меня.

– По мне, как хочешь, лишь бы выстрелить.

– Ну, так бежим поскорее к бане!

Баня Изарковых стоит у болота, тут же за сараями, у самого ручья. Вблизи бани никого не было видно, а поодаль полоскали рубахи две соседские бабы. Но им было не до нас: они колотили белье вальками, разговаривали, на нас даже и не посмотрели.

– Эх, и испугаются же они сейчас, когда бабахнем из револьвера! – радуется Легкий.

Я мигом нарисовал большой круг на двери бани.

– Так. На сколько шагов будем стрелять?

– На двадцать пять, – предлагаю я.

Легкий отмеривает двадцать пять шагов. Стоять нам пришлось как раз у ольхи.

– Вот здорово-то! К ольхе прислонившись, лучше целиться! – кричит Легкий.

Мы приготовились.

Насыпали на ствол около щелочки немного пороху, чтобы сразу взяло. Легкий прислонился к ольхе, я взял спички. Ребята стояли тут же. Мы все дрожали от нетерпения и страха. Один Легкий был спокоен и важен, как и подобает настоящему стрелку. Когда я уже хотел зажечь спичку, он остановил меня:

– Подожди, подожди, не торопись! Сначала нужно хорошенько нацелиться, потом уж и припаливать. Ты тогда зажигай спичку, когда я скажу «готово».

– Ладно!

Легкий целится, а у меня дрожат руки, и сам я весь точно в лихорадке.

– Готово! – говорит Легкий.

Спичка чиркнула, вспыхнула и загорелась, я поднес ее к револьверу, к тому месту, где насыпан порох…

Что-то яркое, точно молния, сверкнуло у меня в глазах, что-то ударило мне в лоб, и больше я ничего не помнил…

Когда я пришел в себя, то первым, кого я увидел, был Легкий. Он стоял ошалелый, черный, словно только выскочил из трубы. В руках у него торчала револьверная ложа, а ствола уже не было: его разорвало на мелкие кусочки и разнесло куда попало. Такой же черный, как потом оказалось, был и я, крупинки пороха проникли нам обоим даже под кожу. На шее у Легкого, около уха, медленно сочилась кровь.

Я схватил себя за лоб – он тоже был в крови. Ребята испуганно смотрели на нас и не могли понять, что случилось.

Но тут прибежали бабы, закричали, заплакали, стали сзывать народ.

– Кара-а-аул! Пострелялись, разбойники! Кара-а-аул! Бегите скорей, они поубивали друг друга!..

Мы слышали суматоху, но удирать и не думали: очумели от выстрела.

Сбежался народ. Бабы потащили нас к ручью смывать кровь. И все ахали и ругали нас.

А потом запрягли лошадь и повезли нас в село Бытошь, к фельдшеру.

Нас не стали бить дома. Мать только тихо плакала. Она была рада-радешенька, что я жив остался, – ведь могло и убить. Фельдшер Сергей Сергеевич так и сказал, что мы чудом уцелели.

Шрамы – на лбу у меня, а у Легкого на шее – скоро зажили, а вот щеки и носы еще долго были то черные, то серые, пока крупинки пороха не вышли из-под кожи.

Мы опять начали играть как ни в чем не бывало, только револьверов больше не делали.

– Довольно, ребята! – сказал Легкий. – Хватит, больше не будем ничего выдумывать.

– Да, Легкий, довольно, – отвечали мы.

И мы стали тихонькими и осторожными, каждой беды, каждой проказы избегать стали.

Но тут как будто бы беда сама за нами гоняться начала.

Я почти совсем забыл о безмене, не вспоминали больше о нем и сами Ильичевы. Но не забыл гирю Арсен. Он крепко запомнил понравившуюся игрушку, и добрался-таки до нее, слазал за нею под печку. Меня в это время дома не было, я, словно нарочно, оказался на этот раз у двора Ильичевых. Они ломали старую хату и строили новую. Народу собралось много, всем любопытно посмотреть, как новая хата ставится. Была тут и старуха Ильичева, бабка Марнша, и сын ее Мишка, бабы и ребятишки. Даже староста с десятским припожаловали.

А староста с десятским в деревне первые начальники, их все побаивались. Конечно, урядник, старшина и земский еще главнее и страшней их, но они живут не в нашей деревне, а в селах. Наши бабы всегда пугают ребятишек старостой и десятским: «Молчи, молчи! А то вон староста с десятским идут, они тебя живо в кутузку заберут!»

Мужики разговаривали, шутили, а ребятишки слушали, о чем идет разговор. Легкого в этот час не было со мною.

Смотрю – идет наш Арсен и держит что-то в руке. А что именно, я не обратил внимания. А он идет и чем-то побрякивает.

– Брат, глянь-ко! – говорит он мне.

– Ну тебя! – отмахиваюсь я от Арсена.

Братишка остановился около Ильичевой бабки и, будто нарочно, знай звенит чем-то, мешает ей слушать.

– Да отойди же ты, малый! – кричит она на него. – И чем это он звенит только?

Бабка глянула и обомлела. Она сразу узнала, чем забавляется Арсен. Узнал и я, но было уже поздно. Я тоже обомлел от ужаса и не мог двинуться с места.

– Ах, братцы! – закричала старуха.

– Что такое? – всполошились все.

– Ах, это ж гиря от нашего безмена! Ах, Мишка, погляди хоть сам, погляди!

– Да, – говорит Мишка, – безмен наш, гиря от него.

И он тут же, посмотрев на меня пронизывающим взглядом – а я стою ни жив ни мертв, – сказал:

– А это Федина работа, это он наш безмен изничтожил.

Как он догадался, понять не могу! Словно в воду смотрел.

– А может, это не я, может, это другие ребята! – бормочу я в ужасе, а сам все еще не могу двинуться с места.

Ну словно кто пригвоздил меня к земле, словно гири стопудовые у меня на ногах повисли. Мне бы удрать, а я стою и жду сам не знаю чего.

– Больше некому, твоя работа, – уверенно стоит на своем Мишка. – Ты хоть и слывешь за тихоню, но ведь в тихом омуте черти водятся. И дружок твой, Вася Легкий, таков, что от него всего можно ожидать. Староста, видишь, какие у нас дела творятся? – жалуется Мишка. – Какой хороший безмен был, а они его уничтожили. Кто-то должен за это поплатиться!

– Да, – мычит староста, – за это хвалить нельзя. За это и в кутузку можно посадить. А за безмен надо взыскать.

И тут меня точно ветром сдуло. Словно сила какая подхватила и понесла.

Долго ли я бежал, нет ли, опомнился только тогда, когда очутился в своем амбаре, около матери. Мне бы не сюда бежать, а к Васе Легкому, но я плохо понимал, что делаю, я как в лихорадке был. Ведь на меня надвигалась гроза, да еще гроза-то какая…

Мать просеивала муку сквозь решето на хлебы, тут же стояли соседки, и разговор у них шел вовсю. Но мать заметила, что со мною творится что-то неладное.

– Ты что это? – спрашивает она меня.

– Ничего, – отвечаю я, а сам весь дрожу: вот-вот нагрянет сюда старуха Ильичева, тогда я погиб, пропал окончательно.

– Ты не заболел ли? Или подрался с кем? Что-то ты все юлишь и вертишься около меня, не идешь играть на улицу? – говорит мне мать.

– Я не хочу играть, я уже наигрался, – лепечу я, а сам думаю: «Да и ты завертелась бы, если бы над тобою такая беда стряслась».

И тут раздались крики, топот, шум, и во двор, точно буря, ворвалась старуха Ильичева, а с ней ватага ребят и толпа баб. Бабка Мариша несла в руках гирю от безмена, позади шел этот дурак, наш Арсен, а за ними все остальные. Каждому хотелось узнать, чем кончится это происшествие.

– Ган, хорошее это дело? – кричит еще в воротах бабка Мариша.

– А что такое, бабушка? – бледнеет мать.

– Погляди, полюбуйся, что наделал сынок твой любимый, «мальчик тихонький», Федя твой! Безмен-то наш он изничтожил! – И она показывает гирю от безмена.

– Я за своего Федю ручаюсь. Мой Федя не станет делать этого, – говорит мать.

– А вот и сделал, вот и сделал, чтоб у него руки отсохли! – кричит, рассвирепев, бабка Мариша. – Ты ручайся за него, ручайся, он тебе еще не то утворит.

– Федя, признавайся, ты? – спрашивает мать.

– Не… не… я, не я это, – заплакал я.

– Нет, он! Он и Легкий Васька разрубили безмен. Они из него пистолет сделали, а гирю мне не дали, кинули под печку. И крючок, что хлеб зацепливал, забросили туда, и все осколочки. Я все вам достану, – выкладывает Арсен.

Я готов был убить этого предателя. Как я ненавидел ого! Но в эту минуту я ничего не мог поделать. Однако ничего, я после с ним расквитаюсь, только бы живу остаться!

– Ну-ка, ну-ка, милый, достань, достань мне остальное! – просит бабка Мариша.

И все спешат в нашу избу. Арсен спокойно вытаскивает из-под печки все, что осталось от безмена. Бабка Мариша схватывает обломки и бежит домой, показать их старосте.

А я остаюсь в амбаре с матерью.

– Ну, теперь тебе больше не жить, – говорит мне мать. – Идем со мной в хату!

Она положила решето на кадушку, медленно и устало направилась в хату. Я, как приговоренный к смерти, покорно следую за ней. В хате мать не спеша достает веник, крепко зажимает его в руке и подходит ко мне…

Тупая боль разливается по моей спине, голове, рукам, и чем мать сильнее бьет меня, тем меньше чувствую боль. Мать и в самом деле забила бы меня до смерти, если бы не бабка Алена, эта всегдашняя наша спасительница. Она и тут выручила меня. Услыхав шум, бабка прибежала на помощь.

– Очумела ты, что ли? – кричит она на мать, выхватывая меня из ее рук. – Разве ж можно так бить ребенка?

– Как же я соседям в глаза взгляну, если сын мой безмены крадет? – плачет, убивается мать.

– Глянешь, глянешь, да еще как! У соседей тоже дети есть, тоже шалят иной раз. Все хороши. Подрастут – поумнеют. Купи им новый безмен, вот и весь разговор. Он полтину и стоит-то. А ребенок нешто не дороже!

Мать сидела на лавке, убитая горем…

Я рассказал о своей беде Легкому, и мы решили было запороть Арсена крапивой. Пусть знает, как ябедничать и выдавать своих. А потом одумались, поняли, что если Арсен наш дурак, то и мы не умней его; сами виноваты: зачем при нем прятали гирю под печку? Ведь только дураки могли подумать, что мальчишка не раскопает гирю, раз она ему понравилась. Но что мы безмен разрубили, это нам глупым не показалось…

Тут вскоре подошли такие события, что мы забыли про все на свете, и наши огорчения отступили на задний план…

Слух прошел по деревне, а потом и по всей округе, что революцию в Москве, Питере и других городах царь задушил и что всех ораторов арестовывают и сажают в тюрьму, ссылают на каторгу, а некоторых даже на виселице вешают. И в наших местах, особенно на заводах – в Дятькове, Ивоте, Бытоши и Стари, – начались аресты. На Ивоте из наших деревенских ребят многих позабрали, посажали в тюрьмы, а кое-кого и в Сибирь отправили, на каторгу. Фанаса Горшкова, чьи книжки я читал, Захарова дядю Василия и его друга, Петра Савкина, угнали в Сибирь, а некоторых в ссылку спровадили в Архангельскую губернию, к самому Белому морю, к берегам Ледовитого океана. Даже с родными проститься не дали.

Бабка Захарова, точно по покойнику, плакала по своем сыне, старуха Горшкова – по Фанасу, а у Савкиных теперь тоже каждый день стон стоял.

А некоторые возрадовались, особенно лавочники наши, да и Тихонок.

– Вот хорошо-то, хо-хо, хо-хо! – подхохатывал он. – Вот помог-то бог и Николай-угодничек нашему царю-батюшке! Всех их, всех нужно бы на виселицу, разбойников! Чтоб с корнем вон заразу такую!

Легкий только глазами посверкивал. Он не любил своего дядю и раньше, а теперь просто возненавидел его.

– Эх, нет у меня револьвера настоящего! – говорил Вася мне. – Я бы его, этого Тихонка… Ишь ты, богу молится, в святые лезет, а сам всех удавить готов! Первый разбойник, а притворяется тихоней. Ты знаешь, он все деньги прикарманивает, даже те, которые мой батя в каменщиках зарабатывает. У него в столе столько денег, что и не пересчитать!

Все в нашей деревне притихли, даже мы, ребятишки, ждали новых бед. Мужики ходили нахмуренные и тревожные.

– Ну, быть теперь беде, – говорили они друг другу.

Какая беда, никто не знал толком, но что беда будет, никто не сомневался.

И точно, беды вскорости к нам в деревню нагрянули.

Первым долгом назначили к нам стражника на постоянное жительство. Раньше один только урядник в волости жил. Стражников и в другие деревни назначили – в Бацкено, Сельцо, Колпу и Голоясево. А в село Немеричи прислали десять казаков, охранять земского начальника.

Этот земский начальник был для нашей округи настоящим бичом. Он верховодил над двумя волостями: нашей, Бытошевской, и соседней, Снопотской. Ему подчинялись два старшины, два урядника, несколько стражников, десятка три старост и столько же десятских. А также мужики всех деревень обоих волостей. Он одни и судил мужиков, и его суд считался правым.

Мы этого земского начальника не раз видели; он проезжал на паре белых как снег коней через нашу деревню на станцию Жуковку. Высокий, худощавый, небольшая бородка расчесана надвое, усы кверху закручены, одет в зеленый мундир с золотыми пуговицами, на голове офицерская фуражка. Но особенно страшны были у него глаза: навыкате и сверкали, как у ястреба. И голосина у него был громовой, резкий: заорет на кого – душа в пятки. А теперь вот этому черту еще десять казаков придали) Земский начальник всегда жил в Немеричах. У него там большой дом, сад, парк и много-премного земли. Там же у него и камера, небольшой дом, – судить мужиков.

А идешь к нему на суд – распростись со всеми родными. Мало того, что по суду никого не миловал, у него еще во дворе медведь, а то и два разгуливали, чтоб над мужиками потешаться.

Медведей приносили земскому маленькими, он держал медвежонка года три-четыре, а потом созывал гостей и устраивал травлю.

Медведи любили поиграть с мужиками, приходившими к земскому на суд. Кто заранее знал про эту барскую затею, тот смотрел в оба. А кто во двор попадал впервые, частенько оказывался в медвежьих лапах. Правда, медведи не задирали мужиков насмерть, они только играли, и боролись с ними, но кто ж знал, что это лишь звериная «забава»? Мужик сам не свой становился, когда его обхватит косолапый; многие чуть не помирали со страха.

А земский в это время посматривал из окна своего кабинета и весело хохотал. Барин любил потехи…

Правда, года два спустя помощник писаря у земского, Ванька Маланичев, отучил своего начальника от этого развлечения.

Случилось это так.

Ваньку Маланичева за красивый почерк учитель порекомендовал земскому в помощники писаря. Он и с виду был красивый, вежливый паренек, чистенько одевался. Земский взял его в свою камеру за пять рублей жалованья в месяц. Для деревенского парнишки это было большое счастье. Служить в тепле, в чистоте, и денег пять рублей в месяц!

Ванька частенько наблюдал, как медведи земского «играли» с мужиками. Закипела у него душа, а как помочь своему брату-мужику, он долго не знал. Наконец придумал…

Кухарка земского варила медведю похлебку. А кормила медведя сама барыня, жена земского. Она любила смотреть, как медведь «питается».

Однажды, перед тем как кухарка вылила похлебку для медведя в ведро, Ванька прошмыгнул на кухню и незаметно высыпал в варево две пачки нюхательного табаку. Кухарка ничего не заметила, барыня вышла из своих покоев, взяла корм и понесла во двор. Медведь жадно набросился на еду. Но как только добрался до дна, заревел как бешеный. Табак пришелся не по нутру косолапому. Он ударил лапой по ведру, и тут же крепко сгреб хозяйку!.. Пока земский выскочил на выручку с револьвером, пока он выстрелил в медведя, тот успел исполосовать когтями всю спину барыни.

С тех пор земский не заводил больше медведей.

Вот от этого-то земского начальника и пришла первая напасть на наших мужиков, напасть, о которой они не думали и не гадали.

Земский купил автомобиль.

Что такое автомобиль, мы еще не знали, но мужики, случайно увидев машину, рассказывали, что это такая карета, которая катится сама, колеса у нее на резиновых шинах, едет так быстро, что зайцу за ней не угнаться.

Автомобиль прежде был только у миллионера Мельникова, а теперь вот и земский заимел его. Для автомобиля понадобились хорошие дороги и мосты. И вот земский приказал старостам всех деревень согнать мужиков на ремонт мостов и гатей по всем дорогам – ст самой усадьбы до сел Бытоши и Снопота и далее, до станции Жуковка. А на наших дорогах этих мостов и мостиков, гатей и болот и не перечесть. Мужики проезжали на своих клячонках и по бездорожью, а теперь рот строй новые мосты для автомобиля земского начальника, да еще и дорогу ему ровняй.

– Ах, чтоб он пропал, собака! – ругались мужики.

Но приказу надо было подчиняться. Попробуй-ка откажись кто – живо вызовут к земскому. А там с тобою поговорят казаки…

И мужики начали чинить мосты, устилать бревнами гати и болота, срезать бугры, засыпать колдобины.

Получил приказ и наш староста: отремонтировать дорогу от Ивановичей до самых Немерич – целых семь верст! Староста созвал сходку и объявил, чтобы с каждого двора вышло на работу по мужику.

Мой отец, как и всегда летом, был в каменщиках. Легкого – тоже, и вместо наших отцов пришлось идти на работу нам с Легким.

Мы попали в партию, где за старшего был Стефан Понизов, умный мужик.

– Ну что ж, братцы, хочешь не хочешь, а придется поработать на черта, – сказал Стефан Понизов.

И мы все, человек тридцать, подались на Немеричский большак. Староста приказал нам отремонтировать в лесу на этой дороге два моста и уложить хворостом три гати. И мосты и гати, как на грех, были самые близкие к Немеричам, мы даже видели немеричские дворы.

Мы пришли на свой участок. Мужики начали строить мост, а мы, ребятишки, носили хворост, копали канавы. Было жарко, кусали комары и оводы, но работать надо было.

– А ну-ка, ребятки, затяните-ка песенку, – говорит Стефан большим ребятам. – С песней-то и каторжная работа веселей идет.

И Пашка Сизов, веселый парень, первый певун, затянул тенором:

 
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно…
 

Мы все дружно подхватили:

 
Днем и ночью часовые —
Да э-э-э-э-х! – стерегут мое окно!
 

Мы все знали эту песню, знали, что она революционная, потому и пели с подъемом. И действительно, даже эта постылая, чуждая нам работа пошла веселей.

Мы пели, позабыв обо всем на свете.

 
Как хотите стерегите,
Я и сам не убегу, —
 

выводил Пашка.

 
Мне и хочется на волю.
Да э-э-э-э-х! – цепь порвать я не могу! —
 

подхватывали мы.

И дядя Стефан пел вместе с нами:

 
Ах вы, цепи, мои цепи!
Вы – железны сторожа!
 

Я взглянул на дорогу и не поверил глазам: там стояла диковинная машина, автомобиль, а возле – сам грозный земский начальник, да не один, а в окружении десяти казаков. Легкий тоже поперхнулся, увидев земского с казаками, Испугались и остальные.

И песня оборвалась, словно нам кто-то горло сдавил.

– Ну, что ж не поете, голубчики? – спрашивает нас ехидно земский начальник.

Мы все молчим.

– Пойте, пойте, песенка знатная, я ее с удовольствием слушал, – говорит земский.

Продолжаем молчать и с ужасом смотрим то на земского, то на казаков. Вдруг слышим голос дяди Стефана.

– Немножко вы запоздали, ваше благородие, – говорит он земскому спокойно и с достоинством.

Земский знал всех мужиков подвластных ему деревень, знал, конечно, и нашего Стефана Понизова. Он посмотрел на него внимательно, чувствуя, что Стефан и не то еще может сказать ему. Но земскому только того и хотелось.

– Ну? Опоздал, говоришь? А мне кажется, я вовремя подъехал.

– Нет, немножко припоздали: песня как раз закончилась, как вы подъехали!

– Ишь ты, горе-то какое, а! А может быть, вы ее повторите? Или новенькую, на нее похожую, споете, а? Вот и казаки послушают. Они тоже петь мастера, только у них песенки несколько иные, чем ваши, не такие унылые.

– Не каждый повтор приятен и ко времени, ваше благородие. А новую петь… желания нет.

Тут уж земский вскипел, не мог больше притворяться. Закричал, затопал ногами, начал сучить кулаками возле самого Стефанова носа.

– Ах ты, каналья, негодяй! Говори, кто песню пел? Кто зачинал?

– Все пели, ваше благородие! Сами небось слышали, как мы ее хором тянули.

– И ты пел?

– И я подтягивал. Я среди людей ни в работе, ни в песнях никогда последним не был.

– А знаешь ли ты, что я вас всех за эту песню в Сибирь могу укатать, а? Вот напишу губернатору донесение, и вас всех – фьють! – как и не было тут! Говори, в Сибирь захотел, а?