Текст книги "Мой товарищ"

Автор книги: Федор Каманин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Я молчу.

– Вот то-то же! В другой раз не будешь дурить.

Но ни бить, ни ругать меня не стал. Он видел, что я и так чуть живой на ногах стою.

А весной пришел домой и мой товарищ Вася Легкий.

Так и закончилась наша жизнь на стекольном заводе.

VIII
Мы работаем с каменщиками

Мой отец очень полюбил Легкого. Легкого, как я заметил, почти все любили, но что мой отец его от всех отличал, это уже не шуточки. Это надо заслужить! Мой отец очень вспыльчивый, своенравный человек, и жить и работать с ним не так-то легко. Когда он бывает дома, к нам в хату ни одна баба, ни один мальчонка ни ногой. Мужики ходят, правда не все – только те, кто отцу по нраву пришелся. И все же, когда отец дома, каждый вечер, особенно в праздники, мужиков набивается полна хата. Это бывает зимой, когда отец ходит со мной рубить лес, поздней осенью или самой ранней весной. В остальное время года он всегда в каменщиках или в печниках, у подрядчика, в артели или еще где с одним-двумя товарищами по мелочам пробавляется.

Мой отец каменщик и печник. Каменщик он первоклассный, первой руки, как у нас называют таких. Ну а по печам у нас есть и поискусней его мужики. Например, Иван Устинович Амелин или Сергей Рудой. Но все же и печник он качественный, это все признают.

Отец Легкого тоже каменщик, но он средний по мастерству, вторая рука, а за печи он и взяться не смеет.

У нас вообще в деревне много каменщиков, этим больше всего живет наш народ – земелька-то плохая? И вот каждый ивановичский парнишка, как только станет подрастать, стремится попасть на работу в артель каменщиков, чтобы научиться мастерству кладки, стать впоследствии самому каменщиком первой руки.

А как попадешь, кто тебя возьмет и научит? Хорошо, если есть родные, отец или дядя, а как нет? Тогда надо просить чужих, а они даром не научат, им угождай да угождай, водку покупай…

Один раз, в марте, – это было уже года два спустя после того, как мы с Легким пробовали стать заводскими рабочими, – на дворе была такая слякоть, мокрый снег и дождь так развезли дорогу, что идти в лес пилить дрова не было никакой возможности. И мы с отцом сидели дома и плели лапти. Отец мой не любил плести лапти, но не бездельничать же целый день! И он ковырял свайкой, сидя на конике.

И вдруг Легкий тут как тут. Он как знал, что мы дома.

– А, Легкий! – усмехнулся отец. Он всегда полунасмешливо и в то же время ласково относился к моему другу. – Мое вам почтение… Как живем-можем?

– Ничего, помаленечку, – отвечает Легкий.

Вот удивительное дело: отца не только мы, а и все соседские ребятишки как огня боялись, а вот Легкий не боялся его, на шутку отца всегда отвечал шуткой.

– А мы тут без тебя соскучились, я уже хотел было за тобой Федю посылать, – продолжает шутить отец.

– Зачем посылать? Я и сам пришел. Я знал, что вы тут без меня от скуки скисли.

– Гм… знал? – усмехается отец. – Как же это ты знал, хотел бы я понять.

– А очень просто, – отвечает Легкий. – Засосало у меня что-то под ложечкой, ну, думаю, значит, дядя Егор с Федей по мне затосковали, не миновать мне навестить их. Ну, я зипунишко на плечи – и к вам!

– Раз у тебя под ложечкой засосало, выходит, и ты по нас скучал?

– Вроде как бы и так, маленько было и это, – соглашается Легкий и усаживается на лавку рядом со мною.

– Ах, Легкий, Легкий, разбойник ты, разбойник, не носить тебе своей головы, – шутит отец.

– Пока держится, а там видно будет, – говорит Легкий.

Он смотрит, как я плету лапоть, и говорит:

– Не люблю я лапти плести, хоть ты убей меня! Паршивая обувь! Воду пропускает, носится недолго.

– А что ж ты любишь? Сапоги шить, как твой дядя Тихонок? – спрашивает отец.

– Ну, сапоги бы я еще шил, только не такие, как дядя Тихонок. Дядя сапожник-то аховый. А уж если быть сапожником, то надо быть качественным.

– Вот это ты верно сказал, – смеется отец. – Это ты прямо в точку попал – сапожник ваш Тихонок никудышный.

Удивительное дело: я вот и книг много читал, а не могу так разговаривать со взрослыми, как Легкий. И как он умеет так? И не боится никого. Как равный с равными.

– Легкий, что же ты будешь делать нынче летом? – спрашивает отец. – Ведь теперь вы уже не богачи, теперь тебе надо помогать отцу семью кормить, болты болтать не приходится. Да и не маленький ты уже стал: наверно, пятнадцатый пошел?

Да, Изарковы разделились и сразу поравнялись со всеми. Вместо четырех коней у каждого брата только по одной лошади стало. И хаты поделили – Тихонку горницу, а отцу Легкого жилую, старую пристройку.

Бабку Кытичку богомольный Тихонок не взял к себе, она живет с отцом Легкого. У Тихонка-то, говорят, деньжонок припасено, а вот у Павлика, отца Легкого, ничего в запасе нет, он теперь должен жить, как и все в нашей деревне, – что с плеч, то в печь, как говорится.

– Чем-нибудь займемся, сложа руки сидеть не будем, – говорит Легкий.

– Нешто опять с моим Федей на Ивотский завод подадитесь? Больно там работенка хорошая, да и заработки что надо, – усмехается отец.

– Ну нет, работай ты сам на Ивотском заводе. А с нас хватит и того, что мы поработали.

– Я и на Ивотском буду работать, только по своей части, по каменщицкой. Но нынче с весны я пойду в Бытошь – там на стекольном заводе ставят новые корпуса, нужны каменщики. Хочешь со мной в каменщики идти?

– С удовольствием, если возьмешь меня и Федю своего, – отвечает Легкий.

– Ну, Федю я не возьму, ему и дома дел много по хозяйству, а вот тебя, пожалуй, возьму. Надо же тебя к какому-то делу приучать.

– Ну что ж, приучи, я тебе за это спасибо скажу.

Я думал, что это только шутливый разговор у них, дескать, болтают от нечего делать.

Каково же было мое удивление, когда весной отец нанялся в Бытошь к подрядчику строить новые корпуса и взял с собою Легкого! Ведь обычно к отцу в пару многие взрослые просятся, у него есть чему поучиться. А он берет только самых подходящих для себя. Легкий же не просился, а отец сам его позвал. Я и удивился и огорчился, мне тоже хотелось быть каменщиком.

Я начал выговаривать отцу:

– Чужих берешь, а своего не хочешь.

– Подожди, дай срок, возьму и тебя, – ответил мне отец. – Вот осенью, когда пойду печки класть, возьму и тебя. А пока тебе дома надо быть, матери помогать.

Осенью… Но мне хотелось пойти теперь вместе с Легким.

Правда, после выяснилось, что Легкого отец не в пару к себе взял – Вася еще мал был, но все же он его уже определил на работу.

Легкий и мой отец приходили домой каждое воскресенье, Бытошь от нас всего в семи верстах. И Легкий такое мне рассказывал, что просто дух захватывало.

– Понимаешь, товарищ, – говорил он мне, – это совсем не то, что было на Ивотском. Правда, работенка тут потрудней бывает, чем на заводе, – я гарцую цемент, подношу кирпичи, воду, – но зато какие харчи? На завтрак каждому – будь ты большой или маленький – дают по целой селедке. Мне они уже и надоедать начали. И чай с баранками. Чаю пей сколько хочешь! В обед щи с солониной и каша гречневая или пшенная с подсолнечным маслом. Солонина иной раз бывает и с душком, неважнецкая, но мы тогда кладем в щи побольше перчику, оно и ничего, сходит и такая. А в ужин опять щи и каша, чай, но солонины не бывает, ее мы всю съедаем в обед. Самое же главное – очень весело у нас в казарме после работы. Если бы ты посмотрел, какие там чудаки есть, послушал бы, какие смешные истории они рассказывают! Сдохнуть можно со смеху… Нет, ты обязательно просись у своего тятьки, чтобы он и тебя взял в каменщики. Если не насовсем, то хоть на недельку. Он это может сделать, ему стоит только сказать десятнику, и все! Твоего отца и десятник и даже сам подрядчик уважают. Как-никак, а он первый из первых там, его куда хошь поставь – он сделает. Просись, говорю! И мне с тобой веселей будет, а то я по тебе иной раз так скучаю. Вот, думаю, Федю бы сюда!

– Легкий, – говорю я, – мне проситься у отца бесполезно. Раз он сказал, что до осени не возьмет, то уж точка. Я его хорошо знаю.

– Ах, черт побери! А мне так хочется, чтоб ты поработал со мною в каменщиках… Ну ладно, попробую-ка я сам поговорить с ним. Не все же ты должен дома возле матери сидеть.

– Я не сижу, работы и тут хватает.

– Знаю, во работа работе рознь. Нет, я все же потолкую с ним о тебе.

– Попробуй, только вряд ли что из этого получится.

– Посмотрим. Попытка – не пытка.

…Я не знаю, что Легкий говорил моему отцу, как он ему доказывал, что меня тоже надо взять в Бытошь, а только однажды отец, придя домой, сказал матери:

– А знаешь, что я думаю, баба… Не взять ли мне и Федю в Бытошь? Ты как тут? Справишься одна?

Мать знала, как мне хотелось пойти в каменщики, и, хотя я ей дома нужен был, решила отпустить.

– Ну что ж, бери, – говорит она отцу. – Я тут теперь как-нибудь одна управлюсь, главные-то работы – сенокос и жатва – закончились. Да и Ольга подросла, боронить озимые она сумеет, пахать же все равно сама буду.

Я чуть не заплясал от радости. Я никак не мог дождаться понедельника, чтобы утром вместе с отцом, Легким и другими нашими мужиками зашагать впервые в жизни не куда-нибудь, а в каменщики! Ведь каменщики – не дроворубы, они в своем деле такие же мастера, как распущики и выдувальщики халяв на стекольном заводе, и зарабатывают они в месяц почти столько же.

А работа каменщика интересней, чем работа распущика или мастера-выдувальщика. Те всегда на одном месте работают, а каменщик в разных городах, деревнях и поселках, он за всю свою жизнь немало свету и людей повидает. Правда, я не сразу стану настоящим каменщиком, буду только подсобным рабочим, но ведь и все начинают с этого. А самое главное – я опять буду вместе с Легким…

И вот я шагаю по дороге в Бытошь, рядом с Васей Легким.

Впереди идут взрослые – мой отец и другие каменщики.

По сторонам дороги стеной стоит лес, такой, какого нигде нет в округе. Этот лес принадлежал раньше миллионеру Мельникову, а теперь – акционерному обществу Мальцевских заводов. Мельников продал лес и два завода акционерам за двенадцать миллионов рублей, а деньги положил в Английский банк. Говорят, что такой лес тянется и за Бытошью, во все стороны на пятнадцать верст.

С моим отцом шагает Егор Вышибала, самый высокий и самый здоровый из всех наших мужиков. Мой отец всегда берет с собой в пару Вышибалу. Вышибала здоров не только есть, но и работать. Он каменщик второй руки, но так расторопен и быстр в работе, так внимателен, что отец любит работать только с ним.

В одной компании с нами идут также Филипп Полячок и Изарик Амелин, оба маленькие, тщедушные. Они тоже примечательные люди. Дядя Филипп Полячок знаменит тем, что никогда не унывает, что бы с ним ни случилось.

«Не факт, неважно, все пройдет!» – любит он повторять при всякой невзгоде.

У него два сына: Алешка, тот самый, что читал «картофель-сарофель», и Ванька. Алешка здоровый, отчаянный плясун, а Ванька тщедушный, как и его отец. Они тоже работают в Бытоши каменщиками.

Изарик же известен своей расчетливостью и скупостью. У него любимая поговорка: «Береги копеечку про черный день!»

Изарик очень не любит, если ему скажешь: «Дядя Изар, расскажи, как ты собаку ловил».

– Я раз сказал ему, так он чуть не убил меня, – говорит Легкий.

– А какую он собаку ловил? Зачем?

– Когда он был не больше нас с тобой, его взял о собою в ученики Емельян Шурувалин, отец Акимочки. Клали они в одном имении дом. Изарик подносил кирпичи, месил известку. Надо было принести козелки и положить на них доску. А козелки каменщики называли почему-то «собаками». Один козелок оказался у Емельяна под руками, а другой валялся где-то во дворе. Емельян кричит Изарику: «Мальчик! Найди мне собаку и тащи скорей сюда!» Но Изарик не знал, какая «собака» понадобилась каменщику. Он пошел по двору и наткнулся на дворняжку. Собачонка хоть и небольшая была, но злая как черт. И вот Изарик ходит за нею и уговаривает: «Тютечка, тютечка! Поди ко мне, милая!» Тютечка рычит да зубы скалит. А Емельян никак не дождется козелка, думает: где пропал мальчонка? Побежал он искать Изарика. «Ты почему мне собаку не несешь?» – кричит он Изарику. «Дядь, а она кусается!»– отвечает Изарик. И тут Емельян цап Изарика за вихры и давай таскать. Лихо надрал ему чуб. С тех пор прошло сколько лет, а Изарик и сейчас не любит, когда ему напоминают об этом случае.

– Еще бы любить! – говорю я Легкому.

И мы хохочем над Изариком.

За разговорами и шутками не заметили, как дошли до Бытоши.

Бытошь – красивое и большое село. В нем два завода, чугунолитейный и стекольный, лесопилка и церковь, контора и дом миллионера Мельникова, окруженный садом и парком.

Есть тут и большой пруд, похожий на озеро. Когда дует ветер, волны ходят по нему, как по морю.

В Бытоши много магазинов и лавок, и самый большой магазин – заводской.

Дома в Бытоши тоже хорошие, такие же, как в Ивоте.

Мой отец рассказывал – а он все знает, – что чугунолитейный завод построен еще при Петре Первом Ртищевым и сюда ссылали людей, как на каторгу. Давно только ото было. Наверно, потому-то старожилы бытошевские такие угрюмые; стекольщики куда веселей народ, чем они.

Чугунолитейный завод расположен посреди села, у самой плотины пруда, а стекольный – на другом конце. Мы идем до него селом версты три.

И вот он, завод, вот и новые улицы, где живут стекольщики.

Вот и казарма наша, где мы теперь будем жить.

Казарма, где жили каменщики, с виду была точь-в-точь такая же, как и все казармы на этой улице. В каждой казарме четыре маленькие квартирки, в них живут рабочие стекольного завода. Только в нашей не жили постоянные рабочие, эта всегда служила жильем для сезонников, каменщиков и плотников, и она не разделена на маленькие квартирки. Здесь только в одном конце отделена комнатушка – для десятника, да печь стоит, в ней кухарка варит обед для сезонных рабочих.

Мы пришли как раз к завтраку. Кухарка, женщина из нашей деревни, уж давно вскипятила куб, разложила на столе селедку, хлеб и поджидала нас.

– Здорово, Химча! – кричат ей каменщики.

– Здоровенько, здоровенько! – весело отвечает Химча.

– Жива?

– А чего ж мне умирать-то?

– Ну ладно, жива так жива…

Каменщики, шутя и разговаривая, уселись за стол. Я сел с Легким рядом.

Начался завтрак.

Я никогда не видел столько людей за одним столом, никогда не слышал таких разговоров. Тут были не одни наши мужики, пришли рабочие и из других деревень. Все принялись за селедки и ели их с жадностью. А селедки были неважные, ржавые и с душком, «с загарцем», как говорят у нас, поэтому-то, видно, их и не жалели давать по целой штуке.

Тут же, возле стола, вертелся мальчишка, одетый по-фабричному: в ситцевую рубаху, черные штаны и сапоги.

– Чей это мальчонка? – спрашиваю я Легкого.

– Не знаю. Ты ешь, не лови мух, – отвечает он мне, а сам знай уписывает селедку за обе щеки.

Но я не могу есть. Я точно попал в новую незнакомую страну, и мне хочется рассмотреть и распознать в ней все.

В казарму вошел десятник. Он выплыл из своей комнатушки важно, с папиросой в зубах. Усы у него большие, смотрит он исподлобья, а руки запущены в карманы брюк; на нем серый костюм, на груди – цепочка серебряная от часов. Десятник поздоровался со всеми и тотчас же заметил Легкого.

– A-а, Легкий пришел. Легкий! – пробурчал он с угрюмой шуточкой.

– Да, Легкий, – отвечает ему Вася. – Что удивляешься? Не бойся, это я, Легкий!

Все засмеялись, десятник тоже подергал одним усом.

– Вижу, вижу! Я тебя и не боюсь, а боюсь, что ты одной селедкой не наешься. Химча, принеси Легкому еще селедку, а то он не наелся.

– Ты по себе не суди, у меня не такое пузо, как у тебя. Это в твоем может две селедки поместиться, а я, брат, меру знаю.

Я замер. Мне казалось, десятник вот-вот ударит Легкого, закричит на него, прогонит. Но десятник опять смеется, дергая усом, а за ним смеются и все каменщики.

– Ах, мошенник! Вот удалой парнишка!

– A-а, недаром его Легким прозвали! Он, брат, что на деле, что на словах – словно молния! – улыбаются рабочие.

Десятник повернулся было уходить, но тут к нему подошел мой отец:

– Егор Афанасьевич, вот мой малец, привел я его.

– Ну что ж, пусть работает. С Легким поставь в пару. А того мальца, который работал с ним, я переведу на другую работу.

И десятник опять ушел в свою комнатушку, так же важно, не спеша, словно барин.

– Вот это здорово! – говорит мне Легкий. – Значит, мы все время с тобой будем вместе. Эх, и житуха у нас пойдет!

Я тоже обрадовался. С Легким я не пропаду, с ним мне все нипочем!

Позавтракав, все поднялись и пошли на работу.

У ворот завода сторож считал нас всех и пропускал.

Теперь каменщики разделились. Кто пошел к корпусу, к цементному сараю, а наша партия – к боковой пристройке завода.

Завод был такой большой, что я совсем растерялся. Вокруг него валялось множество битого стекла.

На заводе все время слышался звон разбиваемого стекла, а на электрической станции безостановочно пыхтела паровая машина.

От шума и звона я совсем оглох и не слышу, что говорит Легкий. Он сует мне лопату в руки, мы берем носилки и начинаем носить песок на дощатый полок, целую гряду. Сверху насыпаем цемент и начинаем гарцевать – перемешивать песок с цементом. Без привычки мне трудно гарцевать, но я не жалуюсь.

Потом мы привинчиваем рукав к водопроводу, тянем его к стене, напускаем воды каменщикам в бочки и садимся немножко передохнуть.

– Вот и все покамест. До обеда еще одну такую грядку наносим, и хватит, – говорит Легкий.

Я молчу.

До обеда мы не только гарцевали цемент с песком. Десятник впряг нас в новую работу. Он сидит на лесах, как сыч, и искоса следит и за нами, не только за каменщиками.

– А ну, Легкий! – прикрикнул он. – Давай таскай кирпич наверх!

Таскать кирпичи по лестнице наверх, на второй этаж, куда трудней, чем гарцевать цемент. Хотя мы с Легким уже не те, что были раньше, года два назад, а все же силенки у нас не как у взрослых. Большие кладут на носилки по двадцать кирпичей, мы же – только по десять. Но, когда таскаешь целый день да на тебя еще десятник покрикивает, это совсем не легко.

– Вот черт-то! Уселся тут, кот усатый! Уходил бы на другой участок! – ругается Легкий на десятника потихоньку, чтобы тот не слышал. – А ведь по закону кирпичи каменщики сами должны носить, это не наша работа. И, если бы его тут сейчас не было, каменщики сами бы не заставляли нас выполнять их работу.

Десятник сидел на лесах и покуривал.

– Вот кому житуха, – шепчет Легкий. – Ничего не делает, а получает вдвое больше первого каменщика. Твоему отцу подрядчик платит в месяц двадцать один рубль, а этому дармоеду сорок. Да и сам подрядчик ни рожна не делает, он даже редко заглядывает сюда, а загребает тысячи.

Мой отец и Вышибала работают на главном месте, на углу. Отец – с наружной стороны, где нужны особая чистота и верность кладки. Вышибала – внутри.

И так по всей стене: первая рука – на наружной стороне, вторая – внутри.

Но вот десятнику, видимо, надоело сидеть на одном месте. Он медленно поднимается и не спеша уходит на другой участок.

– Передохните, ребятки, – говорит нам дядя Филя Полячок. – Успеете еще наломать горб на чертова батьку.

Он удивительно добрый, этот дядя Филя. И особенно жалеет нас, ребятишек.

Мы с Легким не заставили себя просить, тотчас же присели под лесами.

– Ничего, это первый день тебе трудновато, а потом втянешься. Мне тоже трудновато было первое время, а сейчас хоть бы что, – подбадривает меня Легкий.

Отдохнув, мы снова беремся за носилки.

Мне кажется, что я не вынесу долго такого труда. Еще нет обеда, а пот с меня льет градом. И после обеда опять работать надо. Да, в каменщиках куда трудней, чем на заводе!

– Ничего, скоро гудок прогудит двенадцать часов, пойдем на обед, а после обеда целый час можно спать, – успокаивает Легкий.

– А ты откуда знаешь? – говорю я ему.

– А вон торговки с пирожками идут. Они всегда являются сюда перед обедом и ужином, как раз за полчаса.

– Почему?

– Да потому, что к этому времени народ проголодается, и у кого в кармане мелочишка есть, тот купит пару-другую пирожков.

И действительно, две торговки с пирожками подошли к нам.

– Пирожки! Пирожки! С мясом, с рисом, с луком, с вареньем! Свежие, горячие, пятачок пара! – кричат они каменщикам.

– Эх, нет у нас с тобой пятачка! – говорит Легкий. – Купили бы мы парочку с вареньем, по пирожку сейчас не вредно было бы слопать.

Но у нас не только пятачка – гроша в кармане не было. У отца, я знаю, всегда при себе есть рубль-другой, но разве можно заикнуться о том?

И мы глотаем слюнки.

Мне страшно хочется есть, я жду не дождусь, когда загудит гудок…

И вот он взвыл!

Воет долго, протяжно, как старый волк, а мы, как голодные волчата, несемся вприпрыжку к своей казарме.

«Ну уж сейчас-то я щей с солониной да каши с маслом поем как следует!» – думаю я.

Приходим. В казарме на столах уже дымятся огромные миски щей – каждая на десять человек, – лежат ковриги хлеба.

Все быстро заняли свои обычные места. Но тут оказалось, что для меня нет ложки.

– Тетка Химча, ложку моему товарищу! – кричит Легкий.

– Ах ты батюшки мои! А я про него и забыла!

И Химча принесла мне новую деревянную ложку, всю раскрашенную. Я такой ложной сроду не ел.

Но зато я сроду не ел и таких вонючих щей! Уж на что каменщики привычные к хозяйским харчам, но они закричали:

– Химча, опять у тебя солонина тухлая!

– Братцы, да я ж тут при чем? Какую мне привезут, такую я и в котел кладу, – отвечает кухарка.

– Так ты хоть бы помыла ее как следует.

– В трех водах мыла, да разве дух вымоешь?

– Ах, черт, давай перцу, ребята!

И в миску летят стручья красного перца.

Мне кажется, что я пламени хватил, когда съел ложку наперченных щей. Больше я к ним не притрагивался, поел только каши. С тем и вылез из-за стола..

«Да, вот они, хваленые харчи Легкого», – думаю я.

Но ничего не говорю своему товарищу, а то он еще рассердится. От перца у меня во рту огнем жгло до самого вечера.

Вторая половина дня показалась мне и трудней и длинней. Я так устал, что ноги подкашивались, когда мы возвращались в казарму вечером. И ужинал я кое-как. Мне от усталости даже есть не хотелось.

– В каменщиках, оказывается, тоже не сладко, – говорю я Легкому, укладываясь на нарах спать.

– Сладкой жизни для нас нигде нет, это ты запомни раз и навсегда и не скули больше, – ответил мне Легкий.

Ночью, когда все захрапели, я хотел было поговорить с Легким; но он тоже скоро уснул. А меня сон никак не брал, я все лежал и думал…

И тут меня что-то укусило в шею. Я хватил рукою – клоп! Потом укусил другой, третий, четвертый. Я вскочил с нар, снял с себя рубашку и начал трясти ее. Но только я надел снова и лег, клопы еще сильнее принялись кусать.

– Легкий! – зову я.

Но Легкий спит крепко, спят все каменщики, храпят так, что все стены дрожат. Что тут делать? Мне захотелось пить, но где взять воды? Оказывается, вода на кухне, а идти туда страшно.

Да, зря я рвался на работу, зря. Дома куда лучше. И вода дома стоит близехонько, на лавке. Полное ведро, пей когда хочешь.

В углу казармы, на нарах, что-то зашуршало, затопало мелко-мелко, раздался писк, поднялась возня.

«Крысы», – догадался я, и волосы от страха зашевелились у меня на голове.

Ничего на свете я так не боялся, как лягушек и крыс; всегда дрожь меня пробирает, если нечаянно наступлю на лягушку или услышу крысиный писк.

А крысы пищат, бегают; видно, затеяли драку.

Нары, где мы спим, двойные, в два этажа. У стены, где изголовье, положена наискось доска, чтобы спать удобней. И вот я слышу, бегут крысы под этой доской, с визгом, с писком. А одна, здоровенная, выскочила где-то из-под изголовья и пустилась вскачь по спящим. Не успел я опомниться, как она проскользнула возле моего лица, противно взвизгнув. Не помня себя от ужаса, я вскочил и дико заорал:

– А-а-а!

Каменщики проснулись.

– Кто кричит?

– В чем дело, братцы?

– Крысы, крысы по носу бегают! – жалуюсь я.

Тишина. И вдруг хохот, веселый, громкий, и ругань.

– Ах, чтоб тебя! Ха-ха-ха!

– Уморил, разбойник! Ха-ха-ха!

– Ишь, мамин сынок, крыс испугался!

И сильная, большая рука стиснула мне шею, пригнув к нарам.

– Ложись, мерзавец, спи, не смей людей беспокоить! Завтра же домой пойдешь! – хрипит мой отец спросонок.

И опять все захрапели в казарме, не спим только мы с Легким.

– Что ты, в самом деле! Маленький, что ли? – набросился он на меня. – Подумаешь, крыса его хвостом по носу задела!.. Заорал на всю казарму, весь народ разбудил. Ведь не слопала же она тебя? Так чего же ты переполох-то поднял? Как тебе только не стыдно!

Я заплакал.

– Что же мне делать, если я их как огня боюсь?

– Ну, не плачь. – Ему стало жаль меня. – Не плачь, пройдет все это. Не только крыс перестанешь бояться, а даже людей. Сначала боязно, это верно. На что уж я, и то первый раз жуть меня пробирала. Крыс тут действительно полно. Но привыкнешь. Только в другой раз не ори, а лучше разбуди меня. Понял?

– Да.

Я успокоился и заснул раньше Легкого.

Утром я проснулся, когда все уже встали и садились завтракать. Мой отец сидел за столом и хмурился.

И первое, что я услышал, – это разговор о переполохе, который я поднял ночью. Каменщики, вспоминая, смеялись надо мной и Легким.

– Легкий, это ты кричал? А? Это у тебя крысы по носу бегали, а?

– У тебя самого крысы в носу ночевали! – огрызается Легкий.

А я молчу, мне стыдно. В самом деле, чего я боюсь крыс? Ведь я теперь не маленький.

Когда я умылся и сел за стол, ко мне подошел мальчишка, одетый по-фабричному.

– «А-а-а! Крысы!» – начал он меня дразнить.

Каменщики засмеялись.

– «А-а-а! Крысы!» – пристает ко мне мальчишка.

Я краснею, но молчу, не знаю, что сказать.

– Слушай, убирайся отсюда, а то ты у меня сейчас хуже крысы завизжишь, – говорит Легкий мальчишке.

– Ишь ты какой? Я не к тебе пристаю, значит и не вмешивайся! – огрызается мальчишка.

– Попробуй, крикни еще хоть раз, – говорит Легкий, и глаза у него загорелись.

– Вот крикну!

– Ну, крикни же!

– «А-а-а! Крысы!»

Легкий ястребом налетел на него и закатил ему подзатыльник. Мальчишка сунулся было к Легкому с кулаками, но где ему тягаться! Легкий в одну минуту насыпал ему столько затрещин, что он взвыл волчонком и побежал жаловаться десятнику.

– Ай да Легкий, молодец! Как ты здорово десятникова сына-то отхлестал! Молодец, молодец, ничего не скажешь, – засмеялись каменщики.

– Как! Нешто это десятников? – удивился Легкий.

– Ну да, его, брат, сынишка. Он к отцу погостить приехал, а ты взялся его потчевать. Ха-ха-ха! Теперь ты влип, он тебя с работы вытурит. Собирайся домой загодя.

Легкий побледнел, я тоже.

А мой отец молчит и даже не смотрит в нашу сторону, Я чувствую, что он поговорит со мною потом, и поговорит как следует.

В столовую вошел десятник с сыном:

– Легкий, ты за что ж это моего сына бьешь?

– А он не дразнись и сам не лезь ко мне, – отвечает Легкий.

– Ну-ка, Мишка, дай Легкому сдачи! – говорит десятник сыну.

Миша опять было сунулся к Легкому, но Легкий не такой человек, чтобы спустить кому-нибудь. И мальчишка откатился от него точно шар. Он опять заплакал.

– Не плачь, – утешает его отец. – Ты понял теперь, что лучше не драться с тем, кто сильнее тебя. Иди в свою комнату и не вертись тут, а то Легкий еще наподдаст. Он такой, я его знаю. Я сам его побаиваюсь.

И десятник, ухмыляясь, пошел вслед за сынишкой.

Каменщики смеялись:

– Вот везет тебе, Легкий! Миновала беда! Легкий легко и отделался. Ведь десятнику ничего не стоило погнать тебя, а он только усмехнулся.

Да, действительно, Легкому частенько везет. Другому бы так легко это не сошло с рук. И почему это так, понять не могу.

Отец только пригрозил, а домой меня все же не отослал. С этого дня я твердо решил смотреть за собою в оба.

Вскоре я привык к людям, к заводу, и мне стало легче. Казарма меня больше не пугала, и шум завода не оглушал меня. В работу я втянулся, цемент гарцевать мне теперь ничуть не трудно.

Если выпадает свободная минутка и нет десятника возле нас, мы с Легким ходим в цех, где работают наши ребята. При десятнике не пойдешь, при нем стой да не гуляй, он тебе работенку живо найдет.

Только одно плохо – жара. Август в этом году выдался жаркий, а на заводе всюду печи и печи, и от всех печей таким огнем пышет! В них плавится, становясь как кисель, стекло. Потому-то как ни занятно мне бродить по заводу, а долго пробыть в цехах я не могу, задыхаюсь.

Даже снаружи жарко работать. Солнце припекает нестерпимо, мы все время обливаемся потом. Если только нет десятника, прячемся под рештовку в тень. Но десятник сейчас и сам раскис, он тоже ищет прохладного местечка.

Один раз мы не уследили, как десятник прошел мимо нас и уселся где-то наверху, возле каменщиков. Мы были в полной уверенности, что он в другом месте, и, закончив гарцевать цемент, шмыгнули под рештовку. И тут с нами приключилась беда.

Подвел нас сельцовский парнишка, Ванька Жало, который на заводе работал.

Ванька Жало был задира, зубоскал, каких мало на свете. Он работал в трубах и, когда у него бывала смена с четырех до полуночи, всегда проходил на завод через дверь в стене, возле которой мы гарцевали цемент.

Рыбак рыбака видит издалека: боевой Ванька Жало сразу угадал характер моего товарища. И каждый раз, проходя мимо нас, он задирал Легкого. Обязательно скажет что-нибудь такое, отчего Легкий становится сам не свой, или подразнит его. Большею частью это были такие глупые шутки, что на них не стоило обращать и внимания, но Легкий был не из таких.

– Легкие, печенки, селезенки! – говорил Жало Легкому, нахально улыбаясь.

– Заткнись, чертово Жало! – вспыхивал Легкий.

– А ты в самом деле легок? Или только на расправу жидок? – продолжал Ванька Жало.

Один раз Легкий кинулся было на этого занозу с кулаками, но отскочил от него, как шар. Ванька Жало хоть и мал ростом, а годами старше нас, ему шел уже семнадцатый год.

Мы пробовали было завести с ним перестрелку щебенкой – опять неудача. Ванька так сильно и метко швырялся, что только голову береги!

– А все же я его проучу, – говорит Легкий.

– Как? – спрашиваю.

– Увидишь как.

Легкий решил не откладывать это дело в долгий ящик.

На другой день, в половине четвертого, мы приготовили ведро цементного раствора и, как только Жало показался в дверях проходной, быстро поднялись наверх, где каменщики заканчивали кладку стены. Мы спрятались за стену и начали наблюдать за Ванькой.

Вот он идет по двору завода. Вот на всякий случай прихватывает несколько щебенок и ищет нас глазами. Ванька очень удивлен, что нас нигде не видно. Он бросает щебенку наземь и подходит ближе к рештовке.

– Что вы затеваете, ребята? – спрашивает нас дядя Филя Полячок, работавший тут же, где притаились и мы.

– Мы одного парня искупать хотим, Ваньку Жало, – отвечает Легкий.

– А за что? Он к вам не лезет ведь.