Текст книги "Мой товарищ"

Автор книги: Федор Каманин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Вот и лес.

Мы идем сначала среди старых мохнатых елей, таких мохнатых, что даже солнца сквозь их сучья не видно. Огромные муравьиные кучи, как курганчнки, стоят у дороги, и муравьи кишмя кишат на них. Между елей – заросли черничника, но ягод на нем уже нет, их пора отошла. И все же, видимо, кое-где ягодки уцелели – в одном месте мы вспугнули целый выводок рябчиков. Маленькие пичужки, ползунки, снуют по деревьям и деловито, по-хозяйски осматривают в коре каждую щелку и дырочку. Что они там выискивают, понять нельзя.

Ельник кончился, и лес пошел веселей. Возле дороги тянулись дубы и клены, березняк и осинник, ясень и вяз.

А потом и лиственный лес кончился, мы вышли на какой-то луг.

– Теперь и малина скоро будет. Вот он, Горшков покос, а за ним – болото, за болотом – вырубки, на вырубках и малина растет, – говорит нам Легкий, когда мы вышли на лесную лужайку.

Горшков покос, бывший когда-то большим лугом, теперь зарос осинником и березняком. Дорожка идет как раз посреди небольшой лужайки, по сторонам ее кочки да кочки, сплошь обросшие мохом. И у самой дорожки стоит огромный старый вяз, с глубоким дуплом внутри.

– Ребята, угадайте, кто в этом дупле живет? – спрашивает Легкий.

– Пчелы! – кричим мы ему в ответ.

– А вот и не угадали. Не пчелы, а враги пчелиные – шершни. Я сам видел, как шершень поймал пчелу на цветке. Он сначала обрубил ей ножки, крылышки, брюшко и грудку, а потом зажал в лапах ее голову и улетел с ней. Шершни пчелиными головами питаются, гады!

– Не может быть!

– Я собственными глазами видел… Тишка, сломай-ка мне хорошую ветку!

Тишка мигом сломал лозовую ветку, сосмурыжил с нее листву и подал Легкому.

– Отойдите-ка немножко подальше! – кричит Легкий.

Мы расступились.

Легкий смело подошел к вязу и начал стегать по дуплу веткой.

Шершни загудели, зашумели в своем гнезде, а Легкий знай стегает. Шершни летят наружу, но Легкий сшибает их на лету.

– Бей, бей их. Легкий, они кусаются сильнее пчел! – кричит Тишка.

Шершни и на самом деле отвратительные и страшные на вид насекомые. Они желтые, как осы, только немного потемней, но гораздо крупнее их, даже больше шмелей. И наши мужики, у кого есть пчелы, ненавидят шершней, выжигают дупла, где они водятся. Это дупло, видно, тоже кто-то выжигал, его края обуглены, но шершни опять в нем обосновались.

Говорят, шершни кусают не так, как пчелы, а бьют с налета.

Меня они еще ни разу не кусали, но все равно я их боюсь. А Легкий не боится!..

Легкий знай стегает шершней. Они так и падают под его веткой. Но некоторые увертываются и упрямо кружат над его головой.

– Довольно, Легкий! – кричим мы.

Но было уже поздно.

Огромный шершень со всего маху ужалил Легкого в затылок, чуть пониже картуза, и Легкий, как сноп, повалился на траву.

А за первым налетел второй, за вторым – третий, четвертый…

Легкий катался по земле, махал веткой, но шершни продолжали нападать. Мы было сунулись на выручку – шершни загудели и над нами. Мы в ужасе побежали прочь. Легкий вскочил и тоже бросился наутек, на ходу снимая с себя рубашку. Ему казалось, что шершни забрались и под рубашку. Он начал отбиваться от них рубашкой; это было лучше, чем отмахиваться веткой. Легкий отбегал все дальше и дальше от вяза, приближаясь к кустам. А мы уже сидели там и не дышали.

– Ах, гады! Как они кусаются лихо! – говорит он нам. – Сильнее, чем хворостина Трусакова.

Он тут же спохватился и взглянул на меня.

Теперь я увидел у него на спине следы трусаковой хворостины, следы знатные…

Легкий поспешно надел на себя рубашку и пытливо смотрит на меня: не догадался ли я, откуда у него рубцы на спине. Но я притворился, будто ничего не заметил.

Он облегченно вздохнул.

– Ладно, хотя мне немножко и попало от шершней, но и их немало полегло, – говорит он себе в утешение. – Пошли дальше!

И он гордо зашагал к болоту. Мы – за ним.

Перейдя болото, мы вышли на вырубку, на которой когда-то спалили груды сучьев… И вот на этом пожарище, на вы горе, вырос высокий малинник, и ягод на нем уйма!

Мы закричали, завизжали, кинулись набирать в кузовки малину.

Я никогда еще не видел таких кустов малины, таких крупных ягод. Малина нынче уродилась «шапками», как у нас бабы говорят. И действительно, эти ягоды похожи на маленькие шапочки. Я начал кидать в кузовок малину горстями. И все, вижу, стараются, все притихли, почти не разговаривают, даже Легкий умолк. Я знаю, он хочет, чтобы у него малины в кузовке было больше, чем у кого-нибудь из нас. Ведь он сильнее и ловчее всех считается.

В лесу тихо, даже птиц не слышно. Только мухи над нами гудят, жужжат, носятся да ястреб-конюх парит под облаками и кричит тоненьким голосом – пить просит.

«Пи-ии-ить! Пи-и-ить!»

Но нам сейчас ни до конюха, ни до мух. Мы ничего не замечаем, кроме малины.

Наполнив кузовки, мы начинаем собирать ягоды себе в рот. Малина, по-моему, самая сладкая и вкусная ягода. И от нее не бывает оскомины, сколько ни ешь.

Был уже вечер, когда мы возвратились домой с полными кузовками. Мать поди уже начала беспокоиться, не заблудился ли я. Она заругалась было па меня, но, увидев полный кузовок малины, стала жалеть:

– Милый ты мой сынок, уморился-то как! Садись скорее за стол, я тебе поужинать дам.

Если бы она знала, что со мною было возле Матюшина сада, как я собирал камни и колья для Легкого с Матвеечкой, она бы «пожалела» меня иначе…

III
Мы хотим попасть на небо живыми

Вот уже сколько дней, как я дружу с Васей Легким, а мы с ним еще ни разу не поругались и не подрались, живем мирно, все у нас идет хорошо.

И дружба наша все крепнет и крепнет.

Я теперь дня не могу прожить, чтобы к Легкому не сходить. Хотя я играю по-прежнему и со своими ребятами – Ванькой Прошкиным, Катросом, Романом и даже с Ульчей и Фанасом, – но лучше Легкого для меня сейчас на свете никого нет.

И он за что-то полюбил меня, несмотря на то что я совсем иной, чем он. Вася тоже иногда ко мне приходит: и вместе со своими ребятами и один.

С каждым днем я все больше убеждаюсь, что как ни хороши наши ребята, а с Васей Легким интереснее всего играть. Он все что-нибудь выдумывает, и столько с ним разных приключений бывает!

А сколько я уже поел с ним яблок, огурцов, репы с морковью, которые он на огородах добывал! Сам он не очень-то любит яблоки, а огурцы и совсем ему не нравятся. Забирается же он па огороды и в сады ради своих товарищей и потому, что любит опасность. А один раз, когда мы захотели огурцов и моркови и нигде подходящего огорода не было. Легкий повел нас на свой огород. Он выбрал время, когда дома садились обедать, и так же выставил стражу. А потом повел нас в «пчельню», и там мы поели все огурцы.

После этого случая мы все еще больше полюбили Легкого. Мы хорошо знали, что забраться без спросу на свой огород не менее опасно, чем на чужой. Застань домашние Легкого на огороде, да еще с целой ватагой ребят, что бы ему было! Дядя Тихонок измочалил бы на его спине свой ремень, а бабка Кытичка палку изломала бы всю. И лучше всех знал это сам Легкий. Знал и все же рискнул полезть. Не каждый на это решится.

А я все еще робел, ничего пока не добыл для ребят, и мне оттого было стыдно.

Я долго думал, какую мне долю внести в пчельню, чтобы Легкий похвалил меня, понял бы, что я тоже боевой.

И вдруг представился случай. Мишку Максакова, ротозея-парня, мать послала в лавку купить баранок для маленького и дала ему десять копеек. Ему бы идти прямо в лавку, а он стал баловаться с ребятами, показывать им гривенник. Мишка подошел ко мне.

– Ты куда идешь? – спрашиваю я его.

– В лавку за баранками, вот и деньги.

Лучше бы он своим гривенником не хвастался!..

Мне тут же пришло в голову стащить гривенник у Мишки. Вот удивится Легкий, вот похвалит меня! По огородам-то все лазят, а вот гривенник украсть – это не каждый сможет.

Но как это сделать?

И тут я придумал…

– Мишка, хочешь со мною бороться? – говорю я ему.

– Хочу.

И мы начинаем бороться.

Я нарочно валюсь, поддаюсь ему, а он и рад, пыхтит и старается вовсю.

А я тем временем ловко запускаю руку к нему в карман – и гривенник мой!

Сердце у меня стучит шибко, и я говорю Мишке:

– Нет, я больше с тобой бороться не могу, ты очень здоров… Иди-ка ты лучше за баранками…

Мишка, подхватившись, веселый побежал в лавку. А я, бросив маленьких братишек, со всех ног пустился к Легкому.

– Ле… Легкий… Иди-ка сюда, – шепчу я, еле переводя дух.

Легкий сразу понял: что-то случилось. Вышел ко мне.

– Что с тобою?

Я показываю ему гривенник.

– Где ты взял?

– Украл… то есть стибрил!

– Ты украл гривенник? Не может быть! У кого же ты украл? У матери?

– Нет, у Мишки Максакова. Мы с ним боролись, вот я у него и стянул…

Легкий даже рот раскрыл от удивления.

– Ты что, Легкий? – спрашиваю я его, почувствовав неладное.

– Вот уж никогда бы я не подумал, что ты украдешь! – говорит он мне.

– Почему? Сам-то ты лазишь по чужим садам и огородам? Даже на свой забираешься с нами…

– Я – другое дело, а ты не должен быть таким. Каждый сам по себе. А потом же, сад и огород – не карман. В саду и на огороде еще вырастет, а в кармане нет. И в саду яблок много, в огороде огурцов и моркови тоже, а у Мишки был один гривенник, и тот не его, он должен был баранок на него купить для маленького, а ты стянул. Вот что он теперь будет делать? Ведь мать теперь убьет его!

Я не знал, что ответить Легкому, и готов был со стыда сквозь землю провалиться. Мне казалось, что я стал хуже всех на свете, что я самый гадкий человек. И как же это я мог такое сделать, откуда же мысль такая забрела мне в голову?

– Легкий, что ж мне делать теперь? – спрашиваю я.

В это время на улице показался Мишка Максаков. Он возвращался из лавки с пустыми руками и ревел что есть мочи.

– Ты чего гудишь? – спрашивает его Легкий.

– А я деньги потерял, десять копеек! У-у-у! Меня мать теперь бить будет! У-у-у!

– Перестань гудеть, дурак губатый! – прикрикнул на него Легкий. – Незачем было рот разевать да озоровать по дороге, шел бы сразу, куда тебя послали. Ты боролся с Федей?

– Бо… боролся…

– «Бо… боролся»! – передразнил его Легкий. – А тебе очень нужно было бороться? Кто тебя просил бороться с ним?

– Он… он сам меня просил…

– Мало ли кто тебя попросит, а ты не слушай. Тоже мне борец нашелся! Да перестань гудеть, говорю, а то у меня еще не так загудишь, когда я за тебя сам возьмусь. Цел твой гривенник. Федя, отдай ему! Да скажи спасибо, дурак, что твой гривенник такому парню попался в руки. Найди этот гривенник я, в жизни не отдал бы тебе, дураку губатому! А Федя вот нес его твоей матери отдать. Гривенник-то у тебя из кармана выпал, а Федя его потом в траве нашел. Мог и не найти или найти, да не отдать. Пусть бы тебя мать проучила как следует… Беги обратно за баранками! Чего глаза выпучил?

Мишка, ухватив свой гривенник, не стал ожидать второй команды, он тоже знал, что такое Легкий, и помчался обратно в лавку.

Мне же по-прежнему было мучительно стыдно, и я не мог смотреть в глаза Легкому.

И Легкий не смотрел на меня.

– Ладно, пошли, – сказал он наконец.

Но мне нужно было бежать домой. Придет с поля мать, увидит, что я бросил хату и детей, – мне несдобровать.

И я как побитый поплелся домой…

Этот случай я запомнил на всю жизнь. Это был для меня урок, и урок знатный.

Мне еще долго было стыдно после случая с гривенником. Легкий же, видимо, забыл про него или притворялся, что забыл, и по-прежнему дружил со мною.

И мне опять захотелось что-то сделать для своих товарищей, чтобы не оставаться у них в долгу.

Я очень люблю читать книжки. Учусь в школе лучше всех ребят, много читаю, хорошо рисую. В эту зиму я буду кончать школу. Книги я читаю даже летом. Мне лишь бы достать новую книжку, тогда я забываю про все на свете! Книжки дает мне учительница из школьной библиотечки, но только они большей частью одинаковые: про святых да преподобных, о том, как они постились да как мучились за веру. Правда, попадались и другое: сказки, басни, рассказы. Одна книжка мне особенно понравилась – как Робинзон Крузо на остров среди моря попал и как он жил там один. Но таких книжек было мало в школе.

И вот читаю я раз книжку, братишки мои на завалинке играют, смотрю – идет Легкий.

– Ты что это ко мне редко ходить стал? – спрашивает он меня.

– Да вот с братишками нужно быть, мать все эти дни их на меня оставляет.

Легкий уселся рядом со мною и мельком заглянул в книжку.

– А какую ты книжку читаешь?

– Про одного святого, Семена Столпника.

– А что он утворил такое, что про него книжку написали?

– Он на столб в пустыне забрался и сидел на нем сорок дней и сорок ночей, не евши ничего, и бог его за это на небо живым взял.

– Да ну-у-у? – удивился Легкий.

– Да, тут так написано.

– Может, это враки?

– Да нет, это так бывает. Потому они и святые.

Легкий задумался.

– А это очень интересно. Я бы тоже пробыл не евши сорок дней и сорок ночей, только чтобы на небо живому попасть. Мне давно туда хочется. Любопытно, как там живут люди? Есть там яблоки?

– Яблок там уйма, и не только яблок, а и слив, и груш, и винограду, И воровать не нужно – все святые так их едят, сколько кому влезет.

И я рассказываю ему все, что знаю о небе и рае. Рай – это просто большой сад на небе, куда попадают все, кто правильно живет, – не ворует, не врет и не дерется.

Легкий очень заинтересовался: он об аде и рае, оказывается, почти ничего не знал. Дядя Тихонок кое-что говорил ему о святых и грешниках – Тихонок очень богомольный, почти каждое воскресенье ездит на Вороном в село Бацкено в церковь, – но он неграмотный, того не знает, что я узнал из книг. И притом же дядя больше стращал Легкого адом, куда после смерти попадают все грешники. Там их черти мучают, сажают в котел с кипящей смолой, колют раскаленными вилами. Тихонок говорил, что Легкому не миновать ада, если только он не утихомирится, не перестанет озорничать, – черти давно ждут его не дождутся. Я же говорю Легкому, что не все грешники после смерти попадают в лапы к чертям: те, которые раскаются в своих грехах, хотя бы перед самой смертью, вместо ада идут прямехонько в рай, а вот такие, как Семен Столпник, поголодав хорошенько, живыми туда переселяются. У Легкого даже глаза разгорелись. Он слушает меня внимательно. Я нарочно прочел вслух то место, где ангелы прилетают к Семену Столпнику и уносят его на небо.

– Вот это здорово, вот это лихо! – говорит Легкий. – Молодец Семен этот! Как он ловко на небо живым угодил. Я слыхал, что только мертвому туда можно попасть, а оказывается, и живые пролезают.

– Да еще как пролезают-то! – замечаю я.

– Знаешь что, Федя…

– Что?

– Я приведу завтра к тебе своих ребят, ты нам опять расскажешь про это. Ладно?

– Ладно.

Он ушел, а я от радости места не нахожу. Наконец-то и я буду чем-то полезен Легкому и его ребятам! Я им буду рассказывать про все, что сам узнаю из книг. Никогда бы я не подумал, что книжки могут меня выручить.

На следующий день Легкий опять является ко мне, но уже не один: пришли с ним также ребята.

– Ну, Федя, рассказывай, как обещал!

И я опять рассказываю про небо и рай, про Семена Столпника. Всем интересно, один Леник ничего не понял, глуп он еще.

– А знаете, ребята, что я надумал? – говорит Легкий.

– Что?

– Мы тоже должны попасть на небо живыми.

– А как ты попадешь туда? – спрашивает Митька.

– А так же, как и Семен этот. Заберемся на столбы и будем сидеть сорок дней и сорок ночей не евши. И нас тогда прямо со столбов – на небо!

– Да, а ежели есть захочется? – говорит Тишка. – Ведь сорок дней и сорок ночей не шуточка. День, другой можно бы потерпеть, но сорок дней…

– Ежели ты не можешь, так не ходи, а мы пойдем. Ребята, кто хочет попасть живым на небо со мной и Федей? – спрашивает Легкий у ребят.

Меня он не спрашивает, во мне он уверен.

– Я! – кричит Митька.

– Я! – заорал Захар.

– И я, и я! – захныкал и Леник, хотя и не понимал толком, куда мы собираемся.

– Ну вот, с нас и хватит, а ты оставайся дома. Но, только ежели ты разболтаешь нашим, скажешь, куда мы ушли, я тебя тогда вздую, – пригрозил Легкий Тишке.

Тишка молчит.

– Ребята, – говорю я, – голода не бойтесь. Трудно только перетерпеть день, другой, а там уж легче будет. Да и ангелы к нам прилетят, будут песни петь, чтобы нам есть не хотелось. К Семену они прилетали, утешали его песнями. Только вот где мы пустыню найдем, чтобы столбы такие стояли?

– Пустыни у нас такой нету, но зато лес есть, – говорит Легкий. – Я знаю в Жбанковой углине, там за болотом такое местечко, что никакая пустыня в подметки не годится. Том нет столбов, это верно, но зато есть елка, такая здоровенная, что мы все на ней поместимся. И никто нас не найдет там сроду, а уж взбираться на нее совсем легко – сучья почти от самой земли.

– Вот здорово-то! – кричим мы.

– А как же вы удерете? Кто вас пустит? Ежели заметят ваши батьки да матери, они вам за то всыплют, – ехидно заметил Тишка.

– А мы, думаешь, дураки, скажем им? Мы, брат, так ловко удерем, что ни одна душа о том знать не будет.

– Но раз вас не будет дома, то вас начнут искать, матери плакать будут.

– Пусть поплачут. Зато когда мы попадем на небо, мы их тоже туда возьмем живыми. Федя, это можно будет? – спрашивает меня Легкий.

– Можно, конечно. Раз мы будем святые, то все можно будет, – заявляю я.

– Я тоже возьму своего батю и мать на небо, – говорит Митька.

– И я! – кричит Захар. – Я даже деда с бабкою возьму.

– Ребята, сначала нужно не евши побыть самим, в святые попасть, а потом уж будем брать к себе на небо всех, кого задумаем. Я все свое семейство заберу, кроме дяди Тихонка, даже Жучку и Вороного возьмем. Рыжего не возьму, а Вороного возьму, потому на нем и в раю ездить хорошо будет. Федя, коней в рай можно брать? – спрашивает Легкий.

– Можно, – говорю я. – Там кони есть, огненные, на которых Илья-пророк по тучам раскатывает, значит, и Вороной ваш с ними будет там ходить.

– Огненные? А они не сожгут ему бок нечаянно, если он к ним близко подойдет?

– Нет, тот огонь не жжется. А потом же, Вороной остерегаться будет, конь-то, – он умный у вас.

– А собаки там тоже есть?

– Собак нету, но львы есть. Жучку вашу примут, она не помешает там никому, она собачонка хорошая.

– Ну конечно, не помешает. Она даже будет там яблоки караулить.

– Яблоки там караулить нечего, их много, каждый рви сколько хочешь, я ж тебе об этом уже рассказывал.

– Я понимаю, но все-таки собака в саду не мешает, потому что иной святой, может, зря начнет рвать яблоки, для баловства. Вот тут-то Жучка и пригодится, она безобразить не даст: она у нас хитрая.

– Ладно, Легкий, ладно. Жучку ты возьмешь, а что она там делать будет, это видно будет. Сейчас давайте лучше готовиться в лес удирать.

– А что нам готовиться-то? По мне, хоть сейчас идемте.

– Нет, подготовиться нужно.

– Да, подготовиться не мешает, – соглашается со мною и Митька. – Раз мы думаем сорок дней голодать, то нужно перед этим как следует наесться, чтоб потом долго есть не захотелось. Семен-то этот, наверно, как следует напоролся, перед тем как на столб лезть.

– Это мы обязательно сделаем. Я так буду лопать напоследок, что вздохнуть нельзя будет, – говорит Легкий.

Я вижу, что они не туда поехали.

– Нет, ребята, – говорю нм, – нет, не о том я хотел сказать.

– А о чем же?

– Подготовиться не так нужно, а по-другому. Все святые, перед тем как в пустыню уходить, исповедовались, причащались. Семен тоже это проделал и другие святые, про которых я читал. Мы тоже должны это сделать.

Легкий задумался.

– Да, вот горе-то еще! Ведь это нужно тогда в село Бацкено идти, а там поп очень сердитый. Он сейчас же нас спросит, для чего нам понадобилось причащаться и исповедоваться. И никакого причастия не даст.

– Ребята, – говорю я, – в село нам идти не нужно. Ежели хотите, я буду попом и всех вас причащу.

– А чем ты нас причащать будешь?

– Нет, вы сначала скажите, согласны или не согласны, чтобы я попом был.

– А нам что? Лишь бы ты причастия достал, будь чем хочешь тогда, – согласился Легкий.

Я знаю, что причастие в церкви делается из сладкого виноградного вина и белого пшеничного хлеба – просвирки. Просвирки у нас нет, вина тоже, зато есть хлеб черный, а вместо сладкого вина можно сладкую воду сделать. Сахар у нас тоже есть, лежит он в шкафчике, в уголке. Когда отец приезжает домой, мы всегда пьем чай, а без него мать самовар не ставит – боится, как бы не загорелась солома на крыше и не случился пожар. Но самое главное – она жалеет сахар, ведь за него деньги плачены: пятнадцать копеек за фунт! Шкафчик наш на замок не запирается, а только на щеколдочку, достать сахар проще простого. Но мне строго-настрого приказано не трогать сахар. Да его и тронуть нельзя, сверху лежит полный ряд из двадцати кусочков. И мать, конечно, заметит, если я возьму хотя бы один кусок. Взять сахар для такого дела не грех, ведь мы собираемся в пустыню, а потом попадем на небо. Но все же осторожность не мешает, лучше сделать так, чтобы мать не узнала.

И я лезу в шкаф за сахаром. Страх меня берет, а все же лезу. Достаю бумажный мешочек с сахаром, показываю его ребятам и говорю:

– Вот, ребята, дело какое. Мы натолчем сахару, высыплем его в миску, нальем воды и накрошим хлеба. Получится хорошая причасть. Но только как нам взять сахару, чтобы мать после не заметила? Ведь тут полные ряды.

– Ты снимай полный ряд, она тогда нипочем не заметит, – советует Легкий.

– Полный ряд очень много, тут целых двадцать кусков, – говорю я.

– Ничего, как-нибудь. Зато чисто будет сделано.

Я так и делаю, снимаю полный ряд, а мешок ставлю на место.

– Как видишь, незаметно, – говорит мне Легкий.

– Да, незаметно, – соглашаюсь я.

Мы растолкли десять кусков. Ложечки маленькой, которой дают причастие в церкви, у нас не было, и я решил причащать большой, деревянной. Я зажег свечу перед иконами в углу, засветил лампадку, развел огонь в кадильнице, сделанной еще дедом-покойником из старой жестяной кружки, и начал читать по молитвеннику обедню. На плечи надел дерюжку, которая у нас вместо одеяла служит, чтоб походить на настоящего попа. Читаю нараспев, как заправский поп, а Легкий и ребята подпевают мне, стараются изо всех сил. Даже Тишка запел – он тоже надумал идти в «пустыню» и голодать вместе с нами.

Читаю старательно, махаю кадильницей, а ребята хором тянут:

– Аллилуйя, аллилуйя, а-а-а-а-ллилуйя!

Я разошелся вовсю, точно настоящий поп в церкви, но ребятам надоело мне подпевать, они то и дело смотрят на миску со сладкой тюрей. Такой тюри у нас даже богачи не едят.

– Слушай, Федя, не довольно ли нам дьячить? Время уж причащаться, – говорит Легкий.

Я и сам так думаю, причащаться мне охота и самому. Гашу свечи, лампадку, заливаю огонь в кадильнице и начинаю причащать ребят. Первым, конечно, причащаю Легкого, как своего лучшего друга и нашего атамана.

– Причащается раб божий… Как зовут? – спрашиваю его точь-в-точь, как поп в церкви.

– Васька… то есть Василий, – отвечает мне Легкий тоже как заправскому попу.

– Причащается раб божий Василий… Открывай рот!

Легкий открыл рот и проглотил одним махом сладкую тюрю.

– Ах, здорово! – кричит он. – Вот лихо-то! Лучше, чем в церкви! Там понемножку дают этой причасти, только рот мажут, а тут вон сколько!

За Легким подошел «раб божий Митрий», то есть Митька, за Митькою – Леник, за Леником – Захар, за Захаром – Тишка.

– А теперь, Легкий, будь попом ты, меня нужно причастить, – говорю я Легкому.

Легкий рад стараться, живо облачился в дерюгу.

– Причащается раб божий… Как звать? – спрашивает он меня.

– Федор, – отвечаю я.

– Причащается раб божий Федор…

И Легкий сует мне ложку с тюрей в рот.

Мы все причастились, а тюри в миске осталось больше половины. Да и сахару еще десять кусков целых.

– Как же с остальным-то будем, ребята? – спрашиваю я.

– По-моему, нужно сахар дотолочь, накрошить еще хлеба и доесть все! – говорит Легкий.

С ним согласны все. Сахар-то как-нибудь надо израсходовать.

– Только, ребята, смотрите не говорите никому об этом. А то мать забьет меня до смерти, она сахар очень бережет, – говорю я.

– Ну что ты! Разве мы не понимаем…

Мы толчем остальной сахар, добавляем в миску воды и хлеба, берем ложки и мигом доедаем сладкую тюрю.

Ну и наелись же мы!

Когда пришла мать с поля, мы сидели как ни в чем не бывало на лавке в нашей хате и мирно разговаривали. Тут же были и мои братишки с сестрами, которых я позвал с улицы после причастия.

– Играете, ребятки? – спрашивает у нас мать.

– Играем, тетя, – отвечает Легкий.

– Ну, играйте, играйте, только не деритесь.

– Нет, мы драться не будем, – увернет ее Легкий.

– А что это ладаном пахнет? – спрашивает мать.

– Это… это мы богу молились, я молитвенник читал, – говорю я, а сам краснею: испугался.

Мать сама приучила меня к молитвам. Она даже заставляла отчитывать болезни у соседских грудных ребят, которых бабы приносили к нам чуть ли не каждый день. Я отказывался, плакал даже, потому что ребята «дедом» меня за то прозвали. В таких случаях мне приходилось пробовать веника и сдаваться.

И сейчас матери понравилось, что я молился богу, да еще с ребятами. Она начала нас хвалить:

– Вот молодцы-то, детки, вот умники-то! Всегда богу молитесь, всегда, от этого только хорошими будете. А которые не молятся, те дураки, воришки, по чужим огородам лазают, дома таскают у матерей всё. А вы молодцы. Только огонь в кадильнице вы зря разводили – пожар можно наделать. В следующий раз молитесь без свечи и ладана, слышите, что говорю?

– Слышу, – отвечаю я, а сам ни жив ни мертв.

– Мы и причасть ели, – говорит Леник, словно его, дурака, за язык кто тянул.

Но Легкий тут же двинул Ленина в бок так, что он поперхнулся.

– Что, что ты сказал? – спрашивает мать у Ленина.

Легкий еще раз дал такого тумака Ленику, что тот точно волчонок завыл и заплакал.

– Ты за что мальчонку-то лупишь? – заступается мать за Леника.

– А он не смей на меня ругаться, я постарше его, – отвечает Легкий и уходит домой, уводя за собой Леника.

…Как-то так у нас получилось, что мы не только в тот день, но и на другой, и на третий, и на четвертый, и на пятый никак не могли уйти в «пустыню». Нам что-нибудь да мешало. Легкий с ребятами являлись ко мне аккуратно каждый день утром, чуть только мать выйдет из хаты. Леника лучше всего и не брать бы им с собой, но разве от него отвяжешься? У него тоже губа не дура, сладкую тюрю полюбил и он. Ведь Изарковы хоть богачами считаются, а сахарок берегут, чай пьют только по большим праздникам. И сахара ребятишкам своим дают в такие дни только по одному кусочку. А тут на-тко тебе, каждый раз по двадцати кусков берем на шестерых, это больше чем по три куска на брата приходится! Дурак бы набитый он был, если бы отстал от ребят.

– Ну, идем сегодня? – спрашивает меня Легкий каждый раз, входя со своей ватагой к нам в хату.

– Нужно идти, – отвечаю я.

– Так. А причащаться еще не будем?

– Как хотите. Можно и причаститься, сахар там еще есть.

И мы снова начинаем причащаться.

Мы причащались каждый день, пока на дне бумажного мешка не остался последний ряд сахару.

Но правде говоря, нам уж и не очень-то хотелось уходить в пустыню, а вот причащаться понравилось.

Мать пока не замечала моих проделок, ей не до того было. Она убирала лен в поле, а лен для нее дороже всего: изо льна она прядет пряжу, холсты ткет, рубахи нам шьет. И, как нарочно, она в эти дни забирала с собой в поле маленьких, а я оставался дома одни, караулить двор.

И нипочем бы она не узнала вскорости, что я сахар беру, ежели бы не этот дурак-несмыслень Леник.

Сели Изарковы обедать. Легкий хотя и наелся у меня сладкой тюри досыта, но от щей не отказался. А Леник не понимает таких хитростей. Сидит за столом да ногами болтает, к щам и не притрагивается. Мать Леника заметила это и удивилась:

– Ты чего это щи не ешь?

– Не хочу, – отвечает Леник.

– Это почему же ты не хочешь? Уж не заболел ли ты, чего доброго?

– Нет, не заболел я.

– Может быть, бабка чем накормила?

– Нет, бабка мне ничего не давала.

– Так почему же ты не ешь? – допытывается тетка Арина.

– А потому, что нас Федя Каманин причащал.

– Как – причащал? Чем?

– А так. Сахару натолчет, хлеба накрошит в чашку, воды нальет и причащает. А потом мы еще и сладкую тюрю едим все: я, Легкий, Тишка, Митька и Захар. И сам Федя ест с нами.

Мужики засмеялись, а тетка Арина говорит:

– Ну ладно ж, расскажу я как-нибудь его матери, пусть-ка она разузнает, откуда это Федя ее сахар берет. Что ж это он делает, лиходей, а? Сахар-то он, поди, ворует у матери, а вас сладкой тюрей кормит? Никуда это не годится. Пусть-ка она трепку ему даст какую следует. Вы, наверно, уж не раз причащались у него, немало сахару сожрали?

– Мы каждый день причащаемся, – говорит ей Леник.

Легкий хотел тут же задать Лепику трепку, но нельзя было при матери, а после хоть он и поколотил брата, но было уже поздно…

В этот же день тетка Арина встретилась в поле с моей матерью и все ей рассказала, так что Легкий не успел даже предупредить меня…

Сижу я в хате вечерком, читаю книжку, поджидаю мать. Смотрю – бежит она шибко, точно на пожар спешит, влетает в хату, словно вихрь какой, бледная, сама не своя.

– Мам, ты что? – спрашиваю я ее, а сам испугался, думаю: что бы это такое случиться могло, что она даже в лице переменилась?

Ничего она мне не отвечает, а сразу к шкафу. Открывает дверку, хватает мешочек с сахаром… а он почти пуст. Ахнула она и метнулась к порогу, где у нас обычно веник стоит. Выхватила из веника три здоровенных прута, стащила меня за волосы с лавки, задрала рубашонку, спустила штаны, а голову в коленях зажала.

– Мам, прости! Милая, прости! – ору я изо всех сил.

А мать порет меня прутом и приговаривает:

– Вот тебе причасть! Вот тебе обедня! Вот тебе поп!

Ежели моя мать начнет хлестать, то милости не проси. Будет пороть до тех пор, пока руки не устанут. А после начнет плакать, жалеть, зачем так отхлестала. И оттого еще обидней делается.

Так было и сейчас.

Она отбросила один измочаленный прут, взяла другой, свежий, и опять пороть. Я ору изо всех сил, не столько от боли, сколько от ужаса. Мне хочется, чтобы порка поскорей кончилась. Но мать не в себе. Она тяжело дышит и продолжает меня стегать.

На мой крик прибегает бабка Алена, по прозвищу Милая, наша соседка, отцова родня. Она очень добрая, умная, всегда за нас, ребятишек, заступается, всегда нас жалеет.

А я уж и кричать перестал, охрип.

Бабка Алена схватила меня в охапку, отпихнула мать.

– Ты, знать, с ума сошла? Запороть ребенка хочешь, что ли? – говорит она строго и закрывает меня своими старыми, худыми руками от ударов прута. Распростерлась надо мной, словно наседка над цыпленком.

А мать опять порывается ко мне с прутом, ей кажется, что я еще не все получил, что следует.