Текст книги "Мой товарищ"

Автор книги: Федор Каманин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Ну что ж, и в Сибири люди живут. А там, и так сказать, ваше благородие: заглянет же солнце и в наше оконце, взойдет оно когда-нибудь и для нас, – тряхнул своими седыми кудрями дядя Стефан.

– Черт! – заорал земский еще страшней. – Пока солнце взойдет, тебе роса очи выест!

– А у меня три сына, ваше благородие, они-то солнышка нашего дождутся, надо полагать!

– Забрать, забрать негодяя! – кричит земский казакам. – Одного этого только и заберите. И в кутузку, в кутузку, старого подлеца!

Казаки мигом подлетели к дяде Стефану, схватили его за шиворот и потащили к дороге.

– Да не тяните вы меня, братцы, я и сам пойду. Мне не впервой в кутузке его благородия сидеть, я уж там сиживал не раз.

– И еще не раз будешь сидеть! – орет на него земский. – Марш вперед, негодяй!.. А вы, такие разэтакие, чтоб к вечеру мне этот мост устроить! Я приеду сюда к вечеру. Не будет готово – всех вас прикажу выпороть. Продолжай работать, подлецы!

Земский сел в автомобиль и покатил обратно в свои Немеричи. А за ним вслед казаки погнали дядю Стефана.

– Эх, револьвер бы мне настоящий сейчас! – проговорил Легкий, как и в тот раз, когда его дядя радовался, что ораторов вешают и ссылают.

Дядю Стефана увели, а мы опять начали копаться в грязи, чинить для земского дорогу и мост. Нам было до слез жалко дядю Стефана, но мы ничего поделать не могли – ведь у казаков были не только нагайки, а и сабли на боку и ружья за плечами.

Мы с Легким так расстроились, что даже не рассмотрели хорошенько автомобиль земского, нам было не до него.

Теперь все у нас боятся даже слово сказать.

Стражник, что живет в нашей деревне, тоже страшен, как черт. И у него на боку тоже шашка и револьвер, а в руке нагайка. И усы у него тоже большие, а глаза злые…

– Что, говорили вам – не слушайте ораторов! Вот то-то же! Если бы вы гнали тогда в шею ораторов-то этих, не прислали бы сейчас к нам стражников, – говорили наши богатеи.

Но стражник что! Настоящая беда к нам пришла, когда нагрянули в деревню сотня казаков и десяток черкесов!

Мы как-то раз играли за деревней, на ямах, где наши мужики на зиму семенную картошку зарывают. Ямы эти роются на высоком месте, чтобы вода в паводок не подходила к картошке. Летом они бывают пустые, многие осыпаются. Мы любили приходить сюда. Прыгали через ямы, прятались в них. Вокруг ям росли березки, дубняк и лозовые кусты. Здесь сухо, под ногами песок, а с поля дует ласковый ветерок. В небе звенят жаворонки и кружат ястреба. Играем мы на ямах и видим: заклубилась пыль на дороге, и все ближе, ближе к нашей деревне подвигается. И песня слышится бравая, поют се много людей. Слов песни не слыхать.

– Ребятки, бежим к дороге поскорей! – командует Легкий.

Подбежали мы к дороге и видим – казаки. Едут по четыре в ряд, а впереди – толстый офицер в золотых очках и с золотыми погонами. У всех за плечами ружья, на боку сабли, картузы лихо набекрень сдвинуты, кони – прямо загляденье! Куда лучше Вороного.

Они ехали не спеша, шагом, и пели песню. А позади них катил тарантас, тройкой запряженный. В тарантасе сидел становой пристав из Дятькова и еще какой-то начальник с серебряными погонами. После мы узнали, что это был инспектор по налогам из города Брянска. За тарантасом ехали верхом черкесы в высоких шапках, в длинных кафтанах, с патронами на груди. Глаза у них диковатые, так и бегают по сторонам.

– Ну, ребята, что-то теперь будет! Это они недаром едут к нам в деревню, – говорит Легкий.

Мы побежали в деревню вслед за казаками. Но по дороге обогнали их, чтобы предупредить мужиков о надвигающейся беде. А в чем беда, какая, мы и сами не знали.

Казаки остановились против школы, как раз там, где бабы хоровод по праздникам водят. Становой, инспектор и офицер к лавочнику Волконскому в горницу пошли, наверно, угощаться, а казаки и черкесы спешились и расположились на траве. Тут откуда-то взялся наш староста, бледный, испуганный, и пошел в горницу к начальству. Он сразу же вылетел оттуда и закричал десятскому, чтобы тот созвал мужиков на сходку.

Десятский заметался по улице, стуча под окнами палкой и крича всем:

– На сходку! На сходку! На сходку!

Часа два прошло, пока наш десятский, дед Шулупай, обошел все улицы и обстучал окошки в хатах. Никогда еще такой сходки не было в деревне. Даже бабы, даже старухи и те пришли, а уж ребятишек набралось видимо-невидимо. Всем нетерпелось узнать, зачем к нам такое начальство пожаловало, да еще с казаками!

А это были вовсе не казаки, как вскоре выяснилось, а конные жандармы. Но хрен редьки не слаще: конные жандармы были даже страшнее, чем казаки. А вот черкесы оказались настоящими черкесами, они и говорить-то по-нашему не умели.

Когда на площади собралась почти вся деревня, староста пошел доложить начальству.

И вот они выходят. Впереди – инспектор, за ним – становой пристав и жандармский офицер. Щеки у них раскраснелись, видимо, они успели хорошо подзакусить у Волконского. Все трое направились прямо на середину площади, куда для них вынесли табуретки и стол. Мужики замерли. Инспектор пошептался о чем-то со становым, расправил плечи, погладил усы – а усы у него были длинные и тонкие – и начал говорить. Голос у него был такой крикливый, что в ушах отдавалось. Он говорил о каких-то податях и недоимках, об общественном амбаре.

Подати у нас всегда собирал староста. Он отвозил их в Брянск, в казначейство, там ему выдавали квитанции. Но старосты наши были с жулиною, да и в казначействе их, неграмотных, видимо, объегоривали. Как бы там ни было, а только за деревней накапливались недоимки. Когда же староста отчитывался, он подпаивал учетчиков и представлял им старые квитанции. Учетчики их принимали и говорили мужикам, что староста чист, как лебедь, собранные деньги им сполна сданы в казначейство.

– Как же так? – удивлялись потом мужики. – Откуда же он взял деньги на постройку нового дома, на покупку двух коней, да еще коней-то каких!

– Ну уж этого мы не знаем, а только по квитанциям он чист, отчитался до копеечки, – отвечали учетчики.

А мужики что понимали в этих квитанциях?

И так было со всеми старостами.

А вот теперь оказалось, что за деревней тысяч пять недоимки накопилось.

– Откуда же она взялась, недоимка такая? Ведь с нас всегда аккуратно подати взымали! – волновались мужики.

А инспектор все чеканил да чеканил. Вот он заговорил уже об общественном амбаре. Голос его звенел все сильней и сильней, а под конец перешел на визг. Инспектор угрожал, махал кулаком.

– Правительство его императорского величества не потерпит, чтоб недоимки не были сполна уплачены! Ежели вы сегодня не погасите задолженность, пеняйте на себя! Соберите деньги и на страховые семена. Правительство его императорского величества решило закрыть общественные амбары, а вместо зерна, которое вы ссыпали в эти амбары, впредь будете вносить казне деньги. В случае же неурожая казна выдаст вам семена на посев из своих запасов. Поняли, что я вам говорил?

– Поняли, как не понять, – заговорили робко мужики.

– Ну вот то-то же! А теперь начинайте собирать деньги! Староста, приступай к делу! – заключил свою речь инспектор.

И он вместе со становым и офицером опять направился к Волконскому.

На площади же поднялся шум и гам.

У нас, как и в каждой деревне, стоял большой общественный амбар. И вот в этот амбар мужики каждую осень ссыпали зерно про запас, на случай неурожая: овес, рожь, гречиху, ячмень. Кто-нибудь один караулил зерно целый год. Потом, весной, каждый забирал обратно свое, а осенью новое зерно опять ссыпали в амбар. И так велось издавна. Теперь же инспектор приказывал изменить этот порядок.

– Как же, поможет тебе казна, дожидайся! Тут-то верней дело было: свой амбар, все под рукой. А отдашь денежки – поминай, как звали! Не ровен час, не уродится хлеб, пока-то казна раскошелится, мы и наголодаемся лихо, – говорит дед Сергей.

– Да и не даст она ничего! Им лишь бы денежки выманить, а там хоть с голоду подыхай! Помните, когда неурожай был, как нам «помогла» казна? Сколько тогда у нас в деревне народу от голода померло! Так и теперь будет, – сказал Трусак.

– Так как же, братцы? – спрашивает староста.

– Не будем платить, будем лучше семена в амбар ссыпать по-старому! – кричат мужики.

– Ну, я так и скажу им.

– Так и говори! И насчет недоимки им скажи – не будем платить. Мы аккуратно все подати выплачивали, откуда они взяли еще недоимку? Что ж это они, последнюю рубаху с нас хотят снять?

Староста пошел доложить решение схода.

И вот вылетает точно бомба от Волконских инспектор и бежит прямо к мужикам. А за ним – становой с офицером.

– Что-о-о? Не будете платить? Хоро-о-ошо! Я вам покажу сейчас, я вам покажу! Староста, давай списки! – кричит инспектор старосте.

Староста, дрожа, приносит списки.

– Семен Лавров кто? – грозно спрашивает инспектор.

– Я…

– Деньги платить будешь?

– Я… я, как все… Заплатят все, и я… А первый я не буду.

– А-а-а, мерзавец! Не будешь платить? Разговаривать? А ну, всыпать ему! – скомандовал инспектор.

Человек десять жандармов мигом подлетели к Семену, и нагайки часто засвистели над ним.

– Ой, ой, лихо! Заплачу, пустите только! – кричит Семен, корчась под ударами нагаек. – Отпустите душеньку на покаяние!

Дядю Семена отпустили.

– Что, подлец, про душеньку вспомнил? Покаяться захотел? Плати скорей деньги, пока снова не всыпали! – говорит инспектор, злобно скаля зубы.

– Архип Мишин!

– Заплачу, – лепечет Архип.

– Кузьма Гуляев!

Дядя Кузьма крякнул и полез в карман.

– Староста, вот так и вызывай всех по списку и получай деньги, – приказывает инспектор. – А вы, – обратился он к офицеру, – ежели кто не подчиняется – пороть!

И он вместе со становым опять ушел к Волконским. Староста же начал выкликать мужиков по списку, а мужики подходили, вздыхали и платили деньги.

У кого не было денег, те у соседей брали в долг и тоже платили.

Мы с ребятами стоим тут же, смотрим на все, и глаза у нас горят. Особенно же взволновался Легкий. Он ничего не говорил, только глазами посверкивал да на жандармов поглядывал. А жандармы покуривали, усмехались себе в усы. Один из них, самый свирепый на вид, все время стрелял вверх из охотничьего ружья, чтоб страху на мужиков нагнать побольше. Бабы стояли и горько плакали.

– Михаил Амелин! – кричит староста. – С тебя пять рублей тридцать копеек.

– У меня денег нету, – отвечает дядя Миша, выходя вперед.

– А ты займи у кого-нибудь.

– Пробовал – не дают.

– Так как же быть?

– А как хотите… Денег, убей меня, ни копеечки!

Тут как раз вышли опять инспектор со становым.

– Что такое? – спрашивает инспектор у старосты.

– Да вот денег у мужика нет, и дать в долг ему никто не хочет, потому беден очень, не сможет долг вернуть. У него сын в солдатах, в хозяйстве он один… И здоровьем слаб, на заработки не может ходить…

– Имущество у него есть?

– Имущество есть кое-какое…

– Сейчас же запрячь его лошадь, навалить на повозку, что найдется подходящее, и везти в город. Продать все на рынке, а деньги в казну! – командует инспектор.

Пороть Мишку он почему-то не приказал, видно, подобрел, заправившись у лавочника.

Пять жандармов вскочили на лошадей и окружили Мишку:

– Веди нас, старик, к своему двору!

– По мне, что хотите, то и делайте. Все одно погибать, раз денег нету.

Жандармы мигом запрягли Мишкину кобылу в телегу, начали грузить добро. А добра-то всего – барахло бабье. Холстов несколько, рубахи, сарафаны девки-невесты.

Старуха Мишкина взвыла, девка тоже. Девке не так жалко сарафанов, как стыдно, что у ней мало добра, что голышка она. Раньше никто не знал, что у ней всего только два сарафанчика. Теперь ее хорошие ребята замуж нипочем не возьмут. Она и убивается.

А Мишка все повторяет:

– Что хотите, братцы, то и делайте… А раз у меня денег нету, то и взять их негде…

Легкий стоит, лицо у него побелело, дышит он тяжело. Так с ним бывает, когда он очень рассердится.

– Ты что, Легкий? – спрашиваю я.

– Ничего. Идем со мной? – скомандовал он нам.

Мы побежали на огороды, выбрались на верхнюю дорогу и остановились.

– Ребята, я вот что надумал, – говорит Легкий. – Мы должны проучить этих собак жандармов. Соберем камней, подкрадемся к ним из-за школы и пустим в них. Я буду ладить в главного, а вы уж в кого попадете.

– Ладно, – отвечаем мы.

У нас тоже кипит злость в груди. В самом деле, что ж это они делают? Как нм не жалко бедных людей? Да кто нм дал право мучить народ? Ну, мы их сейчас проучим!..

Мигом набрали мы на дороге камней и тихо подались к школе.

Выглянув из-за угла школы, мы увидели жандармов, мужиков и инспектора. Но мужики стояли как раз так, что мешали нам метиться в жандармов.

– Ладно, ребята, вы вот так швыряйте камни – вверх будто бы… Тогда они перелетят через мужиков и прямо в жандармов попадут, – говорит Легкий.

Камни взвились и полетели. Сильней всех полетел камень Легкого – он ведь первый ловкач метать камин. За его камнем засвистел мой. Потом – Тишкин, Митькин; Захар и Леник не докинули, у них силенки не хватило. В инспектора Легкий не попал, как ни ладил, а двум стражникам картузы посшибало.

И тут пошел переполох!..

– Камнями нас бьют! – закричали жандармы, кидаясь к коням.

– На коней! – командует всполошившийся офицер.

Мы не стали дожидаться, чтоб нас заметили, и так пустились бежать, что только пятки засверкали.

Позади нас кричали что-то, слышались выстрелы.

Я бежал вслед за Легким, Тишка, Захар, Митька и Леник – за мной. Мы неслись через конопляник, выбежали на верхнюю дорогу и пустились по ней.

– Легкий… куда… мы бежим? – спрашиваю я, еле поспевая за ним.

Но Легкий ничего не отвечает, бежит i# бежит. С верхней дороги мы свернули опять в конопляник. Но вон наконец и сад Матюшиных виднеется.

Легкий махнул мимо двора, направился к сараю, мигом открыл ворота, оглянулся по сторонам, не видит ли кто нас, и прошептал:

– Прячьтесь скорей в ходы! Ну, живо!

И мы, словно мышата, один за другим юркнули в ходы. Легкий влез последним.

«Ах, вот куда он нас привел! Ну, теперь мы спасены, – думаю я радостно. – Тут нас никакие жандармы не найдут».

– Лезь дальше! Лезь дальше! – кричит Легкий, подталкивая меня сзади. – Лезь в боковой ход, к стене, чтобы дышать легче было…

Он кричит громко, а я еле слышу – сено заглушает голос.

– Что ты говоришь? – кричу ему я.

– В боковой ход лезь, направо будет сейчас, там у стены и сиди. А я налево подамся, тут еще один ход есть.

– А ребята где будут сидеть?

– Ты о них не беспокойся, они знают, где им сидеть, им тут все ходы известны.

Я начинаю шарить правой рукой по сторонам и нахожу ход. Лезу в него, ползу все дальше и дальше, пока не упираюсь головой в стену. Наконец-то можно перевести дух. Сквозь щели сарая легко дышится.

Мне страшно одному и тоскливо: что же с нами будет, если нас найдут здесь? И долго ли мы будем сидеть в ходах этих?

Вдруг слышу стук в стену. Я замер от ужаса. «Жандармы нашли!» – думаю я.

Но голосов не слышно, только один стук.

Тук-тук-тук!

Каждый раз всё по три удара.

Стукнет три раза и перестанет. А потом снова стучит: тук-тук-тук!..

«Да, революция, брат, не шуточное дело, – думаю я. – Вот мы только камнями швырялись и то, что получилось, а каково же настоящим ораторам приходится!»

Кто-то хватает меня за ногу, и я дико ору.

– Да ты что кричишь? Очумел, знать, совсем? Ты чего не вылезаешь наверх? Ведь я тебе сколько раз стучал! Это у нас сигнал такой: три раза простучал – все наверх вылезай! Ребята давно все наверху, один ты тут застрял! – кричит мне Легкий.

Ох, как же я обрадовался, услыхав его голос! А ведь я уже думал, что это жандарм меня тянет на расправу…

Кое-как повернулся я возле стены, раздвинул сено и полез за Легким.

Мы ползли долго, пока не вынырнули на самый верх.

– Ты чего не вылезал? – спрашивают меня ребята.

– Он сигнала нашего не знал, – сказал Легкий. – Ладно, не в этом сейчас дело, а вот как нам дальше быть? Тут сидеть или на улицу выглянуть?

Конечно, сидеть в сарае все время невозможно, но и высунуть нос на улицу… А вдруг там жандармы? Поджидают, пока мы покажемся.

– Хорошо бы узнать, что там делается. Успокоились эти черти или все еще нас ищут? – говорит Легкий.

В этом-то вся и штука. А вот как узнать?

– Надо разведку сделать, – решил Легкий. – Вы посидите тут, а я спущусь вниз. Если я свистну три раза, сразу же ныряйте в ходы. А если один раз – выходите ко мне на улицу. Понятно?

– Понятно, – говорим мы.

И Легкий осторожно слезает вниз, крадучись идет к воротам…

Мы следили за ним сквозь щели сарая с замиранием сердца.

Вот он тихо открывает ворота, бесшумно проскальзывает в них, и… нет его.

Нет… нет… и нет…

«Пропал парень», – думаем мы…

На улице раздается долгий пронзительный свист.

– Пошли. Может быть, он еще свистнет раза два, тогда мы сразу в ходы, – сказал Митька.

Но свист больше не повторился. И мы вышли из сарая.

Легкий стоял посреди улицы, к чему-то прислушиваясь.

– Где они? – спрашиваем мы.

– Слышите, как поют, гады? – говорит Легкий, показывая на дорогу. – Учинили разбой – и с песнями дальше. Стройно поют, глотки бы им завалило!

Мы прислушались.

Далеко-далеко чуть слышно разливалась бравая песня:

 
Вдоль да по речке,
Речке по Казанке.
Сизый селезень плывет!
Ай да люли! Ай да люли!
Сизый селезень плывет!
Вдоль да по бережку,
Бережку крутому,
Добрый молодец идет!
Ай да люди! Ай да люли!
Добрый молодец идет!
 

И свист, и гик, и пыль клубами по дороге…

– Это они, черти, в Бацкено поехали, там теперь мужиков пороть будут… Эх, хорошо бы было, если бы их к там каменюками угостили! – вздыхает Легкий.

С тех пор как побывали у нас жандармы, деревня наша еще более присмирела и притихла. Так притихла, что даже стражник от нас уехал куда-то, не нужен стал.

Но мы не забыли тревожных дней. По-прежнему играли в «подпольщиков» и «ораторов», распевали революционные песни, нагоняя страх на баб и мужиков.

Особенно боялись наших песен бабка Захарова с Митькиной матерью.

– Бросьте, перестаньте, разбойники! – кричали они на нас. – А ежели урядник услышит такую песню? Он же вас и отцов ваших нагайкою запорет да и в кутузку еще посадит! Кто, скажет, научил вас распевать песни такие?

Но мы не очень-то боялись урядника – он жил далеко, в Бытоши, верст за семь от Ивановичей.

У нас в душе навсегда осталась ненависть к жандармам, стражникам, земскому начальнику и к царю.

– Ребята, давайте поклянемся, что, когда вырастем, станем настоящими ораторами и всех врагов наших сметем с лица земли, – говорит Легкий.

– Клянемся! – отвечаем мы.

– Я даже дядю своего, Тихонка, и всех, кто с ним заодно, смету с лица земли. Я их прогоню из деревни, пусть идут, куда хотят! – добавил он. – Потому что они тоже вредные. Они ничуть не лучше жандармов.

Мы и в этом с ним согласились.

– А теперь давайте споем «Отречемся от старого мира».

И мы запели «Марсельезу».

В этот день мы дали обет называть друг друга товарищами. Нам это слово очень полюбилось, оно стало для нас родным.

V
Как мы учились в школе

Хотя мы с Легким к ровесники, а в школу пошли не вместе. Я пошел учиться на восьмом году. Легкий – на десятом. И, когда я был уже в третьем классе, он сидел только в первом. В школе мы с ним не сразу подружили. Да Легкий в школе и не был заметен, там и без него орлы находились. Взять хотя бы Ваньку Степного, Тимоху Кознная Смерть, Ваню Бычка, Алешку Степошнна или Виктора Пантюхова. Это были такие ребятки, что кого хочешь затмят!

Наша учительница, Варвара Павловна Шапова, была очень строгая, нервная. Она редко-редко когда улыбалась, всегда была серьезная, и уж при ней не пошалишь! Она нас не била, но, если взглянет на кого, тот сразу притихнет. Варвара Павловна терпеть не могла озорников и лодырей, во время занятий у нас была такая тишина, что муха пролетит – услышишь. Правда, находились смельчаки, которые умудрялись иногда выкидывать разные штучки даже на занятиях, но таких было мало, пожалуй, один только Ванька Степной.

Ванька Степной ходил в нашу школу за три версты, из своей деревни Свиридова хуторь. Он был старше меня на три года, а сидел со мною в одном классе. Учился он хорошо, но на него иногда такое находило, что с ним даже Варвара Павловна с трудом справлялась.

Один раз учительница отпустила первый и второй классы домой, а нас, третьеклассников, оставила на четвертый урок. Мы готовились к экзаменам. Варвара Павловна задала нам письменную работу и уселась с каким-то вязаньем на табуреточку у двери, которая вела из класса в ее комнату. У нас в школе был один класс для занятий – большая, просторная комната. Длинные парты первоклассников и второклассников, га которыми усаживалось человек по десяти, сейчас пустовали.

Мы сидим и пишем упражнение, но нам одним в классе скучновато.

И вот Ванька Степной решает порезвиться сам и нас позабавить.

Он бросает украдкой взгляд на учительницу, видит, что она занята вязаньем, и начинает строить такие рожи, так кривляется, что мы не можем удержаться от смеха.

– Это что такое? – строго спрашивает Варвара Павловна.

Она смотрит на нас, но мы сидим как миленькие. И невинней всех рожа у Ваньки Степного. Он усердно, не поднимая от парты головы, пишет упражнение.

Варвара Павловна успокаивается и снова принимается за вязанье. Но Ванька Степной тоже берется за гное. Он корчит новые рожи, и мы снова прыскаем.

– Нет, это просто невозможным становится! – вскакивает с табуретки учительница. – Я заставлю вас быть серьезными!

Она подбегает к нам, смотрит на нас испытующе, стараясь понять, кто поднял шум, но мы все уткнулись в тетради.

Учительница снова усаживается за вязанье. Но не проходит и двух-трех минут, как в классе раздается новый взрыв смеха: Ванька такую рожу сделал, что мертвый расхохочется.

Учительница как буря летит к нам.

– Сию же минуту скажите, почему вы смеетесь, иначе я вас до вечера домой не отпущу! – грозит она лам.

– Варвара Павловна, это все Степной, – сказал кто-то тихо.

Этого было достаточно: учительница знала, что мог сделать Степной. Ведь это не первый случай, когда он изводит ее.

– Ах, ты опять за свое, негодяй? Марш сию же минуту за печку, сиди там, болван, один! – говорит сна Степному.

И она подняла его с места и усадила за голландскую печь, где стояла парта второго класса.

И снова тишина, мы снова пишем, а учительница вяжет.

Но Ванька Степной, скрытый от учительницы печкой, продолжает и тут свое.

Он становится на парту головой, ноги задирает вверх и опять корчит рожи. Ну как же нам было утерпеть?

Варвара Павловна наконец поняла, в чем дело. Тихо, как кошка к мыши, подкралась она к печке и так быстро очутилась перед Ванькой, что тот не успел опомниться…

Мы думали, что учительница сейчас начнет бить Ваньку. Но Варвара Павловна вдруг сама расхохоталась.

– Ох, и дубина! Вот уж осел так осел! – сказала она.

Ванька Степной так сконфузился, что после долго не принимался за свои проказы. А тут мы еще доняли его, недели две называя «дубиной» и «ослом». Это никому не понравилось бы…

Было у нас много и лентяев. Первый из них – Алеша Степошин.

Алешка ходил в школу лет шесть, но так: день в школе, два на улице. Он очень любил кататься на санках и на коньках. Но из дому утром выходил аккуратно, каждый день, поэтому отец его, дядя Филипп, по прозвищу Полячок, был уверен, что Алешка учится исправно.

Как-то раз, в воскресенье, мы зашли к Алешке. Дядя Филипп лежал на печке.

– Ну, ребятки, как дела? – спрашивает он нас.

– Ничего, дядя Филь, – отвечаем мы ему.

– Ничего – это плохо! Как вы учитесь? Умеете ли читать?

– Немножко умеем.

– Немножко? А вот Алешка мой не немножко, а как следует читает. Ну-ка, сынок, почитай!

Алешка берет букварь, моргает нам, дескать, смотрите, если кто из вас засмеется, тому плакать потом придется – а он был очень сильный, – и начинает читать.

В наших букварях слова были подобраны на буквы. Например, если мы проходили букву «м», то и слова были все больше с этой буквой: «мама, Маша, Малаша». А если буква «ф», то: «сарафан, картофель, фуражка» и другие – все с буквой «ф».

И вот Алеша начинает читать. Нараспев, немножко плаксиво, как у нас почти все тогда читали, но бойко, без запинки.

«Картофель, сарофель! Бурофель, мурофель! Сардофель, нарофель!»

Он порет несусветную чепуху. Мы еле удерживаемся от хохота, а отец Алешки умиленно слушает: он неграмотный и думает, что все это так и написано в букваре.

– Вот как надо читать, – говорит нам дядя Филипп. – Ну, молодец, сынок! Хватит! А теперь иди погуляй.

И мы бежим с Алешкой гулять, кататься с горы и на коньках. Тут уж Алешка был первый среди пас.

Но по учению у нас не было равных Тимохе Козиная Смерть.

Этот бледный высокий парень был тоже старше меня года на три, но шел впереди меня только на один класс. Он ходил в школу из своей деревни за пять верст. Тимоха не шалил, был всегда серьезен, решал любые задачи, хорошо читал и писал; наша учительница души в нем не чаяла. Он помогал ей даже учить нас – проверял наши работы. Все думали, что из него потом выйдет большой ученый. Но Тимохе не пришлось дальше учиться. Он пошел работать, сначала дровосеком, а потом на стекольный завод. У него не было отца, он был старший в семье, надо было кому-то зарабатывать на хлеб, кормить мать и братишек.

Были у нас и другие ребята в школе, чем-нибудь да примечательные, так что Вася Легкий ничем не выделялся, наоборот – он в школе был скромней скромного.

Чему мы учились в школе?

Прежде всего читать, писать и задачи решать. Задачи даже в третьем классе были несложные, и мы пробовали сами сочинять потруднее.

Чтение также не было трудным. Мы проходили в первом классе только букварь, во втором – первую книгу для чтения, а в третьем – вторую. Некоторым этого было мало, и они брали книжки для чтения из школьной библиотеки. Библиотечка была маленькая, она вся помещалась в небольшом шкафу. Книги в ней всё больше про святых и преподобных – школа-то наша была церковноприходская, подчинялась попам и архиерею. И главным предметом у нас в школе считался церковнославянский язык, на котором были написаны все церковные книги.

Вот этот церковнославянский язык и был мукой для большинства ребят. Ведь надо было не только понять церковнославянскую азбуку и научиться читать псалтырь и другие священные книги, смысл которых нам не был ясен, но нас заставляли еще заучивать наизусть молитвы, малопонятные для нас тропари и кондаки, учили петь, как поют в церкви дьячки и певчие.

В классе я один из первых учеников. Пожалуй, был бы самый первый, как Тимоха Козиная Смерть, если бы не чистописание. Чистописание у нас в школе также было на первом месте, учительница старалась научить нас писать чисто и красиво, и вот тут-то у меня ничего путного и не получалось. Не давался мне красивый почерк, да и только!

А тут еще я занялся другим делом – начал рисовать.

В те годы в школе рисование не только не преподавалось, а считалось баловством, но все же находились ученики, которые любили рисовать. Таким у нас был Паша Желтов из Свиридовой хутори. Как он научился этому, у кого, я до сих пор понять не могу, но, когда мне показали его рисунки, я потерял покой. Мне показалось просто чудом, что можно нарисовать самому такие картинки.

И я начал учиться рисовать сам.

Но вот беда: где взять бумагу для рисования? В лавках продавалась писчая бумага, но линованная, да и стоила она не дешево – копейка лист. Копейку у отца попросить на бумагу я боялся и начал вырывать листы из тетради. Мне казалось, что учительница не заметит этого. Она сначала и не замечала. Я разрисовал все два листа с обеих сторон и в новой тетради снова выкрал два листа.

Так оно и пошло.

– Почему у тебя тетрадь раньше всех кончается? – спросила меня как-то учительница.

– Я не знаю, – отвечаю я ей.

– Как это ты не знаешь? Ведь я выдавала всем тетради в один и тот же день, у всех еще есть на чем писать, а у тебя кончилась. И это который, уже раз. Нет, тут что-то не так. А ну-ка, дай мне свою старую тетрадь!

Я подал ей исписанную тетрадь. Сердце у меня колотилось – надвигалась гроза.

Учительница взяла тетрадь и быстро-быстро перелистала се:

– А где еще два листа?

– Каких?

– Таких, какие были в тетради. В тетрадях шестнадцать листов, а в твоей почему-то только четырнадцать.

Глаза учительницы мечут на меня искры, она уже чует неладное, но не знает еще, в чем дело. Будь на моем месте кто другой, она просто решила бы, что тут самое обыкновенное озорство. Но я-то у ней на хорошем счету, не озорник, смирный и способный ученик! И вот она недоумевает, ради чего я вырываю листы из тетрадей.

– Я не знаю, Варвара Павловна… Может быть, мне такие тетрадки попадаются – по четырнадцать листов.

Ох, как трудно врать, особенно когда на тебя смотрят пронзительные глаза! Вся школа, замерев, ждет, чем кончится этот разговор?

– Ну? – притворно удивляется учительница. – Значит, тебе каждый раз попадаются тетради по четырнадцать листов?

Я молчу.

– Нет, ты мне сейчас же скажи, зачем ты вырываешь листы из тетрадей.

Я нем как рыба.

– Он рисует на них картинки, – говорит Степка Катрос, тот самый, который книжки Фанаса Горшкова под сараем нашел.

– Картинки? Какие картинки?

– Они у него в сумке, – отвечает Степка Варваре Павловне.

Учительница летит к нашей парте, достает мою сумку, теребит ее, и рисунки веером падают на парту и на пол. Меня душит злоба на Степку Катроса. Ведь он не первый раз выдает меня, да и не одного меня – он выдал многих наших ребят. У него прямо страсть какая-то к ябедничеству, словно его за язык кто тянет. Мы ему за это вторую кличку дали – Ябедник.

«Ябедник, ябедник!» – ругаю я про себя Катроса.

Учительница вернулась к своему столу и начала что-то писать.

– Вот эту записку отнесешь своему отцу, – сказала она.

Я стою, заливаюсь слезами: дома ожидает меня хорошая трепка…

Степке Катросу в тот день тоже влетело – от ребят – за его предательство. Эх, и всыпали же ему!..

У меня все же редко бывали нелады с Варварой Павловной. После случая с тетрадками она только два раза была недовольна мной. Один раз вот за что.

Варвара Павловна боялась ночевать одна: школа стояла на кладбище. Однажды школьная сторожиха Наташка отпросилась погулять на свадьбу у своей родственницы, и учительница, посмотрев на всех нас внимательно, сказала мне:

– Ты, Федя, придешь сегодня в школу ночевать.

От радости я чуть не подпрыгнул. Ночевать в школе! Это же такая честь, такое счастье! К тому же, когда Тимоха Козиная Смерть тоже как-то ночевал в школе, учительница угощала его чаем и пирожками с вареньем. Мы никто никогда в жизни не пробовали никаких пирожков, не только с вареньем. А помимо пирожков, как рассказывал нам Тимоха, учительница еще и конфетами его угощала.

«Теперь всего этого попробую и я!» – думаю я с радостью.