Текст книги "Папоротниковое озеро"
Автор книги: Федор Кнорре
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
– Прекрасно, прекрасно, – живо воскликнул Викентий. – Но ведь мы даже не знаем, о чем нам следует молчать. Это как-то неопределенно: молчишь, а о чем молчишь, и сам не знаешь.
– Он что-нибудь сделал? Что с ним случилось? Где он сейчас? – Осоцкая всей ладонью остановила вращение глобуса. Это было еще хуже.
– Ничего! – с мучением в голосе проныл Наборный. – Ну, ничего не известно. Я сам как рыба об лед… теряюсь в догадках.
– Хоссподи, да он хоть жив? – ахнула Антоша.
– Что за вопрос глупый! Разве я говорил что-нибудь такое? Конечно!.. Во всяком случае ничего не известно, и есть все основания, чтоб… С чего это вдруг – не жив? Глупости. Я просто убежден: жив и здоров, сидит себе сейчас… например, сушится. Или что-нибудь другое…
– Слушайте-ка, Наборный, кончайте бредить! – неожиданно сорвался Викентий. – Совсем зарапортовались! Выкладывайте разом: в чем дело. Ну? Что этот Тынов сотворил? У вас же руки трясутся, будто вы с ним вместе гусей воровали. Убил он кого, что ли?
Наборному вдруг полегчало на сердце: с Викентием как-то легче было разговаривать.
– Никого он не убивал. Собственно, вообще ничего особенного… просто с ума сошел, то есть в переносном значении этого выражения. Просто опрометчивый поступок, и теперь лучше всего об этом молчать, пока все само не разъяснится. Все еще может обернуться!.. Вот увидите! Вообще лучше молчать.
– Вот вы бы и молчали у себя дома. А чего это вы к нам молчать пришли? Прекратите мямлить и всех успокаивать. Ну!
– Что – ну? Я не могу вам всего объяснить. Создалось такое положение… Пропал… Взял сел в чужой самолет и улетел. Утром. И вот пропал, безо всякого разрешения.
– Погодите, постойте, что значит: сел и полетел? Это же не велосипед! Я сяду в самолет, так куда я взлечу? Станет он меня слушаться! Как же он взлетел все-таки?
– Ну, это-то что. Он же был когда-то летчиком. На войне, конечно. Но, главное, машина ведь не его, он не имел права… И раз он до сих пор не вернулся, наверное, там что-нибудь случилось. Но пока никто этого не знает, так что…
– Вы думаете, ему поможет, что мы будем молчать? Ну промолчим. А что же дальше?
Мучительно увертываясь от пристального взгляда Осоцкой, Наборный с тоской замотал головой. С каким-то даже писком в горле простонал:
– Да сам же я не знаю!.. Мне опять в редакцию, я дежурный!
Из глубины тяжелого сна его вернул к жизни тревожный телефонный звонок. Оказывается, он неожиданно глубоко уснул, едва добравшись до своего «дежурного» дивана, проспал всего несколько минут и вот, не успев и глаз разлепить, по привычке уже сорвал с телефона трубку.
– Редакция?..
– Редакция!..
– Чего же вы не отвечаете? Записывать будете? Из сплавконторы, дежурная… Значит, так: самолет совершил посадку на той стороне реки, от нас наискосок, па самом берегу. Из окна видно. Записали?.. Ну, вот. Летчик вам передает, машина без горючего, так чтоб прислали, – и повреждение есть, так чтоб и механика… Чего-то подломилось… костыль, что ли? Я уже не знаю. Ну, все ясно? Ладно, значит, передала. Отбой.
Наборный вскочил и заметался из угла в угол по комнате, не в силах разобраться в том, что и как теперь будет. Во-первых, Тынов Ваня жив!.. Это самое главное, но никакой радости или облегчения он еще не мог почувствовать. Самолет цел. Или почти цел. Все еще можно уладить, вот что было сейчас главное, на этом надо сосредоточиться. Да, да, на этом.
Он скатился с лестницы, заглянул в типографию, где уже в машине был воскресный номер, и в третий раз поспешно зашагал на место преступления.
По дороге он успел все обдумать, и тот Наборный, подавленный и безвольный, каким он был в учительской, ничем не был похож на волевого самоуверенного Наборного, которого увидел перед собой протрезвевший Хвазанов.
В дверях жилого отсека взлетно-посадочного павильона появился и строго оглядел всех присутствующих начальственного вида человек с портфелем в руках. Присутствующих было трое, глубоко подавленных гнетущим похмельем и отчаянием. Сторож Суглинков и механик, сидя на койке, безнадежно следили за Хвазановым, а тот стоял и смотрел в телефонную трубку, видимо потеряв надежду, что она ему что-нибудь скажет.
– Так, – жестко произнес Наборный. – Можете положить вашу трубку. Нам все известно. Есть вопросы, – он пододвинул табуретку, брякнул портфель на стол, вытащил блокнот с бланком и снял колпачок с ручки, готовясь записывать.
Правда, записывать он ничего не стал. Но как только вместо того, чтобы отвечать по существу, Суглинков начинал плести околесицу про то, с какого часа, в какой день он «по закону» должен состоять при исполнении своих сторожевых обязанностей, ручка нацеливалась, угрожающе нависала над блокнотом, и Суглинков сбивался. Выкручиваться и врать «под запись» было гораздо труднее.
Хвазанов сначала пробовал защищаться тем, что он «находится откомандирован исключительно в распоряжение» и директор его отпустил. Потом попытался направить расследование по руслу праведного гнева на таких, кто может себе позволить самовольно воспользоваться для хулиганства казенным имуществом.
– Нам все известно, – ледяным тоном приканчивал болтовню Наборный. – Скажите прямо: насарбернарились до бесчувствия.
Вас по телефону вызывал товарищ Андрианов, а вы валялись, картошкой обсыпавшись, и храпели, когда было задание совершить вылет.
– Товарищ Андрианов?.. Ну, все.
– Теперь у вас есть один шанс выпутаться.
– Шанс у меня – под суд, я знаю. И хрен с ним. Будь что будет.
– Вас, может быть, даже выручил тот товарищ, который совершил вылет вместо вас.
– Я этого товарища, если поймаю, удавлю, это точно.
– Товарищ этот, насколько мы выяснили, сам военный летчик. Бывший…
– Будет бывшим, как я его поймаю.
– Вы ему должны еще быть благодарны. Товарищ Андрианов пока ничего не знает, даже думает, что вы приняли задание и пытались выполнить. Необходимо только пригнать самолет на место.
– А где я его возьму?
– Да, попали вы в положение… Счастье ваше, до товарища Андрианова еще ничего не дошло… Надо вам как-нибудь попытаться поправить свою непростительную ошибку… Я ведь из газеты. Что я могу для вас сделать? Я задержу материал, пока все не выяснится. Пригоните машину обратно… что ж? Тогда мы пройдем мимо этого факта.
– Да я б его на своем горбу притащил, а откуда мне его взять, когда?..
– Есть у нас сведения, – задумчиво покусывая кончик ручки, как бы вдруг припоминая, загадочно прищурился Наборный. – Постойте-ка… Так… Можно доложить, что израсходовали горючее… Вот слушайте!
Стоя в ослепительном свете съемочной площадки, Осоцкая внезапно оборачивалась, лицо ее вспыхивало от неожиданной радости, и она в шестой раз восклицала:
– Ах, это ты вернулся?
До этого пробовали разные варианты: «Ах, это ты ВЕРНУЛСЯ?», «Ах! Это ТЫ вернулся!» и наконец: «Ах, это ты!.. Вернулся?» – все с разными ударениями.
– Вот так и фиксируем! Отлично! – потирая руки, объявил Эраст Орестович. – Снимаем?
Угрюмо и зловеще молчаливый оператор равнодушно спросил:
– А это что? Оно так и будет торчать у меня в левом углу кадра?
«Оно» оказалось кривоногим мужичонкой с дурно наклеенной бородой и с неимоверной по его росту алебардой. Он был очень рад, когда его согнали с фанерного ящика, который он себе сам притащил удобства ради. Сидел-то он так далеко, что думал, его никто не заметит.
– На его место дайте лошадь… Вот эту. Белую. А этот пусть ее держит под уздцы, а смотрит вон туда.
Оператор установил лошадь на нужном месте, отошел к аппарату, посмотрел, сказал: «Ну, черт с ним» – и обратился к Осоцкой. С ней он разговаривал по-человечески. Он любил ее лицо, и ему нравилось ее снимать.
– Марина, – сказал он, – сейчас будем снимать. Когда вы обернетесь, надо, чтоб вы взглянули прямо в «бэбик», – знаю, что не очень приятно, он слепит. Зато глаза у вас засияют, как будто вы солнце увидели. А не какого-то болвана в кафтане.
Осоцкая сосредоточенно, не отвлекаясь ни на мгновение от того, что надо было думать, показывать и чувствовать, работала на площадке. Но в те минуты, когда гас свет, начинали переставлять аппаратуру и гример, озабоченно приглядываясь, чуть-чуть подправлял ей грим, она сразу же погружалась в мучительную тревогу. Было так, как будто во время работы она крепко держала за ручку дверь, а освободившись, эту ручку отпускала, и к ней тотчас врывались растрепанные, нерешенные, безысходно-зловещие мысли, догадки, страхи, предчувствия.
Ночью у нее был сон: маленький самолетик (она его много раз видела), вот именно этот самолетик вдруг начинал разваливаться в воздухе, высоко над землей. Она в отчаянии делала невозможное, приказывала крылу не отваливаться, и оно оставалось на месте, но в это время весь самолет начинал разламываться пополам, она всей волей старалась его удержать и не могла. Потом она видела обломки. Они не были похожи на самолет, и ей казалось, что каким-то образом можно еще все исправить. Она как бы и знала, что он разбился, но до тех пор, пока она не соглашалась это признать, не все еще было потеряно.
Викентий в полном княжеском одеянии подошел к ней:
– Слушай, Марина, ты знаешь что? Он, оказывается, в общем, жив. Честное слово! Дуська сказала, ну, курносенькая такая, конопатая! Она всё про всё знает. Жив… Наборный чего-то шурует, она еще не разобрала что… А его не то убить хотели, но побили, не то побили, а теперь хотят убить. Чепуха, наверно. Но факт, что он взлетел и ляпнулся на том берегу, еще удачно как-то. Так что не волнуйся.
Он улыбнулся своей сконфуженной улыбкой, какая у него появлялась, когда ничего из себя не изображал. Ни облегчения, ни радости она не ощутила. Она и не думала ни минуты, что он может быть как-то «не жив». Но гнетущее чувство опаздывания, непоправимо истекающего срока, томления, что еще не поздно, но вот-вот будет поздно что-то спасти, исправить, все это осталось при ней. Какой-то метроном, похожий на беззвучный набат, все время стучал у нее внутри, беспрерывными, тугими толчками.
Она дотерпела последний дубль с его слепящим сиянием направленного ей прямо в глаза луча «бэби» и мученически томно вздохнула:
– Эраст Орестович, я сейчас начну текст путать. Отпустите меня, а? Устала, ей-богу, портить начну.
– Что такое? – удивился Эраст. – Головка разболелась?
– Не знаю, наверное.
– А мои крупные планы когда же? – пришел ей на помощь Викентий. – У меня ничего не болит.
Оператор понимающе, дружелюбно посмотрел на Марину, иронически – на Викентия и тоже подыграл, просто чтоб ей сделать приятное:
– Давайте его!
– Спасибо… Спасибо… – горячо, рассеянно поблагодарила Марина всех троих.
Она быстро переоделась, еле заставила себя кое-как причесаться, завязать легкий шарфик, полагавшийся к платью, и, натягивая на левую руку перчатку, выбежала на улицу.
Машины на месте не было, обычно она стояла во дворе дома, где жил шофер Петя.
Она села во дворе на низкую лавочку под березой и стала томиться, ждать. Она ни о чем не думала, ничего не старалась себе представить. Каждые две-три минуты вставала, шла к воротам, оглядывала направо-налево улицу, машины не было видно, она шла обратно, опять на шершавую лавочку под березой. Ей начало казаться, что она тут живет очень давно, на этой лавочке, в этом дворе, и уже насильно запомнился рисунок висевшей прямо у нее перед глазами плакучей веточки, которую она каждый раз задевала головой, когда садилась.
Длилось томление и пустота бездейственного ожидания. Вдруг, как шум ангельских крыл, отдаленный, горячий, знакомый рокот приближающегося мотора', она вскочила и бросилась на улицу, навстречу подъехавшей машине.
– Петя! – торопливо позвала она, умоляюще складывая руки. – Петенька, мне нужна машина.
– Мариночка, вы знаете, я для вас – всегда. Но сегодня – никак.
– Петя, вы человек или зверь? – она мягко и безотрывно смотрела ему в глаза.
– Сегодня – зверь. Он меня убьет.
– Петя, мне до смерти надо. Очень. Обязательно надо. Понимаете?
– О господи. – Петя изо всех сил старался на нее не смотреть. – Директор велел никуда не отлучаться.
– Засорился карбюратор. Бензонасос? Покрышка?
– Это все на десять минут времени. И он это понимает.
– Полетел стартер. Он этого не понимает.
– Понимает. Разве что задний мост? – морщась от неловкости, нехотя прикинул Петя. – Но в таком отчаянном случае, раз нет машины, мне самому придется укрыться в глухих трущобах.
– Петенька, укройтесь! – Она торопливо вытащила из кармана три бумажки.
– Мариночка, неужели я ради этого?
– Петя, как будто я не знаю! Но в трущобах-то без копейки ведь тоже не высидеть.
– Это тоже верно, – сказал Петя, вздохнул и взял две бумажки брезгливо отклонив третью. – Садитесь. Я вас подвезу до моей трущобы. Это на самом краю домик, вы к нему обратно мне машину и подгоните, ладно? Бензину километров на НО будет, не больше. Еще в багажнике канистра.
Наконец она осталась одна в машине. Вылетела на шоссе и вздохнула с некоторым облегчением. На ходу легче стало дышать. Только немного спустя она обратила внимание, что машину очень уж стало трясти. Посмотрела на спидометр: 95 километров. По такой дороге это хуже, чем 150 по асфальту. Тогда она опомнилась и немножко сбросила газ, потом поехала еще тише, боясь пропустить поворот на просеку. Не пропустила. Свернула точно где надо и совсем тихонько покатила по старой просеке с мягкой заброшенной дорогой, поросшей частой щеточкой мелкой травки, сохранившей следы когда-то давным-давно проезжавших телег. Машина шла, с шелестом цепляясь за далеко протянувшиеся тонкие веточки. Дорога в некоторых местах раздваивалась, обтекая холмики с нетронутыми древними соснами, окруженными ягодными кустиками, мохом, кустами шиповника…
За вторым островком надо было остановиться. Она нашла даже помятый двумя покрышками след в траве под деревьями, куда она вгоняла машину, когда они приезжали сюда прошлый раз.
Еле уловимая при входе тропинка, когда к ней немножко привыкнешь, обретала определенность. Почувствовав, что уже не собьется, она почему-то пошла медленнее. Набат в ушах как будто утих. Все уже решено, волноваться, спешить уже стало бесполезно: все будет, как будет. Вот уже поредели сосны, начался спуск в низину, в сплошные заросли папоротника. Тут нельзя было разглядеть тропинки, но она шла, чувствуя точно на ощупь, как тропинка ведет ее сама. Шла и шла, пока наконец не увидела на том берегу папоротникового озера красный лоскуток, выгоревшую до бледно-розового цвета полоску кумача. Значит, все правильно. Она сейчас же свернула прямо к этому тусклому маленькому маячку, указывавшему совсем невидимый проход в колючем черном ельнике.
Дом стоял безлюдный, пустой. Просто удивительно, до чего это ясно видно: живут в доме или он безлюден, заброшен. Она поднялась на крыльцо и постучала в дверь, уже твердо зная, что в доме никого нет. Постояла минуту. Потом спустилась медленно обратно во двор и присела на ступеньку крыльца, ничего не решив, совсем не зная, что делать дальше, с одним смутным ощущением, что больше идти ей некуда.
Прошлась по двору, вернулась назад и наткнулась на пустую глиняную миску. Машинально подобрала ее с земли и отнесла к колодцу. Достала воды, наполнила миску и, держа ее обеими руками, понесла обратно к крыльцу, чувствуя на себе чей-то пристальный взгляд и боясь оглянуться, чтоб не расплескать воду. Только опустив миску на ее прежнее место, где от нее осталась круглая ямка, оглянулась, Бархан стоял и с глубоким интересом, настороженно следил за каждым движением ее рук.
– Бархаша?.. – сказала она. – Ты что же, один теперь живешь?.. Водички некому налить?
Бархан никак не реагировал, стоял и внимательно, вдумчиво ее разглядывал. Позабыв про него, она пошла и снова села на вторую ступеньку крыльца, привалившись плечом к столбику перилец. Тогда Бархан жадно стал лакать воду и долго не мог оторваться. Потом облизнулся несколько раз, подошел и сел прямо против крыльца, не спуская с Марины глаз. Через несколько минут он прилег, повернувшись к ней мордой, чутко насторожив уши.
… Сразу после взлета, набрав над рекой высоту, Тынов заложил вираж, скользнул вниз, и тут-то Наборный в ужасе отвернулся и бросился подальше от этого проклятого места, в родную редакцию. А Тынов еще раз набрал высоту и, уже позабыв совершенно про Наборного, про козу и даже про сияющий среди дня съемочный уголок за монастырской стеной, с одним чувством оторванности от всей нелепой тяжести своей жизни, – был всей душой в полете.
Чтоб не сбиться с курса, он вел машину вдоль реки, срезая ее извилины. Еще раз попробовал, как слушается машина на вираже. Она слушалась непривычно легко, грубовато, но надежно. Давно не испытанное чувство простора, высоты и свободного одиночества в воздухе охватило его. Молодое чувство, будто он опять мальчишка-курсант, стриженный ежиком, в первом самостоятельном полете на учебном «По-2».
Река медленно уходила назад. Надо было не прозевать ее двойного зигзага, после которого скоро надо идти на левую сторону реки, туда, где среди игрушечной сплошной зелени лесов тянулись полосы медленно восходящих облаков дыма лесного пожара.
Неожиданно он заметил, что уже пролетел мимо: на холмике ясно обозначилась прибрежная церквушка – он ее узнал. Значит, уже пропустил место, где нора было сворачивать. Он развернулся, и пошел обратно, и понял, что все равно ничего ему не рассмотреть в сумятице дыма, непроницаемого, колеблющегося от ветра, открывающего минутами окна, сквозь которые возникали нетронутые зеленые островки лугов и тут же снова исчезали. Он понял всю бессмысленность своего предприятия, спустился ниже и кругами стал ходить над дымом, чувствуя под собой волну восходящего горячего воздуха. От дыма уже пощипывало глаза. Он заложил еще один вираж и пошел на новый круг, когда увидел взлетевшую из дыма зеленую звездочку сигнальной ракеты. У него точно зрение сразу обострилось, он угадал-увидел линию просеки с кудрявыми зелеными кронами деревьев, еще не тронутых огнем. Ветер дунул сильнее, и все дымы послушно легли, наклонились в одну сторону. Обнажился игрушечный дом, зеленая поляна, огороженные грядки, сарай и две фигурки людей, большая и маленькая, махавшие какими-то тряпками.
Он еще раз развернулся и очертя голову нырнул вниз, уже почти ничего не видя, только держа в памяти, где должна начинаться поляна, чтоб не проскочить мимо.
Посадка получилась ужасная, грубая, позорная посадка, как у неопытного, бездарного новичка-курсанта. Так бы и дал себе в рожу за такую посадку с подпрыжком, с хрустом.
Молодая женщина в распахнутом осеннем пальто, со сбившимся на затылок платком, бежала к самолету. На плече у нее был белый узел. Она тащила за собой спотыкающуюся девочку лет четырех. Они были очень похожи на опаздывающих пассажиров, бегущих к поезду. Девочка прижимала к груди кошку, запеленутую в шерстяной платок с мотающейся бахромой.
– Прилетели все-таки, – задыхаясь, проговорила женщина. – А мы уж думали… Ну, садись скорей, я тебя подсажу! – Это было сказано дочери. Она попробовала взять ее на руки, но та завизжала, пронзительно, как свисток, и стала вырываться. Как только мать оставила ее в покое, визг как ножом отрезало.
– Слушай-ка, ты прокатиться хочешь? – грубовато-заискивающе спросил Тынов.
– Нашел время кататься. Сгорим!
– Ну так держи крепче своего кота, я тебя усажу.
Он схватил девочку и, не обращая внимания на визг, поднял и запихнул ее на заднее сиденье. Очутившись наверху, она опять мгновенно выключила свой пронзительный визг и сказала:
– Сам ты кот.
– Сиди тихо, мы сейчас вернемся, – сказала ей женщина и потащила Тынова за руку к дому.
«Что у тебя там? – раз за разом спрашивал он у нее по дороге. – Еще кто-нибудь остался?» Он так и думал, что там окажется еще какая-нибудь старуха или еще кто-нибудь, кого он все равно взять с собой не сможет. Они быстро прошли через пустую комнату, где на стенке мирно, но неслышно за гулом и треском махали маятником ходики. Какие-то тюки, прикрытые пестрой шалью лежали на диване. Женщина на ходу сдернула шаль. Под ней открылись туго связанные тючки шкурок, вывороченных мехом внутрь. На обеденном столе лежала двустволка, и около нее, среди кружек и тарелок, были рассыпаны разноцветные патроны. Женщина привычным, уверенным движением переломила ружье, внимательно отобрала два патрона, зарядила и защелкнула двустволку.
– Уж давай ты, пожалуйста, – заглядывая ему в лицо, перекрывая шум, просила она. – Тебе же это все-таки легче.
– Послушай, долго мы будем?.. – закричал Тынов, но покорно принял поданное ему ружье.
– Сейчас-сейчас… Нельзя же ее так бросить!
Они почти пробежали через кухню во двор через заднюю дверь. Тут сквозь немолчный шум горящего леса он расслышал еще один звук: захлебываясь, прерывисто ревела корова.
– Ты постой тут за дверью, пока я не позову. Предохранитель я сняла. Будет входить, ты потихоньку. Ружье-то ей не показывай. За спиной держи. Понял?
Он с отвращением почувствовал, что, кажется, понял.
Женщина, сильно согнувшись, переступила порог низенькой дверцы коровника, а он, изнывая от мучительного ожидания, стоял и слушал, и ждал, что будет с этой окаянной коровой, а в голове у него было совсем другое: мотор продолжал работать, бензин уходил, а пространства на лугу до первых деревьев было явно недостаточно для взлета. Он все вспоминал, примеривал в уме, и выходило: нет, не взлететь.
Корова перестала реветь и замычала. Потом и мычать перестала.
– Ксю-уша… Ксю-уша! Ну дурочка моя… Ну не бойсь, дураша… Ксюуу! – нараспев, как колыбельную, тянула женщина. Корова в ответ скрипуче обиженно мыкнула и опять примолкла, и женщина, не меняя голоса, успокоительно, нежно почти пропела: – Ну, входи, входи живей… только сзади подходи-и!
Женщина стояла, обнимая морду и шею коровы, загораживая шалью ей глаза.
– Ксю-ууша… сейчас, милая… – все приговаривала она, непрерывно поглаживая, и корова сама совалась к ней мордой поближе. Спрятаться хотела или просто убедиться, что ее не бросили.
– Вот, где моя рука, это место, видишь, я руку отведу – туда и ударь… Тихонько, Ксю-уша… сейчас, сейчас… Наискось немножко, да не прикасайся стволом… Из обоих сразу. Ну! – Голос все еще улыбался, нараспев, нежно, успокоительно.
Он пододвинул ствол совсем близко, боясь снова коснуться нервно дернувшейся, как от укуса слепня, кожи, покрытой красноватой блестящей шерсткой. Было очень тесно и низко, он вдруг испугался, что может задеть женщину, подвинулся вбок и в самом неудобном положении нажал разом на оба спуска, даже и не думая о том, чтобы прижать как следует приклад к плечу. Его толкнуло, как будто лошадь лягнула, он поскользнулся и грохнулся бы навзничь, если бы для этого тут хватило места, а так он только треснулся затылком о перекладину и сел с размаху на осклизлый пол.
Вероятно, на какое-то мгновение он даже «выключился», потерял сознание, потому что слегка удивился, чего это женщина тянет его за руку, стараясь поднять с пола, а он все еще сидит. Какой-то темный звон гудел в голове.
Он вырвал руку.
– Оставь ты меня в покое, я сам…
Он ощупал затылок и, опасливо пригибаясь, поднялся на ноги. Фуражки на голове у него, оказывается, не было. Его замутило от отвращения. Корова лежала на боку, и задняя нога с копытом, испачканным в навозе, противно вздрагивала, а женщина зачем-то прикрывала шелковой шалью ей морду. Он поднял ружье и поскорее один вышел во двор – и почему-то опять очутился в доме. Муть в голове не проходила. Невозмутимо суетились ходики.
– Зачем же ты в дом-то опять зашел? – тревожно крикнула женщина, вбегая с крыльца. Верно, она бегала его искать вокруг всего дома. – Да брось ты к черту ружье это, пускай все горит. Пошли скорей!
Ему вдруг так непреодолимо захотелось лечь, что он сел на диван и облегченно откинулся на спинку.
– Пошли, пошли, – лениво выговорил он, – а какого черта вы тут сидели и не уходили? Всех вывезли, а вам самолет?
Женщина презрительно усмехнулась:
– А мы хитрые. Мы с другими ушли. А потом взяли да обратно вернулись. Вдруг дом разворуют! Вон добра-то, рядом сидишь, – она мотнула головой в сторону тючков туго связанных шкурок. – Как раз и дождик было начинался. Хозяин-то мой муж любезный, и сообрази, нам бы погодить, не спешить. Рассудил: в крайнем случае прямо к реке просека широкая, успеем уйти. Просека, верно, широченная… Да ведь она кустами заросшая. Ветер и повернул. Кусты-то и занялись, и сейчас горят, и на тот край просеки уже огонь по кустам переполз. Так мы и очнулись. Окольцованные… Пойдем – или разговаривать будем?
– Пошли, – равнодушно согласился он, с усилием поднялся и пошел медленно, хотя ему казалось, что он почти бежит.
– Ты что, ударился здорово?.. Слышь-ка, а ведь я тебя где-то видела… Откуда ты прилетел? А?.. – Она на ходу оборачивалась, забегая вперед. – Как тебя звать-то?
– Иван.
– Слушай, Иван, а не пропадем мы тут с тобой вместе за компанию? У тебя машина-то на бензине?
– На скипидаре. Давай скорей.
Женщина нервно рассмеялась коротким, всхлипывающим смешком.
– Да ты Сам-то еле тащишься, за мной не поспеваешь… Иван…
А меня: Ольга. А то сгорим, на том свете встретимся, не знаешь, как тебя и окликнуть.
Смутновато помнилось ему, что было потом. Небольшой стожок сена на поляне вдруг как бы сам собой вспыхнул и бойко запылал. Что-то обожгло ему висок, он смахнул как комара тлеющий, уже догоравший на лету кончик кривой хвойной веточки. Потом, уже на своем месте в самолете, когда тот уже начал разбег, он точно определил, что расстояния для взлета недостаточно, но сделать все равно ничего нельзя, машина бежала невыносимо медленно, а горящие кусты надвигались удивительно быстро. Не хватает разгона, скорость мала – чувствовал он физически. Его руки и ноги делали все правильно, а он, как со стороны, безучастно наблюдал за происходящим, понимая, что все сейчас кончится. Его опыт и расчет ему ясно говорили: тянуть ручку на себя еще нельзя, но кусты на просеке, по обе стороны от дорожной колеи, уже закрывали все вокруг дымом, и он приказал себе сделать неправильное. Он потихоньку потянул ручку на себя. Раньше времени. Но времени все равно не было.
По лесу клокотал, ревел свирепый, дорвавшийся до воли огонь.
Самолет почему-то все-таки оторвался и пошел невысоко над кустами. Снизу дохнуло жаром, обдало едким дымом и запахом гари, защипало глаза под очками. Он знал, что, если еще возьмет на себя ручку, машина не вытянет и неизбежно провалится, и с изумлением ощутил, что какая-то новая сила вмешалась, подхватила на горячей ладони машину и потянула вверх. «Восходящий поток горячего воздуха! – понял он. – А все-таки сейчас загоримся и взорвемся», – и тут заметил, что кудрявые вершины горящих деревьев уже дымят где-то внизу. Теперь полоса дыма сверху казалась не такой уж большой, приглаженная ветром, тянулась в одну сторону, где-то позади, а прямо внизу было зеленое море нетронутого леса, и далеко впереди блеснула на солнце вода, исчезла – и открылась излучина реки. Каждую минуту он ждал, что кончится бензин, и потому, едва добравшись до реки, развернулся и низко пошел вдоль берега, выбирая место для посадки. Мотор уже чихнул раз, другой… Он решился и очень хорошо, мягко сделал посадку. Машина все медленнее катилась себе по песку, справа плескалась река, слева тянулся травянистый откос берега. И тут, совсем было остановившись, машина вдруг качнулась, что-то хрустнуло под левым колесом, ее круто развернуло, она зацепилась крылом за куст и замерла.
Женщина первой соскочила на землю, вытащила и поставила на ноги девочку, которая обеими руками прижимала к груди закутанную в платок кошку.
Он перевалился через борт кабины, сполз на землю и, к своему удивлению, сел, обнаружив, что ноги его почему-то плохо держат. Стиснув зубы, поднялся, увидел девочку в тот момент, как она, распеленав из платка, выпускала на траву кошку. Без всякого интереса отметил, что у кошки очень длинные уши, и вяло удивился, когда она, неуклюже ковыльнув два раза, принялась тут же есть траву. Немного погодя он сообразил, что, значит, это не кошка, а заяц, и тут же позабыл об этом. Он подошел к воде и остановился, не зная, что делать дальше. Он не терял сознания, но вязкая пелена безучастного равнодушия окутывала его со всех сторон, мешала думать, даже двигаться мешала. Он стоял у самой кромки воды, позабыв снять очки, и все собирался нагнуться, но это было очень трудно, особенно потому, что ему казалось, что вода плещется то у самых его ног, то уходит от него куда-то далеко, вниз, и тогда голова начинает кружиться от страха свалиться с высоты.
Он выждал момент, когда вода была совсем близко, стиснул зубы, решительно нагнулся, и все поплыло и спуталось. Кто-то крепко поддерживал его под руку, а он стоял на коленях в воде.
Ольга крепко поддерживала голову, а у самых губ он увидел сложенные ковшиком ладошки девочки. Высунув от усилия кончик языка, она старательно раз за разом зачерпывала и подносила воду ему к губам и каждый раз все разливала ему на грудь.
Он почувствовал холод на груди и в ногах, мокрых выше колен, оттолкнул Ольгу, встал на четвереньки и потом выпрямился.
– Все в порядке, – сказал он деловито, стараясь смотреть в одну точку, чтоб не потерять равновесия.
– Ей-богу, я так и думала, что нам не взлететь, – оживленно улыбаясь, говорила Ольга, все еще придерживая его за плечо кончиками пальцев.
– Ага… Я тоже… думал.
– Ну, как, совсем очухался?.. А ведь я узнала, ты же с правого берега. Вместо того, Палагая, верно?.. Смотри, со сплавконторы нас заметили.
Действительно, слышно было, как наискосок, по ту сторону реки, у причала заводят мотор. Отвалила лодка и побежала наперерез течению, прямо к ним. Едва лодка ткнулась в песчаный берег, из нее в нетерпении стали выскакивать люди. Полным-полно в лодке оказалось народу. Все видели самолет, как он садился, и всем интересно было, что там случилось, поглядеть, кто прилетел.
Узнали, что это семья лесника с поста на Долгой Поляне, поохали, порадовались, осмотрели яму, куда попало левое колесо, решили тут же всех перевезти пока на тот берег, в контору, но народу наехало столько, что в лодке и места не хватило!.. Тогда двое остались ждать своей очереди, а Ольгу с девочкой увезли.
Он видел и слышал все, как сквозь сон, сквозь неимоверную почему-то усталость и угарную муть в голове. Самым противным было чувство какого-то полного равнодушия к происходящему. Он сидел, прислонясь спиной к откосу, еле мямлил ответы, а когда закрывал глаза, его охватывал страх, почти уверенность, что ему не взлететь и он врежется в гущу горящего леса. Наконец он открыл глаза и увидел, как лодка уже возвращается с того берега. Значит, тех уже отвезли. Все нормально. Его стали под руки поднимать с земли, но он встал, встряхнулся и огляделся вокруг. Лица людей ему казались слегка расплывчатыми, точно не в фокусе.
