Текст книги "Оля"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Глава восемнадцатая

Ещё в те дни, пока Родион Родионович был в городе и Оля часто и надолго уходила из дому, они с Володей забирались на самое высокое место над обрывом, круто срывавшимся к реке, и, лёжа в траве, читали вслух.

Книги приносила всегда Оля. И читала всегда она. Володя уверял, что от его голоса книги делаются скучнее, а если он пробовал читать за женщин, они получались всегда грубиянками, самому слушать противно.

Оля хохотала над ним и сама читала с удовольствием.

Вокруг примятой книжкой травы у них перед самыми глазами покачивали своими вершинками дикие колоски, метёлочки, зонтики, пальмы, лопушки в ровных круглых фестончиках, плоские хлыстики, изогнутые стебельки с яркими глазками, пушистые мягкие ёлочки: целый волшебный травяной лес в царстве карликов!

В траве шла своя жизнь, какой-то почти невидимой насекомой мелочи, там стрекотало, а в воздухе стоял немолчный звон, разные букашки деловито карабкались, куда-то пробираясь по стволам травы, деловито шевелили усиками. Шмели с сердитым гудением носились с цветка на цветок, точно искали потерю, и, не найдя, опять дудели в свою дудочку и мчались искать дальше.

Под вечер на страничку раскрытой книжки ложились тени от трав, а у их подножий темнело – значит, у гномиков начинались сумерки, и они, наверное, спешили с работы к себе домой, во всяком случае, всё это так было, когда уже долго времени спустя после отъезда папы Оля, медленно и слегка таинственным голосом дочитав сказку про Царевну-Ослика, сорвала, закусила травинку и замолчала, точно позабыв, что рядом Володя. На самом деле она чутко, со всем напряжением ждала, что он скажет. Пожалуй, это было вроде испытания для него.

– Откуда ты это переписала? Из книжки?

– Это ста-арая! – равнодушно протянула Оля.

– А больше там ничего нет?

– Зачем тебе? Хватит.

– На этом и кончается? Нет, у тебя там дальше что-то записано.

– Мало ли что у меня там записано… Может быть, кухонный рецепт… Как приготовить тесто для пирога с уксусом, чтоб противные люди к тебе больше в гости не ходили.

– Ты нечестно увиливаешь. Я тебя вполне серьёзно спрашиваю. У меня есть мысль. Честно!

– Честно? Тайна. А какая у тебя мысль?

– Тайна.

– Поменяемся? Тайну на тайну?

– Идёт.

– Ты первый открывай.

– Ладно. Только, чур, не издеваться, если я ошибусь… Я так подумал… а вдруг это твоя мама.

– Мама. Ну так что?

– Ну, я тебе скажу, у тебя и мама!.. Знаешь, вообще мне мамы редко какие правятся. Ну уж твоя!

– Тебе бы такую, а? – Оля, искоса поглядывая, хмыкнула и минуту, прищурясь, молчала, как будто улыбаясь, но не открыто, а про себя. Она так умела усмехаться внутрь себя, а не наружу. – Ничего, хватит с тебя и моей. Она тебя любит.

– Вот так хватанула. С чего это ты взяла? Я с ней и разговаривал-то совсем мало.

– Неважно. Мало!.. А я-то? Я всё ей про тебя рассказываю, вот ты ей и нравишься. Она говорит: дружи, он очень-очень славный.

– Даже не понимаю. Чего про меня можно рассказывать?

– Да ничего не рассказываю. Ты гляди, ещё задаваться начнёшь. Просто говорю, что было у меня сегодня, вчера… Всякое. Куда ходим, что говорим, как у тебя живот лопнул из-за меня, как Зинка меня ненавидит, а я чихаю на неё, как ты меня любишь, ну, разное, в общем, всё…

Володя, вдруг сбычившись, то есть нагнув голову так, что подбородок упёрся в грудь, мрачно пробурчал:

– Я… кажется, ничего… этого, такого… не говорил…

– А зачем это тебе надо говорить? Как будто я так не знаю! – Она закатилась весёлым смехом, не сразу смогла остановиться и, всё ещё досмеиваясь, еле проговорила: – А то кто бы стал терпеть да ещё так всегда защищать такую… противную, необузданную!

– Ничего я не… ничего особенного… А раз ты была права…

– Да ничего же подобного! Я и не права была вовсе, а ты всё-таки был на моей стороне. Когда человек прав, все нормальные люди на его стороне, а ты-то думал, что я вру и неправа, и всё равно стоял за меня… Если хочешь знать, у меня даже фотографии были, как мы со слоном играем, а я удержалась, нарочно не показывала… Чтобы наказать себя, потому что это такое стыдное хвастушество… а во-вторых, мне хотелось посмотреть, как ты себя поведёшь… Это мама мне сказала, конечно, что показывать фото – это продолжать ещё хуже хвастаться. А насчёт тебя – это я сама задумала…

– Ну ты и хитрющая, оказывается, а я ничего не замечал, что ты нарочно.

– Да я не задумываю ничего, то есть не сразу, а когда начались карикатуры, вся петрушка, я подумала: дай посмотрю, как ты себя покажешь.

– Уж ты… всё равно хитрила, это разве красиво?

– Ты вспомни, когда это было! Я же тебя совсем почти не знала, ты мне как чужой был. Разве теперь я стала бы!.. Хотя ничего… я и теперь могу немножко вот так… – Она прищурила и хитро скосила глаза, точно исподволь присматриваясь.

– Подглядывай, подглядывай, я не боюсь… А я заметил: ты приносишь сюда книжки, которые уже раньше читала. Ведь тебе, наверное, это неинтересно во второй раз?..

– Наоборот. В первый раз мне было неинтересно.

– Ну, это ты так говоришь!

Оля перевернула вверх ногами и положила тетрадку на землю и долго соображала. Неуверенно начала объяснять:

– Понимаешь, как будто я где-то побывала. В каком-то месте, где разные люди… дома… самолёты, разговоры… подвиги, корабли и всякие приключения, я всё это видела и знаю. А потом привела туда тебя и всё тебе показываю, и мне интересней вдвое, чем самой, и за тебя нравится и что тебе нравится… я запуталась…

– Нет, ясно. Как яблоко, вкусно, и, если поделиться половинкой с другим, тебе и за него вкусно. Ну не очень-то с каждым, конечно!

– Значит, сам понимаешь! Вот видишь. А мамина сказка тебе понравилась, ты всё понял, что там?

– Она про любовь… А какая это любовь, когда он только одну свою царевну любит, а там города рушатся, а ему хоть бы хны… только бы на неё любоваться.

– Сообразил, понял, только больше ничего не надо говорить. А то как на уроке получится, сказки расшифровывать нельзя – они тогда разваливаются… Как у Анны Иоганны: почему автор вывел ослика, а не козлика.

– Ох, с этой Анной Иоганной! – сморщился и даже слегка зарычал Володя, точно наткнулся на что-то очень противное. – Сидит она у меня, как гвоздь… Пока мы были ещё не очень… то есть я не уверен, так думал, позабуду…

– Что ты размямлился? Ты прямо по-русски скажи.

– Я и говорю, никто меня не тянет. Знаешь, по-моему… нет, наверное, так и есть: она всё слышала… Ну эта самая, чтоб ей, Анна Иоганна, немка наша, когда у нас урок вместо русского проводила.

– Что слышала?

– Как ты её начала передразнивать мартышками, весь класс хохотал, как полоумные, а я даже на парту вскочил и видел через верхнее стекло в двери. Она, знаешь, в коридоре постояла, послушала и ушла. Наверное, слышала.

– Ну и что? Когда это было! Я и думать позабыла! Да я чихала на это… И я же не знала… Может, она ничего не поняла.

– Нет уж, если слышала… Ты ведь здорово похоже её передразнивала.

– А что теперь я могу сделать? Только настроение испортилось. И в школе всё равно уже никого нет. Да и что я могу? Извиниться? А может, она не слышала.

– Слышала… А я знаю, где она живёт.

– Что ты ко мне пристал? Тебе что, её жалко?

– Нет, она зануда. Я только из-за тебя. Я тебе могу показать. А ты просто зайди.

– Отстань, вот ещё командовать вздумал.

– Я долго не знал, говорить тебе или нет. Значит, не надо было.

– Вот и испортил всё… Сказать ты был обязан. Фу, как всё противно стало. Я уверена была, что её нету близко.

– Сходим?

– Отстань, тебе говорят.

– А может, лучше сходить?

– Ты что, поссориться хочешь?

– Сходим, я тебя отведу и за забором в кустах тебя подожду!

– Вот прилип, противный какой! Хуже Иоганны, сам Щепка-мочалка.

Глава девятнадцатая

– Вот, отсюда меня не будет видно. Я тут сяду в засаду, буду вести наблюдение и тебя дожидаться, хорошо? – Отворачивая лицо и осторожно раздвигая какие-то удивительно колючие кусты, Володя боком втиснулся в самую их гущину и присел на корточки. – Всё вижу: и двор, и терраску, ты знай, я всё время отсюда тебя буду поддерживать… Хочешь, буду время от времени подавать какие-нибудь сигналы? Например, козой блеять. Или совой… или лучше петухом?

– Нет, – хмурясь, сказала Оля. – Ты так просто сиди и всё время думай, как я там мучаюсь. И смотри туда, ладно? А теперь – не отвлекай меня! – Оля крепко сжала губы, зажмурилась на минуту и пошла через дорогу к домику, окружённому кустами, за штакетным забором. Отворила калитку и медленно двинулась по дорожке, посыпанной песком, к терраске странной походкой, как будто боясь расплескать чашку с водой на голове. Она н в самом деле боялась расплескать свою уверенность, заготовленные вежливые слова и весь свой спокойный, невозмутимый вид, прикрывавший жутковатое беспокойство.

Она шла к Анне Иоганне извиняться. Шла по своей воле и как будто против воли шла. Против своей маленькой воли, повинуясь главной, большой воле.

Слова были приготовлены такие: "А-а, добрый день Анна Иоганна, извините, что я вас беспокою, я на одну минуточку, я должна только сказать вам, что я один раз, это было давно, вас передразнивала в классе, мне очень стыдно, пожалуйста, вы меня извините". Анна Иоганна скажет в ответ: "Ты хорошо, честно поступила, Оля, я на тебя больше не сержусь". И с облегчённым сердцем они с Володей поскачут вприпрыжку обратно.

Анна Иоганна вышла на крыльцо, чуть было не начала спускаться к ней навстречу, да так и запнулась в неудобной позе – одной ногой ступив на нижнюю ступеньку. Брови у неё от удивления совсем уехали наверх и глаза округлились, даже руки слегка растопырились – с таким удивлением она смотрела на то, как шла к ней Оля, такая скромная, сдержанная, вежливой неторопливой походкой, похрустывая негромко туфлями по песчаной дорожке.

Вечно невозмутимая, наглухо запаянная, неприступно спокойная, Анна Иоганна, Щепка-мочалка, как остроумно её называли ребята за худобу и рыжеватые жидкие волосы, эта самая "старая немка" стояла теперь в испачканном землёй фартуке, на одну руку у неё была напялена брезентовая рукавица, в другой она держала громадные ржавые садовые ножницы, и, самое поразительное, волосы у неё были растрёпаны, как у последней девчонки, подравшейся с кем-нибудь на перемене.

Только что Оля шла сюда, собранная, сурово сосредоточенная, пожалуй слегка восхищаясь своим честным и благородным решением, в особенности потому, что «немка» была «противная», занудливая, прилизанная, – и вот, не доходя трёх шагов до крыльца, она почувствовала, что всё приготовленное в ней путается и расплёскивается. Она прежде никак не могла себе представить, что "старая немка" может быть растрёпанной, испачканной, хотя и невозмутимой. По правде сказать, она не замечала даже того, что у той есть ноги, не думала, что руки её могут делать что-нибудь другое, кроме того, что держать книжку немецкого диктанта или перо для исправления тетрадок. В голову не приходило, что та – пожилая, усталая женщина. Вот до той самой минуты, как она увидела её на крыльце! И это её до невозможности озадачило.

– Оля?.. Ты что? Неужели ко мне?.. – Анна Иоганна громадной негнущейся рукавицей попыталась поправить причёску. – Что-нибудь произошло?

Оля с удивлением услышала, как она сама выговорила, нет, как-то само собой у неё пролепеталось:

– Не произошло ничего… Это просто так… Навестить…

"Что это я бормочу?" – подумала Оля с раздражением, сделала отчаянное усилие вспомнить и начать своё приготовленное, но тут произошло такое, что всё сбилось окончательно: Анна Иоганна вдруг покраснела от удовольствия, засмущалась, что Оля это заметит, и поспешила отвернуться.

– Входи, входи, – ласково говорила она Оле, сама уходя в глубь терраски. – Папа, ну что же вы забыли? – И, как будто обращаясь к ребёнку, весело продолжала: – А ручки-то помыть? Кто позабыл?

Худущий, долговязый старик поднялся из-за накрытого стола, куда он было уселся и взялся уже за кофейник, сокрушённо покачал головой, разглядывая свои громадные ладони, перепачканные в земле, и, продолжая сокрушаться, скрылся в дверях. Не успев опомниться, Оля оказалась за столом. Анна Иоганна познакомила её с отцом, который очень скоро вернулся с плохо вымытыми руками, и громко объяснила по-немецки:

– Эта девочка из школы, моя ученица., папа! Она пришла меня проведать!

– А, вот оно как? З-оо! З-оо! – С шумным одобрением папа через стол протянул и потряс Олину руку так, что чуть не опрокинул кофейник. Он говорил по-немецки, но так, что даже Оля понимала. Он ещё сказал, что это очень хорошо, что она пришла, очень «красиво» и ещё в таком роде добавил, чего она уже не поняла.

Папа Иоганн увлёкся кофе, налитым для него в большую чашку, которую он подносил ко рту, держа обеими руками, но не забывал улыбаться то Оле, то дочери, прихлёбывая с наслаждением и прикусывая рассыпчатый, домашнего печения кренделёк.

Анна Иоганна вполголоса объяснила:

– Папа очень пожилой человек, последнее время совсем позабыл, разучился говорить по-русски. Он не совсем был здоров и вот позабыл. До этого он больше двадцати лет немножко говорил по-русски, и вот теперь к нему вернулся язык его детства. Странно, да?

– Как это интересно! – не очень находчиво сказала Оля. – А крендельки вы сами печёте? Какие вкусные!

– Да, для отца. Пфефферкухен, с перцем, это ведь тоже крендельки его детства, я для него их делаю.

– Как зовут девочку? – громогласно, как говорят тугие на ухо, вопросил папа.

– Девочку зовут Оля! – по-немецки стала отвечать Анна Иоганна.

Отец с одобрением сказал, что это очень-очень милое и красивое имя, и девочка тоже милая и хорошо воспитанная, и дочь ему ещё долго что-то оживлённо рассказывала про школу.

Анна Иоганна сидела за столом уже без фартука и причёсанная, но Оля всё не могла в себя прийти от странного чувства растерянности и раздвоенности, точно у неё перед глазами были две Анны Иоганны, и обе не в фокусе, расплываются и никак не сходятся в одно чёткое изображение.

Ведь мы же её всем классом не любили! А почему? Правда, над ней легко было посмеяться, она, конечно, чем-то располагала к этому, но главное, когда-то, кем-то было решено, что она "немка-Щепка-мочалка", – и, значит, нечего её любить, а можно смеяться, и все знали это, и Оля знала, что это «можно» и всем понравится. И она, не рассуждая, думала и делала то самое, что, наверное, порешили и чему поверили ребята в школе когда-то, задолго до того, как Оля в первый раз пришла в класс.

А теперь Анна Иоганна водила её вокруг домика, стоявшего за оврагом, на самой окраине города, и показывала кусты смородины и грядку с морковкой, и потом с испуганным и счастливым лицом подвела её к заднему крыльцу.

Там удивительно маленький, видно ещё совсем глупый, ёжик, не обращая внимания на то, что рядом стоят и разговаривают люди, не отрываясь сосал молоко, уткнув мордочку в глиняное блюдце. Он очень старательно сосал, но молока в блюдце как будто и не убывало.

– Он ещё очень плохо умеет, – объяснила Анна Иоганна. – Это его большой сюда привёл и показал. А большой – это старый знакомый!..

Садик был маленький, они скоро обошли вокруг всего дома и опять увидели папу на терраске. Он, держа за ручку кофейник, наливал себе вторую чашку, подставив под кончик носика палец, чтоб не пролить, потому что руки у него дрожали.

– Я уже говорила, до болезни он мог говорить по-русски… А теперь он немножко позабыл. Он был ведь совсем пожилой человек, когда его забрали в германскую армию кайзера Вильгельма и отправили на Украину. В гарнизон одного маленького местечка. Он был каменщик по профессии, и он там помог сложить некоторым людям печки и трубы очень хорошего образца, как он умел делать. Ну, и в конце концов остался в России. А я жила у своей тётки в Халле и училась. С большим трудом он меня выписал к себе. Когда я приехала, он хотя немножко смешно, но уже неплохо говорил по-русски… Он и сейчас старается и некоторые слова вдруг вспоминает… Он называл себя, в шутку конечно, "военнопленный доброволец"… Да… Он так шутил прежде… Он ненавидел юнкеров… ну, понимаешь, всю эту прусскую военщину и кайзера Вильгельма…

– Кайзер Вильхельм? Пфуй! – радостно провозгласил и плюнул папа.

Он спустился в садик и, вежливо улыбаясь, постарался поддержать разговор. Он ещё что-то говорил по-немецки, вроде бы хвалил и дочь и Олю.

– Я очень рада, что ты вспомнила меня и зашла, Оля. Такая неожиданность! Правда, очень мне приятно! – говорила Анна Иоганна, провожая Олю к калитке.

И тут Оля вдруг, неожиданно для себя, воскликнула:

– Ах, вот, кажется, и он! Вечно опаздывает! Мы ведь к вам вдвоём собирались, а он, наверное, застеснялся, что опоздал. Володя, вы помните Володю?

– Ну как же! Где же он? Почему он стесняется? – делая совсем уж круглые глаза, восклицала Анна Иоганна.

А Оля побежала к колючим кустам, где сидел в засаде Володя, громко крича:

– Володя, Володя! Ну, не стесняйся! Иди сюда скорей!

Осторожно выпутываясь из колючих зарослей, красный от злости, он шипел:

– Ты что, взбесилась? Что ты орёшь! Услышат же!.. Олька!

– Вылезай и признавайся, что опоздал! Иди поздоровайся!.. – прошипела в ответ Оля и тут же громко, весело крикнула: – Ну, так и есть! Он тут! Всё стесняется!

Володя, погрозив исподтишка ей кулаком, выкарабкался на четвереньках, встал на ноги и, приглаживая на ходу взъерошенные волосы, подошёл к калитке.

Анна Иоганна приветливо, с укоризненной усмешкой издали качала головой, ласково приговаривая:

– Ай-ай-ай! Такой большой мальчик и стесняется больше, чем девочка!.. Папа! Это тоже один мальчик из школы, который пришёл меня навестить! Это очень приятно, не правда ли?

Папе тоже было очень приятно.

Все сначала здоровались, потом тут же у калитки долго прощались, и ребята обещали больше не стесняться и приходить ещё, потому что это ведь всем очень-очень приятно.

Дойдя до угла, Оля обернулась, остановилась и помахала на прощание рукой.

– Обернись сейчас же! – быстро сказала она Володе.

– А вот не желаю, даже не подумаю! – зверским голосом буркнул Володя и обернулся.

Папа стоял в калитке и всё ещё кивал головой, как заводной, им на прощание.

Володя поднял руку и деревянным движением, точно отмахивался от пчелы, помахал в ответ.

Когда они отошли уже довольно далеко, молча и не глядя друг на друга, Оля устало вздохнула:

– До чего же тебе меня убить хотелось, когда ты выцарапывался из колючек!

– Лучше помолчи, а то мне опять захочется, – угрюмо ответил Володя, и некоторое время они шли опять молча. – Ты хоть объясни, что это там у вас произошло?.. Ты у неё прощения хоть попросила?

– Я даже себе не могу всего объяснить… Прощения? А чего оно стоит?..

– Она тебе мораль читала?

– В тыщу, в мильон раз хуже: она мне обрадовалась. А про мартышку она, по-моему, даже и не слыхала… или… не знаю, но дело совсем не в этом… Одним словом, ты должен тоже к ней зайти хоть разок. И я должна.

– Что-о-о?.. Это ещё зачем?

– Просто так. Как навещают знакомых.

– Это чтоб я?.. Опять к Мочалке?

Оля молчала, шла, думала.

Глава двадцатая

На другой день они снова забрались на свой пригорок над обрывом. Оля положила перед собой тетрадку и, не раскрывая её, смотрела на другой берег реки, где по ровной зелени луга лениво разбрелись и почти не двигаясь стояли пёстрые коровы.

Маленький чёрный буксир-работяга упрямо тянул за собой большую толстую ленивую баржу с флажком на кривом шесте.

– За то, что ты не злишься, я тебе прочту всё до конца.

– Почему это ты так решаешь? Я злюсь.

– Тогда сейчас перестанешь.

– Ага, там, значит, не рецепт уксусного пирога, а продолжение?

– Какой догадливый малютка.

Оля развернула и полистала тетрадь:

– Сначала? Или прямо сразу дальше?

– Лучше сначала, как они рисовали одну картинку вместе… Я тоже такие рисовал, когда был маленький… Только я один рисовал, это совсем хуже… то есть не то… А если б мы знали друг друга маленькими, ты согласилась бы тогда рисовать вместе, а?

– Да, – спокойно сказала Оля и начала читать сказку, всё прочитанное сначала. Потом то, что было дальше.

…И вот Бедный Принц снова пустился в дорогу и шёл, пока не стемнело, и тогда ему навстречу стали попадаться целыми толпами испуганные и усталые люди.

– Не встречали вы по дороге маленького Ослика? – спрашивал у них Бедный Принц.

Но испуганные люди, сгибаясь под тяжестью узлов, только вздыхали и спешили дальше.

Вскоре он увидел множество воинов, которые сидели в темноте, в грязи, уныло повесив головы, на краю оврага.

На дне оврага дымил маленький костёрчик из сырого хвороста.

Около него сидел бородатый человек в перепачканной бархатной мантии, грел у огня ладони и хныкал. На коленях у него лежала зубчатая золотая корона.

Сразу можно было догадаться, что хныкающий бородач – Король, только совсем раскисший.

– Храбрые воины, вы не видели маленького Ослика с большими глазами? – спросил Бедный Принц.

– Где это ты увидел воинов? – прохныкал в ответ Король. – Это просто трусы и собаки, они убежали от врага и бросили свой город без защиты. Да и ты, если пойдёшь по дороге дальше, угодишь прямо в лапы врагов.

– Какое мне дело до ваших врагов, – равнодушно сказал Принц и пошёл дальше и всё шёл, пока не споткнулся обо что-то лежавшее поперёк дороги.

У себя под самыми ногами он услышал плач, такой тоненький, будто это маленькая птичка тянула жалобную песенку, а не ребёнок. Но это был всё-таки ребёнок – очень маленькая растрёпанная девочка. Она сидела, нагнувшись над лицом своей матери, которая лежала прямо посреди дороги, разметав в пыли пышные волосы. Об неё-то и споткнулся Бедный Принц.

Бедный Принц нагнулся и дотронулся до лба лежащей женщины. Лоб был холодный, неживой, а из груди торчала боевая стрела.

Девочка невыносимо тоненько тянула одну-единственную птичью нотку и всё старалась двумя пальчиками как-нибудь хоть приоткрыть слипшиеся веки матери.

"Некогда мне тут останавливаться, – нетерпеливо подумал Принц. – Какое мне дело…" – и тут нечаянно заглянул в заплаканные глаза девочки. В них играли красные, как кровь, точки далёких костров победителей и светились спокойные отблески всех звёзд неба, которые почему-то с такой невыносимой, сияющей ясностью отражаются в горько заплаканных детских глазах.

Он вдруг сразу точно узнал глаза своей единственной, своей возлюбленной Маленькой Царевны – до того они были похожи на все в мире глаза, полные горя, страдания и немой мольбы о помощи.

Бородатый Король всё ещё хныкал, сидя в грязном овраге, когда Бедный Принц вернулся к нему обратно.

– Эй, Король! Где твоё славное войско? Давай мне его.

– Вот оно кругом сидит, моё бедное, разбитое войско.

– Ничего ты не понимаешь, – сказал Бедный Принц. – Это храбрые, неукротимые воины, которым нужно было немного отдохнуть. Вот теперь они отдохнули и сейчас ударят по врагам и сотрут их в порошок!

– А что? – нерешительно заговорили воины, поднимая головы и переглядываясь. – Коли возьмёмся, то и сотрём!

– Это он правильно говорит, что мы храбрые, – вздыхали другие. – А всё-таки отчего же нас так побили? Вот что удивительно!

– Эх, вы! – крикнул Бедный Принц. – Стадо в огонь и воду бросается за трясущейся бородёнкой старого козла! А войску нужно видеть предводителя во время боя! Пошли за мной! Нам туда по дороге.

Воины бородатого Короля покатились со смеху и начали подниматься с земли.

– За мной, неустрашимые, хмурые львы! – выкрикнул Водный Принц.

И хмурые львы подтянули перепачканные в грязи и глине во время бегства штаны и двинулись следом за Принцем.

Воины шагали, едва поспевая за Бедным Принцем, по той самой дороге, по которой недавно убегали от врага.

Было совсем темно, так что можно было еле разглядеть несчастных беглецов из города, женщин и ребятишек, теснившихся по краям дороги, но воины слышали их робкие, сперва удивлённые, потом неуверенно-радостные возгласы и всё больше хмурились и ускоряли шаг. А Бедному Принцу всё время светили издали заплаканные до звёздного сияния глаза девочки.

Часовые у костров, заслышав их приближение, затрубили во все трубы тревогу. Враги схватились за оружие, и впереди всех вышел Железный Рыцарь, весь закованный от макушки до пят в железо.

Железный Рыцарь глазам не поверил, увидев, что прямо на него идёт какой-то Бедный Принц в потёртом кожаном камзольчике, с войлочной шапочкой на голове. Они столкнулись, но неравный это был поединок. У Рыцаря в сердце было одно презрение, жадность, тщеславие и жестокость. А сердце Бедного Принца нестерпимо жгли своим светом горько заплаканные детские глаза. И очень скоро воины услышали вдруг такой звон и гром, что долго потом в воздухе гудело, точно медный колокол бухнулся с колокольни на каменную мостовую, – это рухнул Железный Рыцарь.

Разгоревшаяся битва быстро стала стихать – враги не привыкли сражаться без своего Железного Рыцаря и скоро стали проситься в плен.

Королю доложили, что его войско одержало победу. Он вылез из оврага, надел корону, приосанился, торжественно въехал обратно в столицу и уселся на свой старый трон в окружении толпы придворных.

– Ну-с! – милостиво спросил он Бедного Принца. – Можешь требовать награды, чего пожелаешь. Могу отсыпать тебе половину моих сокровищ!

– Какое мне дело до твоих сокровищ! – сказал Бедный Принц и пошёл своей дорогой, опять расспрашивая у всех встречных, не встречался ли кому серый маленький Ослик.

Пока он шёл, слава о нём всё время мчалась, обгоняя его, точно верная собака впереди своего хозяина.

Ещё издали заслышав о его приближении, все оруженосцы уже начинали, снимая шляпу, желать доброго утра своим осликам и, вежливо кланяясь, спрашивали, хорошо ли им спалось ночью.

Бывало, что жители целой округи выходили к нему навстречу, слёзно умоляя избавить их от своего владыки, какого-нибудь Великана, дочиста обжиравшего все окрестные деревни, так что самим мужикам приходилось есть траву.

– А Ослика вы не видели? – первым делом спрашивал Бедный Принц.

Жители сокрушённо отвечали, что им очень-очень хотелось бы помочь ему отыскать ослика, но, как на грех, ни один не забрёл в их края. Принц вздыхал, но не отвечал им: "Какое мне дело до вашего Великана", а молча натягивал железные перчатки.

Он набрасывался на громадного, толстого Великана, после жестокого боя обращал его в бегство и загонял прямо в самую глубь пустыни, где тому некого и нечего было объедать, кроме кустиков с кислыми ягодами.

Попостившись на скудных пустынных харчах, Великан начинал понемногу усыхать и съёживаться и, вот что самое удивительное, становился ростом ничуть не больше самого обыкновенного мужичонки. И людям просто не верилось, что они считали его когда-то Великаном и дрожали от одного его вида!..

К тому времени родители Бедного Принца состарились и умерли, и всё его крошечное королевство от дороги до ручья заросло ежевикой и чертополохом.

Да и сосед их, старый Богатый Царь, давно помер, и все его близкие родственники тоже. Потом перемёрли и все дальние родственники, и вдруг до Бедного Принца дошла весть, что Маленькая Царевна стала единственной наследницей всего царства и замка и её заставляют выбрать себе мужа… Постойте-ка, а как же заколдованный Ослик? Да никто никогда и слыхом не слыхал, чтоб Царевну кто-нибудь превращал в ослика!

И вот однажды, поздним-поздним вечером, когда луна ярко светила над репейно-ежевичным королевством, Бедный Принц отворил дверь опустелого отцовского дома, переступил через порог и увидел, что Маленькая Царевна стоит у окна. Она спокойно обернулась и равнодушно спросила:

– Ах вот оно что? Ты всё-таки решил вернуться? Ты, говорят, вволю попутешествовал?

– Я тебя искал все эти годы. Меня обманули, что ты заколдована. А тебя собираются выдавать, я слышал, замуж?

– По закону, считается, что я должна не позже чем завтра выбрать себе какого-нибудь мужа: герцога, барона или маркиза. В замке их сейчас уже полным-полно, вся прихожая битком набита. Вот я и зашла в эту пустую хижину немножко отдохнуть в тишине.

– Ах вот как! – сказал Бедный Принц. – Мне очень жалко, что ты не сделалась в самом деле осликом.

– О-о! Так ты смеешь меня ещё и оскорблять! Осликом!

– Они мне очень нравятся, я их полюбил, – сказал Принц.

– Ха-ха… – с трудом выговорила Маленькая Царевна. – Ха-ха! Ха-ха-ха!.. Просто ты с удовольствием поверил глупому обману, чтоб поскорей удрать отсюда и поискать себе королеву покрасивей!.. Ну, а теперь прощай! У меня ведь свадьба завтра.

– Прощай! – сказал Принц, не оборачиваясь.

– Я ухожу совсем, навсегда, так что навсегда прощай!

– Навсегда прощай!

– Ну вот мы и попрощались навсегда. – Маленькая Царевна надменно рассмеялась и пошла к двери, но вдруг заметила у печки какой-то завалявшийся с давних пор уголёк. Она брезгливо взяла его двумя пальцами – пф-ф-ф! – сдула с него пыль и насмешливо прищурилась. – А вот тебе и загадка на прощание! – Одним движением очертила углем кружок на белой стенке хижины в том месте, где на ней сияло голубое пятно лунного света из окошка.

– Трудная небось загадка для всех твоих сорока четырёх женихов! – презрительно сказал Принц, довольно невежливо выхватил у неё из рук уголёк и мгновенно пририсовал к кружку четыре больших лепестка.

– Ну, это не так уж трудно было догадаться, даже тебе, – сказала Маленькая Царевна и добавила к цветку высокий изогнутый стебель.

Молча они стали по очереди перехватывать друг у друга уголёк, и минуты не прошло, как в голубом пятне луны возник домик с двумя окошечками и дымком из трубы, и бесконечная дорога ручейком вылилась прямо через порог и побежала, извиваясь, к далёким холмам у горизонта, где всходило солнце.

Конечно, они не умели уже рисовать так хорошо, как в детстве, но картинка получилась, в общем, неплохо.

Наконец появился и ослик, но до того уж коряво нарисованный, что похож он был, пожалуй, то ли на очень длинноухую белку с пушистым хвостом, то ли на очень маленького старичка с пушистой бородой, просто трудно было разобрать, тем более что он не стоял смирно, а всё время переливался. Прямо сразу весь так и зарумянился от смеха, едва они успели его дорисовать, потом вдруг заструился разноцветными фонтанчиками и весь пошёл сверкать и поблёскивать искорками инея, а бородёнка, та сама по себе переливалась радугой.

– Это ты, обманщик? – спросил Принц.

– Обманщик? А кто же ещё? Я самый и есть! – самодовольно пошлёпывая губами, гордо подтвердил старичок и шаловливо стал так переливаться сверху донизу, как будто весь состоял из кипящих стеклянных горшочков с самыми яркими красками.

– Там были когда-то ещё мальчик и девочка с растопыренными ручками, – сказал Принц.

– Но теперь-то их там больше нет! – сказала Маленькая Царевна.

– Да вы оглянитесь, – сказал старичок.

Они оглянулись и увидели длиннокрылых птиц, плывущих у них над головой в синем безоблачном небе, заметили, что стоят, схватившись за руки, и узнали свой домик и дымок, убегавший вверх из трубы, и длинную манящую дорогу к далёким холмам на горизонте, где вставало громадное, великолепное солнце, веявшее на них весенним теплом. Воздух был прозрачен и чист, как в детстве, а под ногами у них вместо утоптанного пола заброшенной хижины шелестели травы, обрызганные утренней росой.