Текст книги "Оля"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

Глава пятьдесят первая

В проходной зазвонил телефон. Дежурный высунулся и поманил к себе дедушку Шарафа.

– Получите пропуск, документ, пожалуйста.

– Нас двое.

– Пропуск на двоих.

Держа пропуск прямо перед собой, дедушка Шараф прошёл по двору, поднялся на второй этаж. Оля, как маленькая, держалась за рукав его халата.

Осокин шёл уже им навстречу, когда они только входили в большую пустую комнату.

– Мы же вам всё сами рассказали. Зачем же вы?.. А где он сейчас? – горячо и быстро спросила Оля.

– Зачем вы прибежали сюда? Я думал, он сам вернётся прежде, чем ты из школы придёшь.

– Где он, я спрашиваю? – отчаянно говорила Оля.

– Тут, сейчас он выйдет. Ему нужно было срочно встретиться с одним старым товарищем, а у того времени в обрез, ему на фронт.

– Это Бульба?.. Ну, скажите, что неправда! Бульба? Да?

– Да, да, да. Ну, с такой дочкой не пропадёшь.

– Он же честный всё-таки оказался, да?

– Честный, как и твой отец.

Оля быстро проговорила:

– Вот теперь я больше не могу!.. – отвернулась и заревела так, как давно уже разучилась. Как умела реветь только маленькой.

– Ну вот горе… – растерянно сказал Осокин. – Да ты понимаешь хоть, что я тебе говорю: ты можешь гордиться своим отцом, девочка!

– Вот… от этого… – прерывисто от всхлипывания говорила она, – от этого я и реву!.. Что вы не по-они-маете?

– Ну, тогда валяй, – сказал начальник, опасливо дотронулся до её плеча и вздохнул. – И вам, отец, спасибо, вы нам помогли.

– Ай, помогли! – странно улыбнулся дедушка Шараф. – Как будто вы сами бы не разобрались… За что спасибо?

– За доверие. За то, что пришли. Спасибо.

Он протянул свою единственную руку. Шараф с поклоном её бережно принял и пожал:

– Очень приятно. Я нашим старикам спасибо передам от вас, можно?

– Прошу вас, передайте!.. Вот твой отец!

Родион подходит к ней, но на ходу его заслонил полковник и, не давая подойти, отодвинул, придерживая рукой:

– Постой, постой, Родя, кто ж это такой? Твоя дочка?.. Ты его дочка?

Он хмурился, вспоминая, и про себя бубнил.

– Постой… Постой… Дочка, да, дочка, и зовут тебя, дочка, сейчас я вспомню как… имя у тебя какое-то дурацкое… в смысле то есть… заковыристое.

– Зовите меня Оля!

– Ничего подобного!.. Иола?.. Фа-биола? Бывает такое? Верно, а?.. Фабиола, честное пионерское!

– Откуда вы такое знаете? Меня так только собирались назвать.

– Он же мне тогда много чего рассказывал…

– Тогда? – испытующе впиваясь в него взглядом, вцепляясь пальцами в гимнастёрку, выпытывала Оля. – Он, значит, ещё ТОГДА обо мне?.. Тогда? – и подняла просиявшие глаза на отца, уже почти не замечая, как полковник чмокает её в щёку.

Глава пятьдесят вторая

"Когда празднуют день рождения, например, человеку, которому вчера было ровно одиннадцать лет, сегодня вдруг стало ровно двенадцать, собственно говоря, он состарился ровно на один день, – размышляла Оля. – Это всё равно, как граница между Европой и Азией, вот этот камушек лежит в Европе, а вон то деревце стоит уже в Азии!

И с детством моим то же самое: было у меня детство, даже когда мы с мамой приехали и поселились у Ираиды Ивановны, на втором этаже, и потом подружились с Володей… и даже когда мы прятали от военных опасностей бедного Тюфякина – всё это было ещё детство. А когда оно кончилось?.. Кто его знает!"

Уже полгода, как война кончилась. Как будто ты шёл-шёл по длинному тоннелю и вот наконец вышел на солнечный свет, увидел белые праздничные облака в небе над головой и услышал ветер над живым простором шелестящих трав.

Даже развалины в городе на ярком солнечном свету вы глядели не так уж мрачно. Старого вокзала больше не существовало. Телеграфные провода со столба на станции уходили вниз, прямо под землю. А широкие ступеньки, по которым они с мамой, приехав в город, когда-то спустились и вышли на занесённую снегом площадь и остановились, оглядываясь по сторонам, не зная куда идти, – эти старые, стёртые ступеньки были целёхоньки, вели к огороженной фундаментом площадке, поросшей травой, на том месте, где было здание вокзала.

Они с мамой ненадолго остановились в офицерской гостинице. Мама была ещё в военном, только её лейтенантские погоны хранились у Оли в её личном чемоданчике, завёрнутые в косынку.

Отец ещё работал на заводе, но они ждали его скорого приезда. В письмах они обменивались мечтами: как оно получится замечательно – они будут работать, восстанавливая город, работать, учиться, все вместе, всё вместе, всегда рядом. Они старались и не могли уже представить, как они прежде не понимали, как не додумались, ведь этого-то им и не хватало: быть всегда рядом, наравне, вместе, всем троим. И тогда ничего не страшно.

Писать отцу уже нельзя было, письмо могло его не застать. Но по старому адресу в глинобитный домик письма продолжали приходить.

В ответ приходили коротенькие записочки и небольшие посылки с вяленой дыней, изюмом и орехами.

– Мама, мы же не можем теперь его оставить одного. Как будто он чужой и мы его позабыли: взять и бросить? Ты это понимаешь? Это совершенно невозможно. Ведь мы его никогда не оставим, правда?

– Дедушку Шарафа? Никогда. Что за вопрос, детка? Разве близких людей бросают?

– Но ведь он всё-таки не совсем?.. Он у нас считается приёмный? Это же неважно, правда? Ты не смеёшься?

– Ты что же, совсем меня забыла, Оля? Такие вопросы!

– Ни капельки… Только ты сама мне скажи, правда, ты не стала другой, ты так и осталась… такая несерьёзная, как была? Всё-таки ты лейтенант и война была такая долгая, может, ты стала… повзрослей?

– Безнадёжно, – смешливо прищурясь, покачала головой мама. – Никогда я не повзрослею. Даже когда со всем состарюсь.

– Мама, я тоже хочу так! И я с тобой вместе состарюсь и всё равно останусь, какая есть.

– А как тот ужасный мальчишка Олег? Как обстоит с ним дело?

– О, прекрасно! Его, знаешь ли, не стало! Ведь он сперва был такой… Ну, озверелый, понимаешь? Потом у него отвалились рога, потом хвост, ну и, наконец, его вовсе не стало.

В дверь постучали.

– Володька является! Здравствуй, Володя!

Оля открыла скрипучую дверцу маленького шкафчика – единственного предмета меблировки их крошечного мансардного номерка со скошенным потолком.

– Вот, – сказала она, достав с полочки квадратный листок газетной бумаги, – это твоя порция. Три щепотки изюма, по-нашему кишмиш, хвостик дыни и ещё урюк. Ешь, не сходя с места.

– Нет, спасибо, – хрипловатым голосом сказал Володя, здороваясь с Еленой Павловной. – Я к этому не очень, – и, повернувшись к Оле, грубовато буркнул: – Что я, закусывать к вам хожу?

– А зачем же ещё? Сказано – твоя порция.

– Володя, эта порция правда ваша.

– Хм, стоит, не берёт! Ты что такой несообразительный стал? Гляди-ка, ты длинный какой вытянулся, а мозг, наверно, не растёт… Ты следи за собой, а то получится как у ихтиозавра: сам с троллейбус, а мозг, как у маленькой собачки.

– Приветливая ты хозяйка, – сказала Елена Павловна. Берите, Володя, не обращайте на неё внимания.

– Ну пожалуйста. Я могу. Что ж я… Спасибо…

Он покорно защипнул изюм и, задрав голову, высыпал его себе в рот.

Оля внимательно наблюдала, как он ест.

– Ну как? Здорово вкусно?

– Здорово. А в тех краях такого много? Насчёт сладкого у нас всё время было слабовато… Вот я всё съел. Спасибо, Елена Павловна.

– А этого мы тоже не бросим? – спросила, усмехаясь, Елена Павловна у Оли.

– Ещё поглядим. Большой вопрос.

– Насчёт чего это вы? – заинтересовался Володя.

– Ты всё равно не знаешь. Мы тут о дедушке рассуждали.

– Мировой старик! – Володя, конечно, давно уже знал всю историю, так же, как и Оля и Елена Павловна знали его собственную историю и всё про Анну Иоганну, преподавательницу немецкого языка и про её отца.

Володя рассказывал, как сразу же после того, как город оккупировали гитлеровцы, она сама, добровольно, предложила свои услуги фашистской комендатуре и два года усердно работала там переводчицей. С ней не здоровались на улице её прежние ученики. Бывшие учителя отворачивались от неё с гадливостью, весь город её презирал и ненавидел до того дня, когда её вдруг, к общему удивлению, арестовали. Партизанская группа сделала отчаянную попытку спасти её перед самым расстрелом. Попытка не удалась, и старую женщину расстреляли. Она два года передавала через связных бесценно важные сведения партизанам. Связными были некоторые бывшие её ученики. Первым начал эту работу Володя.

Её дряхлый отец при аресте дочери швырнул свой старый железный крест четырнадцатого года в лицо гестаповцу, и, пока его дочь вели по улице в тюрьму, он шёл следом, слабо, но неутомимо выкрикивал с ужасным немецким акцентом, по-русски:

– Я не есть никакой дейтше… Я есть чисты русски человек! – И всячески ругал их по-немецки такими словами, что его застрелили на Мельничной улице, около аптеки.

Незадолго до ареста, который она, видно, очень ясно предвидела, Анна Иоганна дала Володе томик стихотворений Гейне на немецком языке. Там были отмечены птичками несколько стихов, в том числе и «Лорелея», а на заглавном листе было написано:

Милой Оле

Вспомни однажды о старой учительнице.

Анна

Она просила отнести и передать книгу для хранения на партизанскую базу, в надежде, что, если и Володю убьют, партизаны расскажут о ней людям.

По вечерам Оля и Володя выходили погулять. Это были какие-то бестолковые, скучноватые гулянья. Оля легко шутила, острила, дразнила Володю, когда они были втроём с мамой, но едва оставались они вдвоём, всё её оживление как рукой снимало, и разговор не вязался.

Володя говорил простуженным, сиповатым голосом, всё хмурился, откашливался.

Они всё точно присматривались друг к другу, не узнавая главного.

Оттоптав ноги, они, усталые, возвращались в гостиницу, очень недовольные друг другом и каждый сам собой. И на другой день опять упрямо шли гулять.

Все разрушенные места своего разрушенного детства они обошли, не сговариваясь, нигде не задерживаясь.

– Подумать только! Смотри: остался кусок забора и колодец – тут был двор, где Танкред жил.

– А ты помнишь Танкреда? – живо спросил Володя.

– Помню. До чего мы глупые были!

Шли дальше.

– На этом месте водная станция была!

– Никифораки!.. Где-то он теперь?

– Ушёл на фронт. Разве теперь узнаешь? Может быть, вернётся и опять себе каюту устроит. А может, нет…

– Конечно… мы же совсем ребята были. Даже вспомнить странно.

Они шли дальше. Володя мечтательно улыбнулся:

– Тут когда-то цирк шапито стоял! И вот здесь загородка. И ты на слоне сидела. Вот тут. Точно на этом месте.

– На слоне? – небрежно усмехнулась Оля, презрительно выпятив нижнюю губу. – Какая я была смешная дура тогда!

– Кто смешная дура? – затихающим от возмущения голосом с угрозой спросил Володя и круто остановился. Вот именно так, в последний момент перед тем как сцепиться в драке, мальчишки спрашивают: "А ну-ка, повтори ещё раз, что ты сказал!" – и тут уж разговоры окончены.

Оля остановилась в изумлении и неуверенно повторила:

– Я была. Дура. И смешная, и…

Драка не началась, так как перед Володей не было мальчишки и бить было некого. Поэтому он только с выражением глубоко снисходительного презрения сказал:

– Если ты про неё так можешь говорить, то ты сама дура… Жаль, ты не парень, а то я бы тебе сейчас дал!

– Это за что же? – с интересом быстро спросила Оля.

– За то, что ты про неё смеешь говорить, вот за что.

– Это почему же? Ведь это же я про себя. Это же я была!

– Вот потому ты сейчас и… дурак!.. Мало ли что ТЫ! Да знаешь, до чего ты была замечательная! Ты тогда такая была!.. Ты такая была… какие даже не бывают! Вот какая… – Он махнул рукой с ожесточением. – Что тебе объяснять, раз ты сама не понимаешь! – и пошёл дальше.

– А ты ведь меня чуть было не треснул! – с видимым удовольствием заметила Оля, догоняя его.

До самого оврага они шли молча. Он не изменился, и деревья и кусты по его склонам не изменились. Знали свой закон: опять пожелтели в своё время и шуршали на ветру, как в позапрошлые осени, как в будущую осень. И река текла своей дорогой под высоким берегом.

– Ах да! – вдруг с небрежной рассеянностью хмыкнула Оля. – Я и забыла совсем. Мы тут где-то недалеко когда-то закапывали… этого… Тюфякина! Ну и чудачили мы с тобой в детстве. Наверное, не осталось от него ничего.

– Вот о чём вспомнила… Я думал, ты и не вспомнишь.

– А ты разве помнишь?

– Мне-то что его помнить? Твой Тюфякин, по-моему, ты первая и помнить его должна.

– Правильно замечено. Моё – это моё.

Домой они возвращались опять молча, хотя Володя несколько раз принимался откашливаться всё сильней, как охрипший певец, которому подходит время шагнуть на освещённую эстраду и разом запеть полным голосом, а он в своём голосе не очень-то уверен.

– Я всё ждал! – невнятно буркнул он наконец сиплым голосом.

Оля не отвечала, ничего не спрашивала, как он надеялся. До площади, на которой стояла военная гостиница, остался один переулок и два поворота.

– А я всё ждал! – с силой повторил Володя. – Я всё ждал, неужели же ты не спросишь!

Столько гнева и отчаяния было в его голосе, что Оля приостановилась и всмотрелась ему в лицо. Через минуту удивлённо спросила:

– Куда это ты меня тащишь?

– Сейчас!..

Он продолжал тянуть её за руку по переулку, потом во двор, окружённый когда-то со всех сторон большими домами, из которых невредимым оказался только один. Железная пожарная лестница уходила вверх на крышу пятого этажа.

– Теперь лезь за мной, она крепкая.

Он быстро стал взбираться по железным перекладинам, и Оля цепко, послушно полезла следом за ним. Железо холодило ладони, но ей не было страшно.

Володя остановился против окна третьего этажа и подождал, пока Оля его не догнала. Тогда он молча зажёг трофейный электрический фонарик и направил его луч в окно.

Две светящиеся точки мелькнули в мотнувшемся луче, напоминая что-то до невозможности знакомое, потом луч остановился, и прямо на Олю, проглядывая сквозь кудрявую шёрстку, уставились зелёные хитроватые глазки. Оля увидела тщедушное тельце и толстые лапки, круглые ушки и розовое пятнышко носа – словом, сам Тюфякин с бодро торчащим коротеньким хвостом сидел на подоконнике и смотрел в упор на неё через стекло…

Она заметила, что Володя схватил и крепко держит её под руку.

– Чего ты вцепился?

– Испугался, что ты вдруг свалишься. От неожиданности.

– Не свалюсь. Я не в обмороке.

Она спустилась вниз, Володя спокойно, как к себе домой, да это и был его дом – комната, куда можно было подниматься только по пожарной лестнице, так как обыкновенная обрушилась от взрыва, – влез в окно, вылез обратно и спустился, держась одной рукой.

– На, держи! – сказал он, осторожно передавая Тюфякина.

Оля бережно приняла его на руки, прижала к себе, погладила. Немного подумала и сказал:

– Спасибо.

– Это за что? – угрюмо отозвался Володя.

– За Тюфякина. За что же ещё? Спасибо.

– За это спасибо?.. Думаешь, я всё только ради тебя… Это я просто ради него… Что ж он там валялся зарытый… – отворачиваясь, бормотал Володя.

Оля вдруг тихонько неудержимо рассмеялась:

– Ты сам-то слышишь, что ты говоришь?

– Почём я знаю… Может быть, и не всё… А что я такого сказал?

– Ты всё ещё сердишься на меня… Так тебе грустно вспомнить, до чего я была хорошая и замечательная… тогда, а теперь… А вот теперь, фу, вот какая стала!.. Да?..

– Теперь? Ну, теперь… Что теперь! Конечно, ты теперь ещё лучше, сама знаешь. Даже в сто раз.

Они шли вдвоём, рядом, по еле освещённой улице, с Тюфякиным. Редкие прохожие удивлённо оборачивались на странную пару, стараясь разглядеть, кто это там едет у них на руках, насторожив ушки, и таращит зелёные глазки на свет.

– Я ведь тоже всё время ждала, – сказала Оля. – Ведь это же считается такое ребячество!.. Я боялась – мы теперь должны быть уже взрослые. И ты, наверное, всё позабыл.

– Нет, это я вот как боялся, что ты!.. А значит, всё-таки… У нас опять всё может быть, как было? Неужели правда?

Обращаясь к Тюфякину, потягивая его мягкое круглое ухо, Оля спросила:

– Всё правда?.. Что-что?.. Старичок говорит: правда! Тогда, значит, правда, Володя! Это уж точно!