Текст книги "Оля"
Автор книги: Федор Кнорре
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
Глава тридцать третья
Сидя за столом у окошка в кухне, Толька ел блины, искоса следил за всем происходящим во дворе, а ногой в толстом шерстяном носке гладил и щекотал кота, увивавшегося около его стула.
Он долго возил блином по масленой тарелке, перевернул его вилкой на другую сторону и, выждав, когда мать отвернётся, бросил вилку и двумя руками, ухватив и сложив блин, запихнул его в рот.
Блин был толстый, а Толькин рот, вообще-то довольно поместительный, по сравнению с блином был маловат. Его так закупорило блинным тёплым маслянистым тестом, что жевать никак было невозможно. И в это время сидевший на дворе под мухомором на детской площадке, засыпанной снегом, мальчишка встал и подошёл близко к окошку.
В знак того, что он его узнал, Толька подмигнул и очень живо изобразил, как он наносит своим маленьким кулачонком сокрушительный удар себе в нос, а после чего воображаемый противник, закатив глаза и раскиснув, начинает трястись и валится на бок. При этом он и в самом деле едва не свалился со стула.
Оля через стекло его передразнила, очень наглядно изобразив мимически, что именно самому Тольке предстоит трястись и валиться в раскисшем виде, если она его стукнет. У неё получилось лучше, потому что она ещё и язык высунула набок, как у забегавшейся до изнеможения собачонки.
Толька с залепленным блином ртом не мог достойно ответить тем же. Он двумя пальцами наполовину вытащил блин, подразнился и, громко чавкая, стал кусать и, заглатывая, изображать блаженство.
– Кому ты такие рожи свинячьи корчишь? – спросила Толькина мама.
– Мальчишка один.
– Откуда ты его знаешь?
– Я его вздул.
– А рожи зачем?
– А он сам дражнится!
– Блин-то, блин ты зачем ему показываешь, я тебя спрашиваю, свинёнок?
– А так… Это я ему блином дражнюся! Во! Видал блины?.. Охота слопать?.. На-кася! – Толька обернулся к матери и, ухмыляясь, пояснил: – Ему жрать охота. Подыхает прямо.
Мать прошла в сени, приоткрыла обитую войлоком дверь и крикнула:
– Эй ты, чего тут под окошком встал? Нечего под чужими окнами мотаться. Домой уходи…
– А у него дома нету! Бездомовый!.. – весёлым голосом сообщил Толька, стоя у неё за спиной.
– Тебя кто в сени звал? – шуганула мать. – Брысь отсюда. Сквозит!.. Ну-ка, зайди сюда, парень.
Оля оказалась в небольшой кухне.
Со всех сторон её охватило влажное тепло, блаженное, густое, ласковое тепло от печки с плитой, на которой кипели, пузырясь и булькая, два громадных бака с бельём.
– Откуда ты такой? – спросила Толькина мама.
Оля вяло начала рассказывать ей историю мальчика по фамилии Никифораки, но та даже не дослушала. Взяла Олю за руки и повернула ладонями вверх.
– Лёд… А грязи!..
У женщины руки были шершавые, горячо распаренные, их прикосновение было очень приятно.
Через минуту женщина, подталкивая в плечо, отвела Олю в угол к столику, где стоял таз с горячей водой, со стуком поставила рядом эмалированную мыльницу с дырочками и громадным куском простого мыла.
Оля погрузила руки в горячую воду и минуту не двигалась, потом намылила и стала тереть лицо. Вода в тазу почернела.
– Во морда грязнущая! – радостно воскликнул Толька, всё время с интересом наблюдавший за мытьём.
Женщина отняла таз, выплеснула воду в раковину, наполнила снова и опять поставила перед Олей:
– Мой ещё. Уши не забудь. Шею. Вот этим потом вытрешься…
Потом она пододвинула ногой табуретку к столу:
– Садись, ешь, – шлёпнула на тарелку блин, приготовилась положить ещё, но задумалась, приглядываясь, как Оля ест.
Как только Оля надкусила блин, её резанула боль во рту, мгновенно наполнившемся слюной, блин мгновенно исчез, растаял.
– Ты сколько не ел по-человечески? А?
– Не помню, – сказала Оля, глотая слюну, не отрывая жадных глаз от блина, уже поддетого на вилку, уже отделившегося от целой стопки, выглядывавшей из-под полотенца в деревянной чашке.
– Вижу, – сказала женщина. – Погоди. – Принесла мисочку с борщом, деревянную ложку и горбушку хлеба. – Не давись, ешь медленно.
Толька поплёлся с тарелкой к плите, выклянчил у матери ещё три блина и, усевшись прямо против Оли, уставился во все глаза на неё, точно ему фокус показывали.
Задумчиво и без удовольствия он обкусывал маленькими кусочками по краям блин. Время от времени он подмигивал потихоньку Оле. Наконец, выбрав момент, когда мать обеими руками поворачивала в баке бельё, отворачивая лицо от пара, он воровато подсунул под край Олиной чашки с борщом свой блин. Очень хитро подсунул с того боку, который матери не мог быть виден.
Потом он долго давился от еле сдерживаемого смеха, фыркал и мигал по очереди обоими глазами, восторгаясь своей ловкостью.
Оля незаметно нагнулась над столом и сунула блин в рот, после чего Толька чуть не захлебнулся от восторга…
Потом Оля проснулась оттого, что ей было жарко. Она лежала под жёстким одеялом на какой-то коечке, приткнутой вплотную к тёплому кирпичному боку печки, и услышала Толькин хохот.
– Он уже прошнулся, не спит! – Толька подскочил и дёрнул Олю за ухо, торжествующе хохоча. – Ты думаешь, сейчас вчерашний вечер? Ага? Вот и дурак! Сейчас уже сегодняшний вечер, ты всё продрыхнул!
Оля проспала целые сутки, и с этого началась и пошла у неё новая и очень странная жизнь. Её кормили, спать было тепло, но несколько дней ей всё казалось, что где-то глубоко внутри она ещё не оттаяла и не наелась. Всё боялась холода и что кончится в доме еда.
Евсеевна, Толькина мать, была прачка, целыми днями стирала, гладила, подкрахмаливала белые халаты для какой-то лаборатории мясокомбината, откуда приносила ненормированную ливерную колбасу. Кроме того, где-то недалеко в деревне у неё были родные, которые помогали мукой, картошкой, сочувствовали, что муж у неё на фронте, а она одна в городе с Толькой живёт, не хочет бросать квартиру, то есть домик.
Однажды, когда Оля, помогая Евсеевне, гладила на доске халат, та вдруг спросила:
– Тебя мама учила? Гладить? Или сама у меня выучилась?
– Сам. Я вообще всё быстро умею…
– Ну-ну. Сам так сам… Люди все мечтают: сына. А мне бы девочку. Мальчишка, он всё вроде собачонки. А девочка, как котик: когда приласкается, помурлычет. Я бы девочку приютила. И Толька, свинёнок, к тебе привязался… Оставайся. Хочешь?.. Тебя как звать-то?
– Почему? – неловко выговорила Оля. – Вы почему так?..
Евсеевна тихонько улыбалась:
– Как ты умылась, только рожица твоя из-под грязи прояснилась, я же сразу и увидела: девочка… Да миленькая такая. Как же звать-то?
– Оля.
– Оля. Хорошо. Мне бы вдруг Олю?.. А?.. – Она тихонько засмеялась от радости, представив, что вот у неё появилась Оля.
– У меня мама.
– Это ты по правде говоришь?
– Да, правда она на фронте. Правда.
– Ну вот видишь, а ты пока поживи, куда тебе одной ехать? Платьице сошьём, в школу пойдёшь, а летом в деревню. Там дедушка с бабушкой обрадуются…
– Мама велела мне ехать к дедушке… главное, туда письма от мамы начнут приходить…
– Дедушку ты любишь?
– Ни капельки. Я даже его не видала никогда. Я из-за мамы.
Разговор очень надолго прервался, обе молчали.
– Ну-ну, – бодро сказала Евсеевна, гремя утюгами на плите. – Поедешь к своему дедушке… Чего ж ты плачешь?
– Жа-алко… – совсем вслух разревевшись, всхлипывала Оля. – Я, честное слово, его не люблю, и никого другого не люблю, одну только маму, а я вас люблю, вы добрая, мне жалко, что вы так со мной говорите…
– Ну-ну… Ну-ну… Это мне бы плакать полагалось. – Она грубовато погладила Олю по голове, как-то издали протянув руку. – Рукавички я тебе сошью. Кофтёнку под низ оденешь, это всё так. И тапочки твои – никуда. – Она прищурила глаз, точно прицеливаясь вдаль. – Это мы вот как оборудуем… Живо всё обделаем. Ехать, так ехать поскорей… Верно?.. А то я, дура, чтой-то уж чересчур будто к тебе привыкать стала.
Глава тридцать четвёртая
Многоуважаемый дедушка!
Вам пишет незнакомая вам ваша заочная внучка Оля.
Вы получили, наверное, извещение от моей мамы, что я к вам должна приехать по семейным обстоятельствам, потому что мама ушла на фронт.
Я немножко отстала от поезда, который ушёл без предупреждения, а потом захворала так, что меня уложили в больницу, но я уже почти выздоровела, хотя меня ещё не пускают из-за перестраховки.
Если вы не очень ещё старый и в настоящее время вам нечего делать, я буду рада вас повидать, если вы зайдёте навестить в приёмные часы.
Дальше следовал адрес больницы и подпись: «Ваша внучка Оля Карытова».
Спустив ноги с постели, неудобно, боком, пристроившись к краю тумбочки, она с трудом дописала письмо и от усталости снова привалилась спиной к подушке, немножко отдохнув, спихнула с ног шлёпанцы и, вытянувшись на спине, стала смотреть в знакомый потолок, на котором весело играл солнечный зайчик от чашки с водой на тумбочке.
Он что-то хорошее ей напоминал, этот зайчик, но она не могла вспомнить что. Где-то смутно мелькала весна, солнце, школа… ага, Володя и школа, класс, где она была новичком, и опять Володя… Но всё это был совсем другой мир, когда у неё была мама… да, даже и папа, и не было войны.
И вот когда она добралась до этого Ташкента, когда ей в вагонное стекло показали – вон он, Ташкент, смотри! – как раз в этот момент она говорила что-то не то, ей было ужасно жарко и прямо с вокзала её отправили в эту больницу…
На другой день после того как больничная няня отнесла и опустила её письмо, едва начался приём, ей сказали, что пришёл дедушка и ждёт её в приёмной комнате.
У неё заколотилось сердце: сию минуту она увидит дедушку. Приехала! Добралась! Теперь с ним придётся жить вдруг целый год! Войне конца всё ещё не видно.
Она уже шла по коридору к приёмной комнате. "Ой, вот сейчас я его увижу, деда, который всю жизнь не любил папу. Из-за этого мы и не видались с ним, наверное… Что ж, может, он и прав был – догадывался, каким окажется папа… Но он ведь точно так же может и меня невзлюбить, и мне тогда плохо придётся… Ну ничего, я тоже не очень-то собираюсь его любить!"
Няня отворила дверь в очень светлую от солнца комнату, посреди которой стоял стол, накрытый красной скатертью.
Посетители, кучками сбившись вокруг своих маленьких больных в голубых халатиках, вполголоса разговаривали.
– Вот вам Оля! – сказала няня, пропуская её впереди себя в дверь.
Оля, замирая от волнения и страха, закусила губу… глянула. Прямо на неё из другого конца комнаты смотрел человек, нервно поглаживая неподстриженную серебристую бородку.
Его наполовину загораживали три женщины в цветных, с разводами, халатах, ворковавшие вокруг своей девочки с мелкими косичками. Он выглядывал из-за них и не спешил подойти поближе. Оля тоже не двигалась с места. "Похоже, он меня тоже побаивается?" – подумала она с облегчением.
Наконец они кончили переглядываться и пошли друг другу навстречу.
– А вот и Оля, – ласково сказал ей бородатый человек.
– А вы мой дедушка? Вас как зовут?
– Разве сразу не видно, что я дедушка? Дедушка Шараф.
– Видно, – согласилась Оля. – Здравствуйте. Вы от мамы письмо получили, что я к вам еду?
– От твоей мамы? Письмо? Четыре!
– Ой!.. – со стоном выдохнула Оля. – Говорите скорей. Что?
– Тихо-тихо… Нельзя волноваться, ты слабенькая! Мама на фронте, работает снайпером. Кушай кишмиш, очень сладкий. – Он развязал платок, расправил его на столе и подправил ребром ладони, чтоб образовалась ровная горка.
От изюма во рту было очень сладко, и это как-то навсегда соединилось для Оли в одно: сладость во рту и рассказ про маму.
– Кушай, очень полезный – сладкий… А твою маму я очень люблю, я всегда её любил! Вот такая маленькая она была… О-о, ты перед ней сейчас великан! Вот такую её помню, она на старое дерево у меня во дворе лазила, как кошка или как обезьянка какая-нибудь.
– А папу?
– Какого папу? Твоего папу не знаю, не видал даже. А дерево я тебе покажу. Ты хочешь дерево посмотреть?
– Мамино дерево? Куда лазила маленькой? Ой, дедушка, попросите, чтоб меня выписали сегодня… Я хочу дерево. А дом ваш стоит?.. Мама рассказывала, что домик маленький.
– Вот увидишь… Зачем нам большой?
– Мама говорила, что вы не очень виноваты, что папу не любите. Просто уж у вас характер такой.
– Да… да… – кивал дедушка, соглашаясь. – У меня характер. Соседи говорят: ай, Шараф, ай какой характер!..
Глава тридцать пятая
Больница была переполнена. С запада подходили всё новые и новые поезда из тихих деревень, окружённых заревом пожарищ, оглушённых накатившими на них жестокими боями. Из городов и с улиц, где рушились школы от воздушных бомбёжек… Исхудалые, притихшие дети из голодного Ленинграда и маленькие ребятишки, с подвязанными к шее белыми гипсовыми повязками – раненые дети, так похожие этими повязками на раненных в бою и так непохожие на солдат своими тонкими ручками, худыми шейками и как будто навсегда удивлёнными детскими глазами. Они ранены были, при обстреле с воздуха машин и поездов, уходивших в тыл…
Всё больше мест им требовалось, и врач устало махнул рукой и отпустил Олю к дедушке.
Возле подъезда щипал травку на обочине маленький ослик мышиного цвета. Он даже не обернулся, когда дедушка сажал Олю ему на спину.
– А как им править? – спросила Оля, усаживаясь поудобнее на мешочке с шуршащим сеном, привязанном на спине у ослика.
– Им не надо править, он сам дорогу знает. Ну, давай… трогай… Ну, поехали!.. Двинулись!.. Ну!..
Ослик щипал себе травку, даже ухом не повёл.
– Ну, ослик, давай! – сказала Оля.
– Это не ослик, это ишачок… Ну, некрасиво получается, – вполголоса продолжал уговаривать дедушка. – Уже люди на тебя смотрят, Джафар! Что молчишь, оглох, что ли? Ну, пожалуйста!..
Точно этого вот слова он только и дожидался, ишачок поднял голову и зашагал по улице. Да так бодро, будто вдруг вспомнил, что опаздывает куда-то на деловое свидание.
– Эй-эй!.. Ты гляди-ка! То он даже разговаривать не желает, а вот как припустил! Тут тебе скачки, да?..
Дедушка сразу отстал на несколько шагов и бросился вдогонку. Оля засмеялась, и тогда дедушка стал отдуваться, делая вид, что ему никак не догнать невозмутимо шагающего, пощёлкивающего по мостовой игрушечными копытцами, ишачка…
Оля ехала, держась за ремешок, с опасливым любопытством поглядывая по сторонам.
Ишачок действительно знал дорогу: сворачивая за угол, выбирая нужный переулок, а на шумном перекрёстке, приостановившись, огляделся, пропустил автобус и деловито зашагал дальше, выбирая переулки потише.
Где-то за домами на соседней улице неслись машины, слышались гудки, а ишачок пробирался, выбирая дорогу по своему вкусу до тех пор, пока не кончилась мостовая. Наверное, тут ему было хорошо – вместо твёрдых звонких камней у него под ногами лежал мягкий ковёр лёгкой пыли.
Теперь уже не дома, а домики пошли по обе стороны кривых переулочков. Да и домиков-то, собственно, не было видно, они где-то прятались за толстенными глиняными оградами, за кустами и деревьями или стояли спиной к дороге без единого окна на улицу.
Оля начала уставать, всё окружающее стало сливаться: покачивание шагающего ослика, переулки без окон, кривые стволы деревьев за оградами, канавки, по которым медленно текла вода…
Вдруг ослик стал как вкопанный. В ограду тут была вделана толстая деревянная рама и в ней дверь – калитка, закрытая наглухо.
Дедушка повёл куда-то ишачка "на его место", а Оля осталась перед дверью, разглядывая её побелевшее, выжженное жарким солнцем дерево, на котором виден был потрескавшийся узор старой резьбы.
Калитка отворилась, за ней открылась дорожка и зелёный дворик, залитый солнцем, перерезанный чёрной тенью дерева.
Встречая Олю, стояла молодая седая женщина. Она отворила дверь и певуче-ласково торопливо заговорила:
– Не волнуйтесь, главное, не надо отчаиваться, всё ещё будет хорошо, вы увидите, всё, всё хорошо! Всё, всё, всё уладится, и все будут счастливы. Правду я говорю?..
– Да, да, да, – уже издали говорил дедушка, появляясь из глубины двора. – Всё будет хорошо, а как же иначе?
Оля с недоумением заметила, что он говорит это не ей, а женщине.
– А как же иначе? – беспокойно-радостно подхватила женщина и, улыбаясь, стояла и смотрела вслед Оле, когда дедушка уводил её в дом. – Только не падать духом!
В доме после яркого блеска солнца показалось совсем темно и прохладно.
– Ну, вот ты и дома… Не обращай внимания, это она всегда так разговаривает… Это одна соседка… Приезжая соседка…
Глава тридцать шестая
За окном светило солнце такое яркое, что казалось, на дворе должно быть жарко, и только в комнате почему-то холодно. Но стоило Оле, кутаясь в ватный халат, выбраться за порог – там оказывалось ещё холоднее.
По вечерам дедушка вносил в комнату странную печку – ведро, выложенное изнутри кирпичами. Её топили во дворе, варили на ней рис с кусочками мяса или овощей, и в этих нагретых кирпичах сохранялась ещё капелька тепла, обогревавшего на ночь холодный воздух в доме.
Они с дедушкой усаживались на подушки, кутаясь в шёлковые цветные, с жёлто-зелёными разводами, подбитые ватой халаты, как можно ближе к теплу, и начинался вечерний разговор о маме.
– Я не знала, что папа у неё узбек. Как интересно. Я, значит, тоже немножечко узбечка?
– Немножечко, немножечко… – кивал, улыбаясь, дедушка и тихонько, неумело гладил её время от времени по лбу, точно котёнка или куклу. – Разве тебе это не нравится?
– Почему? Наоборот, даже интересно… Как это я прежде не догадалась, я ведь знала: дедушка всегда жил в Ташкенте! А я не сообразила, дурья башка!.. А мама, маленькая, тоже носила такой халатик?
– Такой, такой, только маленький!.. – как-то особенно оживился дедушка. – Я ведь её вот такой ещё знал. Во-от такой!
Он показывал рукой невысоко от пола, примерно по пояс взрослому человеку, для точности покачивая рукой повыше-пониже и, видимо, радовался, вспоминая.
"Конечно, тут есть какая-то небольшая семейная тайна, – думала Оля, – почему так получилось, что мама так давно не виделась с дедушкой. Но ведь всё началось с того, что дедушка невзлюбил папу?.."
– Вот такой? – переспросила она и опустила руку пониже. – А такой?
– Нет, нет, – держался за своё дедушка, продолжая радоваться своему. – Вот такой, как сейчас вижу, стоит с кушачком в халатике и для важности ещё пузо надует и выпятит! Во-от такая!
Как это часто бывает, разговор ничем не кончился – Оля с нежностью представляла себе маленькую маму, горделиво выпятив пузо щеголяющую в своём новом халатике, дедушка вспоминал разные подробности и детские её словечки…
В одно прекрасное утро появился Козюков, которого дедушка давно уже поджидал.
Первое время Козюков по два раза в день наведывался, всё справлялся, не появилась ли пропавшая в дороге Оля, но потом ему пришлось уехать с цирковой труппой на гастроли, его долго не было в городе, и вот наконец он появился. Оля услышала, как приезжая соседка ведёт кого-то от калитки через двор, по обыкновению ласково и настойчиво убеждая его ни в коем случае не падать духом, не поддаваться унынию, потому что всё это только слухи и слухи, а потом окажется, что всё хорошо, очень хорошо, скоро все сами убедятся!..
И грустный голос – Оля сразу узнала Козюкова – рассеянно соглашался:
– Да, да, совершенно правильно… Зачем это уныние? Ни к чему!.. А вы не заметили, не появилась тут у вас во дворе девочка? Мы её всё ждали, помните?
– Это не играет роли, главное, не поддаваться этим впечатлениям, от которых человек вдруг падает духом…
– Простите!.. – перебил голос Козюкова где-то уже совсем близко у порога домика. – Я вас спрашиваю про девочку, не знаю до сих пор, как вас звать?
– Меня?.. Какое это имеет значение? Вообще меня называют: приезжая соседка… Это я и есть!..
Оля выкарабкалась из-под всех одеял, на ходу вдела ноги в громадные дедушкины шлёпанцы и распахнула настежь дверь.
Козюков чуть не наткнулся на вдруг возникшую перед ним странную фигурку.
Длинный полупустой халат с почтенного рослого человека висел складками и волочился по земле, рукава и вовсе казались пустыми, а из непомерно широкого ворота еле высовывалась стриженая маленькая головка.
Козюков отпрянул, вскрикнул и схватился за голову. Фигурка, взмахнув в воздухе длинными рукавами, выпрыгнув из громадных шлёпанцев, бросилась его обнимать.
Козюков схватил её в объятия, путаясь в складках халата, поднял в воздух, чуть не уронил, хохотнул дурацким клоунским смешком и, заливаясь обыкновенными человеческими слезами, снова прижал её к себе, всё время бессвязно бормоча:
– Неправда, не может быть!.. Что ты со мной сделала, змеёныш! А? Где ты пропадала? Что с тобой было, ангелочек, обезьянка моя, скорпион моего сердца, мартышка души моей!..
Скоро вернулся дедушка, и они до глубокой темноты все втроём пили зелёный чай с лепёшками и изюмом вместо сахара из чашек без ручек и блюдец, и всё рассказывали друг другу, и перечитывали, перечитывали короткие мамины письма, фронтовые письма, полученные уже давным-давно.