Текст книги "Оля"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Глава двадцать четвёртая

Как только стемнело, в вышине послышались звуки неравномерно подвывающих моторов самолётов и началась бомбёжка.

Город, освещённый неживым светом сильных ламп, медленно спускавшихся на парашютах, казался мёртвым. Только на окраинах били наши зенитки, взлетали цветные цепочки трассирующих пуль, зенитных пулемётов, и вдалеке бегали по небу бледные столбы света прожекторов.

А в самом городе рушились, рассыпая брёвна, деревянные старые домишки, под сбитой столетней штукатуркой обнажились красные кирпичные раны на сводах старинного гостиного двора. Обвалился угол большого дома, и загорелась пригородная усадьба-музей с её конюшнями, амбарами и беседками.

Наутро ещё тянулись в небо в разных концах города чёрные хвосты потухающих пожаров.

Прижимая к груди маленький мягкий свёрточек, Оля то быстрым шагом, то бегом пересекала площадь, на которой спокойно работали люди, разбирая развалины аптеки, выбралась на пустынную набережную и тут бросилась бежать, пока совсем не задохнулась.

Володя должен был её ждать в условном, вернее, обыкновенном месте на обрыве, но ещё издали она увидела, что он бежит к ней навстречу.

Они схватились за руки и побежали вместе.

– Это тут близко! – ободряя её, повторял Володя. – Давай я его понесу!

Оля возмущённо отдёрнула руку, в которой был зажат мягкий свёрточек:

– С ума сошёл?.. Никому его не отдам!

На дне оврага прогорал в кучке углей маленький костёрчик, обложенный камнями и битым кирпичом.

– А где у тебя лопата? – спросила Оля, всё ещё с трудом отдыхиваясь после бега.

– В кустах спрятана, я всё приготовил, не беспокойся. А когда вас отправляют?

– Меня отпустили всего на час, полтора. Поезда уже не ходят, нам должны грузовик дать. Вещей можно один рюкзак брать – может, пешком придётся идти.

– Правда, что слона разбомбили? Все говорят.

– Никто не знает. Он в конюшне жил, в усадьбе, её разбило, он испугался, наверное, и куда-то убежал… Во всяком случае, его пока не нашли… А это что?

– Это коробка от боевых патронов. Особый такой металл, сто лет будет лежать, не заржавеет.

Оля бережно развернула свёрток и вынула маленького Тюфякина. Вид у него был праздничный, если можно сказать, парадный, видно было, что его только что расчесали от кончика короткого хвостика до ушей и почистили щёткой. Бантик на шее был аккуратно расправлен, необыкновенно живые зелёные глазки с любопытством, хитровато проглядывали сквозь завитки курчавой шёрстки.

– Смотри как следует, – грустно сказала ему Оля. – Не скоро ты теперь увидишь кустики, и берёзки, и свет…

– Пожалуйста, не надо, очень тебя прошу, – с беспокойством остановил её Володя. – Зачем ты так с ним разговариваешь?

– Я же шучу.

– Нет, ты не шутишь. Ты заревёшь сейчас. Он очень симпатичный, но ведь он всё-таки не живой, а волосяной, шерстяной.

– А разве не живой может быть симпатичным? Ты вот сам проговариваешься… Тебе его жалко?

– Совершенно глупый вопрос. Война, разве об таких вещах надо думать. Надо зубы стиснуть и помнить…

– Это всё без тебя знаем. А ты скажи: жалко?

– С точки зрения… глупо. И смешно. Даже что-то в этом есть, если хочешь знать…

– А жалко?

– Ну тебя совсем! – с ожесточением крикнул Володя. Грубо сплюнул в сторону. Сделал тупо-презрительную гримасу. Плюнул ещё раз и пожал плечами. – Вообще, конечно, жалко.

Схватил старый корявый паяльник, который давно уже нагревался у него на костре, и хрипло гаркнул:

– Давай дело делать, а не рассуждать! Укладывай!

– Это что? – с вежливым удивлением осведомилась Оля. – Это что с тобой?

– Это так. – Володя неожиданно побагровел. – Ты про что?

– Нет, это кто так рыкает? Точно пьяный бык!

– Ну, этот… Попрыкин. Мастер… этот…

– А, Наполеон?.. Ну, понятно… А мне показалось, тебе нехорошо. А что там подложено в ящике?

– Это промасленная бумага, ему лучше так будет. От сырости. Ну, клади!

Оля нежно обернула Тюфякина в тряпочку, уложила в оцинкованный ящик, расправила складки, нечаянно глянула ему в глазки, выглядывавшие из-под открытой только до половины крышки, и вдруг слезы у неё закапали сами из глаз.

– Точно в гробик мы его укладываем…

– Дура! Со всей откровенностью тебе говорю! – прикрикнул Володя. – Это несгораемый шкаф. Бомбоубежище! Поняла? Мы его прячем в убежище от фашистов, а кончится война, он будет как огурчик, ещё мы ему завидовать будем!.. И не смотри туда больше.

Придавив крышку, Володя старательно и довольно умело начал запаивать шов. Оля сидела рядом на корточках и следила за его руками.

Положив паяльник на угли, чтоб снова подогреть, Володя посмотрел ей в лицо:

– Даже немужественно. На тебя непохоже. Запаяем и в ямку спрячем. Отлежится как миленький.

– Жалко в ямку. Будто мы его хороним… Мы уйдём, он там будет лежать один, и над ним травка вырастет…

– Как только война кончится, мы вместе сюда придём и его выкопаем – ты вот о чём думай!.. Глазки! Глазки!.. А ты вот думай, как это будет, как мы откроем ящичек, и он оттуда выглянет глазками, и как весело поедет у тебя на руках домой.

– Мы вместе придём выкапывать.

– Конечно… Только если меня убьют, ты приходи одна. Место найдёшь – вот самый центр треугольника из тех вот трёх берёз. И тут холмик.

– Кто тебя убьёт?

– Что ж ты думаешь, если они сюда придут, я буду фашистам автомобили чинить? Нате-ка, окунитесь! Я им починю!.. Ну, тогда ты сама его вытащишь и вот вспомни. Как мы сейчас вместе… Вспомнишь?

– Вспомню, как ты глупости говорил.

– Ну вот, готово. Вот в кустах я выкопал. Тут песок, и никто не догадается, что копали.

Володя опустил ящик на дно ямы и вытащил из чащи кустов спрятанную там лопату.

– Подожди, ему так криво лежать. Косо уложил!

Они поправили ящик, и Володя торопливо стал закапывать, ссыпая потоки сыроватого песка с краёв отвала.

Вдвоём они затоптали поверхность, и Володя прикатил ещё камень и набросал веток и несколько пригоршней хвои для маскировки.

– Вот и всё… А я вот ещё насчёт чего… Ты клятву согласна дать?

– Согласна, – серьёзно и медленно кивнула Оля. – Я согласна клятву. А какую?

– Вообще клятва ни к чему, но во время войны – можно… Что я навсегда буду твоим клятвенным другом. А ты – моим. Вот и вся клятва.

– Хорошо. Пойдём теперь домой, мама ждёт.

Володя с паяльником и лопатой, Оля с пустыми руками начали спускаться к городу молча. Вдруг Володя с натугой сипло выдавил:

– Может быть, десять лет пройдёт.

– Ну, а если десять? Так что?

– Ничего. Мы станем пожилые. И вдруг вот тогда вернёмся сюда. И вдруг ты идёшь. А с другой стороны вдруг я иду. И вдруг встретились.

– И у тебя такая вот чёрная бородища.

– Да, – с кривой усмешкой опять насильно выдавил Володя. – А у тебя муж с усами. Толстый.

– А ты на Зинке женился. Так тебе и надо.

– Тьфу!.. Обо мне разговору нет, ты сама знаешь. Бабка, да я, мне и хватит… А ты что в нашем городе потеряла? Он же тебе чужой, а там у тебя дедушка, тебе там, может, понравится, ты и не приедешь вовсе обратно…

– А клятва? Забыл?!

– Это клятвы не касается, – с отчаянностью, быстро заговорил он. – Ты даже можешь что хочешь – хоть замуж выйти. Если пожелаешь, конечно, там через столько лет. Клятвенная только дружба остаётся, понимаешь какая? Там только для двоих место: тебе и мне, и туда пусть никто не суёт носа. И пускай никто никогда не смеет знать, какие мы клятвенные друзья одни во всём мире.

Они уже шли по переулкам города.

– Жалко, что я уж очень целоваться не люблю, а то бы я тебя сейчас поцеловала за то, что ты сказал… Только должна тебя очень разочаровать: замуж-то я ведь не пойду, ни через десять лет…

Володя робко, недоверчиво покосился:

– А через двадцать?

– Нет, не поможет.

– А через пятьдесят?

– Вот подумаю.

– Вот видишь, ты несерьёзно.

– Так вот тебе серьёзно. Никогда никто меня не заставит и не уговорит выходить замуж. Хи-хи, все так говорят, а потом и выскочат? Но у меня-то есть решение и причина. Какая, это моё дело. Я не могу объяснять. Факт фактом – не будет этого! Пускай буду взрослая, пожилая, старая – мужа мне не надо. Даже, если хочешь знать, я бы и за тебя замуж никогда не пошла, так и знай! Тебе ясно?

– Это ничего, – обрадованно, с облегчением воскликнул Володя. – Ты только вовсе ни за кого не выходи, вот бы и хорошо!

Они уже подходили к дому.

– На всякий случай, ты фамилию-то хоть нашу знаешь?

– Знаю. Карытова. Ну так что ж? Грибоедов смешнее фамилия, а никто же не смеётся!

Глава двадцать пятая

Наступил день, когда впервые в жизни Оля осталась одна. Она сидела на своём рюкзаке под навесом около летней кассы парка культуры и смотрела, как первый снежок ложится на зелёную травку. Лёгкий и неторопливый, он чуть наискось летел к земле, садился на отцветшие клумбы и статуи физкультурников, и всё шёл и шёл, точно говорил: «Мне некуда торопиться, я своё возьму, вот… понемножку всё занесу, укрою, дороги, поля, всю землю…»

Долго ещё можно было разглядеть следы маминых сапог, оставшихся после того, как мама, обцеловав в последний раз, оттолкнула от себя Олю, убежала к машине, нетерпеливо гудевшей, торопившей её.

Убежала, легко перемахнула через борт грузовика и сразу как будто пропала среди солдат в таких же шинелях. Только её рука в подвёрнутом длинном рукаве ещё махала Оле. До самого поворота за угол дома.

Грузовик скрылся, и остались только следы по свежему снегу, но снег всё неутомимо шёл, и скоро следов не стало видно.

За рекой непрерывно, перекатываясь, гремела пушечная стрельба. К ней все как-то быстро привыкли за последние дни, хотя она становилась всё ближе.

Вокруг Оли сидели люди на таких же рюкзаках и свёртках одеял – это была последняя оставшаяся группа артистов цирка шапито с семьями, там было много знакомых, но Оля думала своё: "Вот я осталась одна, лето кончилось раз и навсегда, теперь я буду одна, и будет снег, и никогда я больше не увижу ни тепла, ни солнца, ни мамы".

Время от времени из мастерских приходил кто-нибудь и сообщал, что через часок обещанный грузовик будет на ходу. Это был дряхлый исполкомовский грузовик, которого по старости не взяли на военную службу. Собственно, это был не грузовик, а полдюжины развалившихся грузовиков разных марок, из остатков которых собирали теперь какое-то чудо-экспонат для музея автомобилизма под названием: "автомобиль прошлого" – так говорил, во всяком случае, Володя, работавший на сборке под руководством "Наполеона внутреннего сгорания" Попрыкина.

Наконец, окутанный синим дымом выстрелов из выхлопной трубы, тарахтя и громыхая, грузовик подъехал, все кинулись к нему, кидая через борт мешки и свёртки, втаскивая детей, мешая друг другу, кое-как разместились, сбившись в кучу, и только один Козюков стоял и ждал, всё оглядывался по сторонам, в отчаянной надежде, что вот вдруг откуда-нибудь из подвала или с крыши раздастся короткий писк, и ненаглядный его Куффи, бесследно пропавший в самую ночь бомбёжки, вдруг появится в своём фланелевом капотике, подпоясанный ямщицким кушаком.

В последнюю минуту, когда машина уже трогалась, Козюкова почти силком втащили в кузов.

Погружённый в отчаяние, он едва узнавал даже Олю, когда она гладила его по щекам и держала за пояс, боясь, что он вывалится на ходу, высовываясь, чтоб в последний раз заглянуть назад, на последние улицы города, где ему всё мерещится подпоясанный капотик.

Города давно уже не стало видно, исчезло даже последнее, расплывающееся в лёгком морозном воздухе пятно дыма над городом.

Пошли незнакомые поля. По широкой дороге, обсаженной старыми берёзами, им навстречу прошли наши танки, два раза их останавливали патрули, и один раз сам остановился мотор и, казалось, решил больше ни за что не ехать дальше. Козюков всё смотрел на дорогу, белевшую от снега. Напрасно Оля его теребила и дёргала, стараясь привести в чувство. Наконец он как будто понял, где он, с кем и почему едет.

– Знаешь, – сказал он тихо, – если б я только знал, что он не страдал, а погиб сразу от этой бомбы… Хоть бы я знал, что он не звал меня на помощь и не успел очень испугаться!..

Они к ночи добрались до станции, откуда ещё ходили поезда. Их привели в пустой вагон пригородной электрички, они сложили там свои мешки, сели и стали ждать.

Кто-то принёс кипятку, кто-то разостлал на сиденье, что было мягкого из вещей, и детей стали укладывать спать.

Козюков опомнился и стал устраивать Олю, чтоб она могла лечь, подоткнул ей под голову узелок, пахнущий обезьянкой, – там были парадные костюмы Куффи для выступлений в цирке, и Оля заснула.

Проснулась она поздней ночью и поняла, что они едут, впереди электрички пыхтел паровоз, вагон потряхивало, стучали под полом колёса.

– Спи, детка, спи… – сказал Козюков. – Мы всю ночь едем, уже и пушек не слышно стало, спи…

Так начался их долгий, долгий, многонедельный путь за Урал, в Азию. Навстречу им шли воинские эшелоны с солдатами-сибиряками, а они бесконечно отстаивались где-нибудь на запасных путях, ожидая, когда их отправят дальше. Уже установили дежурство по уборке вагона, надолго ставшего их домом, уже появилась маленькая печурка, за которой тоже следили дежурные, администратор с добровольцами отправлялся получать на больших станциях хлеб. Уже кто-то начал ссориться с соседом, и двое старых недругов – жонглёр и музыкальный эксцентрик – подружились на всю жизнь или, во всяком случае, до конца пути.

Однажды Козюков, печально выпив три кружки кипятку (он всё делал теперь печально), вдруг нащупал у себя в кармане, вытащил и, минуту помедлив, припоминая, вдруг подал Оле сильно помятое письмо, намертво заклеенное столярным клеем.

На конверте было написано: "Оле Рытовой. Отдать через 3 (три) дня".

Пока Оля отрывала прилипший к изнанке конверта листок, Козюков грустно пояснил:

– Я совсем позабыл тебе отдать через три дня. По ночам я вспоминал раза два, но не хотел тебя будить, а потом я представлял себе, как он (теперь он никогда не произносил вслух имя Куффи) лежал бы рядом с тобой и так славно бы сопел… А как он безобразничал бы, какие шутки вытворял тут по всему вагону, прыгая с полки на полку! Всем было бы легче на душе!.. И я всё забывал тебе отдать…

– Ничего, – сказала Оля, разбирая то, что не заляпано пятнами окаменевшего клея.

Не вообрази только, пожалуйста, что вот это я вроде тебе объясняюсь в любви. Ничего подобного. Только раз ты уезжаешь, сейчас война, и, как все будет, неизвестно, я хочу, чтоб ты знала: ты очень красивая.

Ты едешь, и, наверное, уже далеко. А я начал скучать, когда ты ещё не успела отъехать. Хотя сейчас не до наших личных дел, поэтому хватит.

Володька.

Глава двадцать шестая

Когда Володя на другой день после бомбёжки бродил по улицам города вместе с другими ребятами, осматривая рухнувшие дома и потушенные пожарища, главным чувством его было удивление.

Именно удивление, как ему казалось, бессмысленностью происшедшего.

Разрушений было вообще-то не очень много, но разрушенным казалось всё какое-то самое неважное и к войне, до полной бессмыслицы, никакого отношения не имеющее.

Ну какая польза фашистам от того, что на окраине развалились – бревна торчком – несколько старых деревянных домов, обвалился угол у дома на площади, испортив несколько квартир, и в больницу отвезли раненых и раскопали несколько убитых под обломками?

Больше всего от начавшегося пожара пострадала усадьба-музей с её галереей портретов чьих-то предков, старинными клавикордами, столиками разноцветного наборного дерева, узорчатыми паркетными полами. Рухнул потолок в зале, весь расписанный древними богинями, летящими по воздуху, и крылатыми конями…

Пожар перекинулся на старый каретный сарай, и там сгорела карета, обитая бархатом, с забавным домиком-кузовом, подвешенным на широких ремнях над громадными колёсами.

В пустовавшей конюшне, где с наступлением холодов пришлось приютить циркового слона, загорелись ворота, и обезумевший от грохота, ослеплённый пламенем слон выбил их, бросился бежать и с тех пор пропал.

– Если бы на город набросился бешеный допотопный дракон, чтоб навредить нам, я бы сказал: злобная ты скотина, дурак – и больше ничего, – заключил Володя и, хотя уже вечерело, поплёлся опять в ремонтные мастерские узнать, не набежала ли какая-нибудь срочная работа для фронта.

А в это время, в четырёх километрах от города, посреди заметённой снежком полянки, в берёзовом лесочке, понуро опустив голову, стоял слон. Он по временам встряхивал ушами, на которые садился лёгкий беспрерывный снежок. Он стоял в каком-то недоумении и как будто с ожиданием смотрел на людей. А люди – это были два солдата – худой, длиннорукий Терёхин и скуластый, широколицый бурят с таким длинным и трудным именем, что его простоты ради звали Лёня, – смотрели на него тоже с недоумением, точно ждали от него какого-то объяснения.

– Видал, какое дело! – сказал Терёхин. – Приснилось бы, я б не поверил. А он вот стоит!

– Похожий видел. Только мороженый, не живой. Мамонт на него похожий. У мамонтов шерсть. А у этого нет шерсти. Ему холодно, когда нет шерсти. Помёрзнет.

– Фу, чёрт! – воскликнул Терёхин. – Ты гляди, у него рана на плече… Он раненый… Да здоровая какая… Что делать будем?

– Надо отвести куда ни на есть. Пропадёт.

– Вот объясни ему… – вздохнул Терёхин. – Кто его знает, как их водят? – Он подошёл и осторожно дотронулся до хобота слона и сказал грубовато-ласково, как говорят со скотиной: – Ну что, брат? Пойдём с нами, что ли! Тебе тут холодно стоять. Снег, понимаешь, зима!..

Слон вдумчиво слушал, шевелил ушами, вздыхал.

Терёхин взялся за хобот обеими руками и потянул за собой. Слон не шелохнулся.

– Вот, повёл. Всё одно танк на верёвочке тянуть!.. Ну что делать? Пойдём так и доложим командиру: "Слон. Стоит посреди леса".

Он повернулся и пошёл было, но, пройдя шагов пять, остановился и ласково, настойчиво повторил:

– Вась, а Вась!.. Ц-ц!.. Ну пойдём с нами, пойдём… От умница! Гляди! Топай, топай за нами!

Действительно, слон опять с шумом выдохнул воздух, качнулся и пошёл за солдатами.

– Ну вот, молодец, – заискивающе приговаривал Терёхин, то и дело опасливо оглядываясь, чтоб слон не слишком-то его нагонял.

Слон шагал послушно, медленно, оставляя на чистом снегу большие круглые следы. Он всё шагал и шагал, неспешно, но удивительно покорно за своими провожатыми, пока его не привели на хозяйственный двор брошенного совхоза, где расположилась кавалерийская часть.

Несколько кавалеристов бросили чистить коней и, держась немного поодаль, окружили слона. Все уже знали, что слона ведут к ним, и ожидали.

Последним медленно появился и стал в дверях конюшни круглолицый кавалерист с лопатой в руке, с засученными по локоть рукавами, долго смотрел и вдруг радостно захохотал:

– Они мне говорят: слон, слон! А я внимания не придаю, что вдруг за слон! А он, оказывается, нет, действительно слон! – и, оборвав смех, пожал плечами.

Лейтенант Смородин невозмутимо вышел навстречу слону, внимательно его оглядел и сказал:

– Так, всё ясно… Чаусова ко мне, быстро!

Побежали за Чаусовым.

– Ему бы, например, соломки под ноги подослать, – мечтательно проговорил круглолицый и поудобней упёрся, налегая грудью на лопату.

Вызванный к лейтенанту военфельдшер Чаусов подошёл с озабоченным видом, точно в его эскадроне индийские слоны были не большей редкостью, чем буланые кони.

– Надо какую-нибудь первую помощь оказать, – сказал Смородин.

– Подвинь поближе! – коротко приказал Чаусов, осторожно, чтоб не пролить розовую жидкость из тазика, ступил на пододвинутый ящик и потянулся рукой к ране.

Слон насторожился, переступил с ноги на ногу и стал коситься на фельдшера.

Фельдшер покачнулся на ящике и сердито крикнул:

– Что же вы стоите? Придерживайте его всё-таки!

– Давай, давай, братцы! – озабоченно сказал Смородин и сам пододвинулся поближе.

Несколько человек подошли, упёрлись в слоновий бок ладонями и стали потихоньку, успокаивающе похлопывать по чёрствой, морщинистой коже.

– Мы-то его держим, – сказал один из кавалеристов, – да как его удержишь? Главное, зацепиться не за что! До того весь гладкий.

– Меньше разговаривай, ты, знай держи, – с досадой сказал фельдшер и осторожно притронулся намоченной марлевой тряпкой к запёкшейся рваной ране на плече.

Сейчас же кожа у слона нервно дёрнулась, и хобот ткнулся в руку Чаусова.

Тот вздрогнул, как от электрического укуса, и плачущим голосом крикнул:

– Да будете вы держать или нет?

– Давай, давай, дружней надо! – поддержал лейтенант, похлопывая обеими руками по крупному боку слона, но сам, видимо, не слишком ясно представляя себе, что надо "давать".

Продолжая нервничать, слон старался заглянуть назад и держал хобот наготове. Однако Чаусов уже смело промывал рану, приговаривая:

– Но, но! Не балуй. Стой смирно!

Слон ещё разок пощупал его руку и снова стал понуро глядеть прямо перед собой.

– Хоть бы какой попонкой его принакрыли! – по-прежнему мечтательно проговорил солдат с лопатой, стоя в дверях. – Ведь животная мёрзнет!..

Фельдшер, заметно успокоившийся после того, как процедура с промыванием прошла благополучно, замазал рану жёлтой мазью и слез с ящика.

– Ну, молодец кавалер! – сказал он весело. – Как теперь самочувствие?.. Вы его все отпустите, он же вполне сознательное животное!

Слон в ответ вздохнул и потянулся хоботом в тазик.

– Это наружное, ты погоди, – отводя тазик в сторону, объяснил уже как знакомому фельдшер и крикнул: – Эй, Фищов! Ну-ка, сюда быстро бадейку подогретую, только тёпленькую. Кавалер пить просит!

Потом он, нагнувшись, стал осматривать слона из-под низу, подлез ему под грудь и вдруг с глубоким разочарованием протянул:

– Э-эх, вот так дело… Ну-ка мне ещё дезинфекции и марли побольше.

Фищов уже поставил ведро с водой, и слон сразу потянулся к ней хоботом и жадно высосал воду до дна.

Из конюшни принесли две попоны, солдат, становясь на ящик закинул их одну за другой на спину слону, встряхивая и распрямляя складки, как стелят простыни на широкую постель.

– Что ж ты две принёс? Пожалел что ли третью? – с горькой укоризной проговорил солдат, обнимая свою лопату и не трогаясь с места.

– Что, серьёзные ранения обнаружены? – спросил лейтенант Смородин.

– Плохо. Совсем плохое дело, – сказал фельдшер. – Осколки.

– Ну, факт… Вчера же вот бомбили почём зря.

Чаусов вылез, вытирая испачканные в крови руки.

– Нет, ничего не получится. Глубоко ушли. Как он дошёл только!.. – И сухо добавил: – А если разобраться… Какой, собственно, своеобразный представитель животного царства… И глазки у него всё равно как у кабанчика, по с другим смыслом… Славные.

Маленькие глазки действительно смотрели на военфельдшера как будто в кротком, доверчивом ожидании. Большие уши тихонько шевелились, стряхивая падающий снежок.

– Товарищ военфельдшер, чего это она?

Чаусов махнул рукой:

– Отойди, посторонись… Я же говорю, ничего не получится.

Слон вздохнул, как будто решившись кому-то уступить: подогнул одну ногу, потом другую и опустился на колени. Так он постоял немного, как будто ещё колеблясь, что ему делать дальше, потом разом грузно осел задними ногами и тяжело повалился на бок и, уже лёжа, ещё раз снизу вверх скосил свои понимающие глазки всё с тем же выражением покорного и доверчивого ожидания. Потом по всему его большому телу пробежала судорога, он шумно выдохнул воздух, так что лёгкий снежок струйками взлетел и закружился. И закрыл глаза.

– Попоны подобрать бы надо, – заметил тот, что всё время стоял с лопатой, и двинулся к лежащему слону.

– Отставить! – резко сказал лейтенант Смородин. – Попонам ничего не сделается. Пускай. Может быть, он ещё чувствует…