Текст книги "Оля"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Глава сорок девятая

Знакомый ишачок Джафар привёз из колхоза старичка.

Дедушка Шараф увёл в сарай ишачка, вернее, только отворил ему дверь, а тот сам пошёл, превосходно зная, что надо делать. Только на минутку задержался, дал себя погладить Оле.

Старичок слез на землю ещё за калиткой и медленно подходил к дому. Он был сухонький, в загорелых морщинах, отчего похоже было, что он улыбается. Халат и тюбетейка на нём были разноцветные, нарядные, на него смотреть было весело.

– Вот эта девочка, отец, Оля зовётся, теперь у меня внучка.

– Здравствуйте, – очень медленно проговорил старичок, заговорил по-узбекски и засмеялся.

Дедушка Шараф перевёл:

– Он говорит, значит, ты его правнучка, это очень хорошо, ему это нравится… Это мой отец, Оля.

– Не может быть, он ещё совсем… молодой! – отчасти искренне, отчасти вежливо сказала Оля, кланяясь.

Дедушка Шараф перевёл на узбекский, и старичок опять тихонько засмеялся.

Все вошли в дом и стали пить чай с дыней, которую старичок привёз с собой.

Пили очень долго, неторопливо и всё время разговаривали, всё больше по-своему, так что Оля не понимала. Но старичок каждый раз, как встречался глазами с Олей, благосклонно наклонял голову, точно хотел сказать ей: "Да, да, всё хорошо, мне нравится, очень приятно".

Когда Джафар отдохнул и с очень недовольным видом позволил вывести себя снова в переулок, старичок попрощался, сел на ишачка.

Джафар вздохнул, подумал и вдруг зашагал, никого не спрашивая, куда надо идти, да ему никто и не указывал.

Вернувшись в дом, дедушка Шараф долго молчал и вдруг тихонько позвал:

– Лёля!..

Он иногда стал путать их имена, и, кажется, не только имена.

– Что делать будем?.. Он совсем плохой стал: говоришь – не слушает. Ночью смеётся. Это совсем худо… Из уличного комитета приходили, про него расспрашивали. Понимаешь?

– Пускай расспрашивают… А зачем приходили?

– Не знаю. Зря не будут. Странный гражданин у тебя проживает, говорят. Загадочный. Разве не странный? Теперь слушай. Мама Лёля ему поверила. А ты сама веришь? Всё так было, как он говорил?

– Конечно, верю. Как я могу?..

– Совсем веришь? Совсем, совсем? Без оглядки? Подумай, помолчи минуту. Много не говори. Только «да» или «нет». Молчи… Ну, теперь говори.

– Да.

– Тогда пойдём. Я с хорошими людьми говорил. Советовался. Сам думал. С отцом советовался. Такая загадка. Отец с другими стариками советовались, узнавали. Даже одно имя назвали. Вот он приезжал, совет привёз. Пойдём. Куда надо идти? В такое место, где загадки умеют разгадывать, да? Вот туда пойдём, сами всё расскажем. Тебе не страшно? Смотри.

– Страшно, но я не боюсь. Только кто станет нас слушать? Пустят нас туда?..

Дежурный смотрел с удивлением на эту странную пару. Сперва ему казалось, что они просто не понимают, куда пришли, эти двое: седобородый старик узбек и девочка-подросток.

Однако старик назвал фамилию начальника – видно, они и вправду пришли, куда хотели.

Дежурный звонил по телефону, говорил с какими-то людьми. А они сидели и невозмутимо спокойно ждали. Этому Оля выучилась у дедушки Шарафа: когда надо чего-то ждать – не кипеть, не волноваться, не рваться, а давать себе отдых. Выключаться, как плитка или лампочка, у которой выдернули вилку из штепселя, когда незачем зря тратить энергию.

Им наконец дали пропуск, и они через проходную вошли в заросший травой двор двухэтажного дома, похожего на все дома в городе.

Им показали дорогу, они поднялись на второй этаж, посидели в коридоре, и потом какой-то военный их подробно расспрашивал, что им нужно от начальника.

Дедушка Шараф оказался на высоте: изысканно-вежливо, доброжелательно, даже ласково он терпеливо, со множеством извинений объяснял молодому военному, что у него сердце разрывается от обиды, ему самому стыдно слушать свои слова, но он решительно никому не имеет права ничего рассказывать, кроме как именно вот этому начальнику, которого зовут так: Осокин.

Военный откинулся на спинку своего деревянного кресла и задумался. Дедушка Шараф невозмутимо-доброжелательно ждал, видимо очень довольный разговором, точно побеседовал с добрым другом.

– Ну и ну!.. – сказал военный, покачал головой и взялся за телефонную трубку.

Их попросили опять посидеть и подождать, но уже не в коридоре, а в низкой светлой комнате, совсем пустой, где только в одном углу сидел солдат с винтовкой в форме пограничника.

Они приготовились опять долго, терпеливо ждать и не сразу поняли, услышав:

– Входите!

В открывшейся двери стоял, дожидаясь их, высокий человек в военном, он усталым движением, слегка поморщившись, провёл рукой по коротко остриженным седоватым волосам. И тут Оля заметила, что вместо другой руки у него хорошо выглаженный, подогнутый и пришпиленный к гимнастёрке пустой рукав.

Они все втроём вошли в кабинет, он усадил их на жёсткий диванчик, а сам сел на стул у окна, так что письменный стол остался в стороне.

– Ну, что вам необходимо сообщить обязательно мне лично?

Совершенно нелепым образом дедушка Шараф вдруг сморщился и почмокал губами.

Мягким, деликатным, плавно-округлым движением показал на пустой рукав и с глубоким сочувствием, соболезнующе проговорил:

– Война? А?.. Тс-тс-тс… Ай-ой!

Осокин ожидал чего угодно, но не этого.

– Война, – очень удивлённо подтвердил он и чуть было не усмехнулся. – Ну, так почему вам меня надо?

– Ну, так вот… – вежливо и сдержанно, видимо он не хотел, чтоб его заподозрили в желании польстить, медленно подыскивая слова, сказал Шараф. – Советовались со старыми людьми. Люди отзывы давали… ничего… благоприятное говорили… Иди, говорили, к этому, у кого… вот это…

– Руки нету? – почти весело спросил Осокин.

– Правильно, так и советовали. Осокин, товарищ.

– Понятно. Ну, а дело какое? Это кто?

– Это его дочка, Оля. Мать на фронте у неё, лейтенант… Из госпиталя письма получаем. Снайпер. Портрет в газете был. Орден имеет. Даже не один.

– Как фамилия?

– Девочки фамилия Карытова, мамы – тоже.

– А вы им кто?

– Я ей приёмный, это всё равно, я за всё отвечаю вот этой старой головой.

– За что?

– За её отца. Теперь пускай она будет говорить, она письмо с собой принесла, она скорее всё расскажет.

– Дело это действительно важное? Чего вы от меня хотите?..

– Пропадает человек. Разве не важное? Хотим? Мы правду хотим. Вот зачем пришли.

– Слушаю. Только покороче и пояснее, ладно?

– Я умею, – твердо сказала Оля. – Я всё коротко и ясно. Только вы будете мне верить, обещаете?

Глава пятидесятая

Осень как будто бы прошла, и вместо зимы опять вернулось лето. Подсохли тротуары, и листья, не успевшие опасть во время дождей, так и остались на деревьях, грелись на солнечном припёке.

Надежды, ожившие после разговора с начальником Осокиным, мало-помалу стали тускнеть и вянуть. Вспоминалось, что он ровно ничего им не обещал, только выслушал Олин рассказ и черкнул несколько раз по блокнотику, лежавшему на письменном столе.

Хорошо ещё, что Родиону они ни словом не проговорились о своём приключении, а он, как слепой, даже и не заметил радостного возбуждения дедушки Шарафа и Оли, которого и хватило-то им всего на несколько дней.

В школе шёл урок, в классе было тихо, солнце пригревало сквозь стёкла, стучал и крошился мел, которым лихо выводил геометрическую фигуру мальчик с большой головой, стриженной «ёжиком», когда дверь тихонько приотворилась, дежурная девочка из старшего класса извинилась вполголоса и тронула Олю за плечо.

Преподавательница, следя за доской с задачей, рассеянно обернувшись, кивнула.

Оля, недоумевая, но почему-то слегка встревоженная, вышла с дежурной в коридор.

– Тебя там дожидаются!

Дожидался дедушка Шараф.

– Пойдём, – сказал он мягко и взял её за руку. – Ты не беспокойся. Волноваться не надо. Это никому не помогает. А? – Он насильно усмехнулся: видно, сам-то он как раз и волновался.

– Куда мы идём? Почему мне волноваться не надо? Я не волнуюсь.

– Просто пойдём посидим. Может, что узнаем. Может, его увидим… Кого, кого! Папу твоего! Понимаешь, ведь его увезли.

– Как это? Кто мог? Куда увезли?

– Ты не волнуйся. Меня дома не было. Машина приехала, в переулок не заехала, на улице стояла. За ним зашёл один в форме, повёл, в машину усадил, и уехали. Это приезжая соседка мне сказала. Что она может понять? Ну вот ты волнуешься.

– Что ж нам делать?.. Что делать?

– Пойдём туда, хоть посидим, подождём у входа.

– Куда мы ходили, к этому… Осокину? Пойдём. Только нас не пустят больше.

– Я тоже так думаю, больше не пустят, а мы так посидим. Около дверей.

На всякий случай, они всё-таки попробовали попросить пропуск, но оказалось, раз их фамилий нет в списке, им и пропуска не полагается.

Другого они и не ожидали, приготовившись уже выйти на улицу, когда хлопнула дверь и быстрыми шагами прямо к дежурному подошёл Пономаренко.

Молча протянул свой документ и, пока ему выписывали пропуск, спокойно, по-домашнему, барабанил ногтями по подоконнику.

Они смотрели на него во все глаза, он это заметил и тоже осмотрел их равнодушным взглядом.

Потом, не глядя, небрежно протянул руку за пропуском, что-то хмыкнул вроде "ага!" или "есть!" и, бодро стуча по дощатому полу твёрдыми каблуками сапог, ушёл во внутреннюю дверь.

– Погодите! – сказал дежурный и поговорил с кем-то по телефону.

Потом ещё раз переспросил фамилии и опять кому-то звонил, потом кто-то обратился к нему за пропуском. Он выписал и ещё раз позвонил, сказал "есть!" и положил трубку.

– Можете подождать. Посидите.

В это время на втором этаже за всеми дверьми и часовыми, в кабинете начальника Осокина, сбоку от его стола, сидел другой военный, закуривая новую папиросу, позабыв, что прежняя, недокуренная, ещё догорает в пепельнице.

– Впустите! – сказал начальник громко. Отворилась дверь. Конвоир ввёл человека и по знаку начальника вышел.

– Фамилия?

– Карытов.

– Имя, отчество?

– Родион Родионович.

– Военнообязанный?

– Младший лейтенант запаса.

– Почему не были мобилизованы?

– Такое стечение обстоятельств. Я у самой границы находился. А тут фашисты напали… Так, знаете, как был, в куртке, принял участие в боях… потом – бах! – контузило голову. Очнулся я в санпоезде, даже, кто меня вынес из боя, не знаю. Потерял память, зрение повреждено. Справка у вас находится!.. Я и сейчас по вечерам, знаете, иногда чувствую… вроде кажется что-то не то… Проходит потом.

– Хорошо. Название части, фамилии командиров припомнить можете?

Человек сокрушённо покачал головой:

– Товарищ начальник, там такое творилось… я же фактически штатский, попал прямо в бой с винтовкой в руках. Я своё-то имя вспомнить долго не мог. После контузии этой. Вот, оказывается, товарищ полковник Бульба меня припомнил, даже помянул добрым словом.

– Значит, Бульбу вы вспомнили. А ещё кого-нибудь?..

– Да ведь и он не полковник тогда был, подполковник, или майор, может… плохо это помню… А ещё? Сашка был всё рядом со мной, Мельников Сашка. Его убило, кажется… Если дозволено спросить, в чём же дело-то со мной?

– Дозволено, дозволено… У вас нет вопросов? – спросил сидевшего сбоку военного.

Тот погасил папиросу и медленно проговорил, повернувшись всем телом:

– Карытов!.. А не припомните ли вы название населённого пункта, где вас контузило?

– Ну как же! Соломахино. Деревня такая. И овраг большой.

– Правильно, – сказал военный и стал закуривать снова. – И овраг правильно.

– Уведите, – сказал начальник.

– Ну и работка у вас! – сказал военный, когда они остались одни. – Ну и работка, я вам скажу… Что теперь будем делать?

– Вы в ту комнату лучше всего пройдите, дверь пусть открытая. Всё будет слышно. Только уж потерпите, пока я не позову, ладно? Пепельницу с собой заберите, там нету… Ну, следующего.

Он внимательно посмотрел на этого следующего.

– Отчего вы хромаете?

– Нога болит.

– Так. Фамилия, имя, отчество?

– Карытов, Родион Родионович.

– Воинское звание?

– Младший лейтенант запаса.

– Когда и кем мобилизованы?

– Никогда, никем! Вот справка, если хотите, медкомиссии: к несению нестроевой службы негоден. Вот повторное освидетельствование.

– Это сейчас, – ловко разглаживая справки одной рукой сказал однорукий начальник. – А как у вас до начала войны обстояло дело?

– Хорошо обстояло. Был здоров… Ну что? Дальше вам рассказывать?

– Вот именно: дальше.

– У меня никаких документов нет, кроме этих справок. Вы всё равно не станете верить. Слова, одни слова!.. Я всё уже говорил.

– Я это знаю. Вы мне расскажите.

– Откуда вы?.. Хотя, прошу прощения, глупый вопрос. Слушаюсь. Рассказываю. Был артистом цирка… доказательств нет… хотя тут один клоун, да ведь это и неважно: артист – не артист…

Так вот, в день начала войны находился с концертной бригадой на погранзаставе. С субботы на воскресенье ночевали, утром должны были уезжать. А вот началось… Мой номер цирковой, знаете, назывался «снайперы»… Что же мне было делать, я подобрал винтовку и стал стрелять, как все.

Потом мы отходили в составе группы, соединились со штабом одной дивизии и долго, месяца два, пробивались из окружения.

– И пробились?

– Основная группа пробилась. Это я помню.

– А лично вы?

– Лично я оставался в группе прикрытия. Меня контузило, и меня вынесли из какого-то оврага, я часто терял сознание, но меня дальше куда-то переправили. А потом я плохо помню… в санитарном поезде. Потом меня поставили на ноги. И я стал жить, как голый человек на голом острове, – ни военный, ни гражданский, памяти нет, от документов меня кто-то начисто избавил. Дали кое-какую одежонку, прошёл комиссию: «негоден». Теперь вы скажете: "Ах, ты какую себе легенду придумал!" А мне всё равно… Я на базаре на гармошке играл. И сейчас бы играл, да дочка нашла… хотя я ото всего уже отказался.

– Оля?

– Ну, вы всё знаете. А мне и говорить-то не хочется. Надоело, надоело вот до сих пор!.. – Ребром ладони он полоснул себя по горлу.

– Название деревни, где вас ранило, не припомните?

– А чёрт с ней, с этой деревней. Какая разница… Маломахина… Соломахина, что ли?

– Вы ведь добивались восстановления документов?

– Вот на этом-то я и надорвал себе душу. Вот и вам я подозрительная личность? И до вас дошло? Надоел всем! Я назойливый! Придумал ловко: все мои доказательства и свидетели или воюют, или на оккупированной территории, так и знайте.

– Фамилию начальника погранзаставы припоминаете? Или командира группы прорыва?

– На что она мне? Того убили. Вы скажете, на мёртвых свидетелей ссылаюсь. Уже слышал. А кого помню – вспоминать не хочу.

– Что так?

– Бывает, помнишь человека, как брата родного помнишь, а он для красного словца в газете на тебя и наплевал… Или узнать не захочет. Что, не бывает?

– Бывает. Так и не припомните фамилии?

– Прорывом командовал кто? Бульба, Бульба!.. Спросите, читал ли я Гоголя! Читал. А вот Бульба был майор, начальник штаба дивизии. Не я ему фамилию придумывал. Только у меня надежда, что это всё-таки не тот, который в газете боевыми приветами обменивался с каким-то ещё Карытовым… От души надеюсь, иначе он… такое… что у вас ругаться не полагается. Можете улыбаться.

– Я не улыбаюсь вовсе. Только должен вам заметить, что полковник Бульба с этим Карытовым приветствиями не обменивался. Это вы ошибаетесь. Это корреспондент из Сибири так художественно передавал в своей заметке привет по своей инициативе.

– Это мне безразлично. Пускай хоть целуются.

Начальник новым каким-то голосом, громко проговорил, не глядя на Родиона:

– Я думаю, можно. Пожалуйста.

В соседней комнате, куда дверь оставалась всё время открытой, опрокинулся стул, кто-то тихо чертыхнулся, и слышно было, как скребнули по полу ножки стула, когда его торопливо ставили на место.

Военный, дожидавшийся в комнате, вошел, остановился в трёх шагах от Родиона и в упор уставился ему в лицо.

– Товарищ Карытов, вот перед вами человек. Вы его знаете или нет? – спросил начальник как-то вскользь и увидел, как белые пятна медленно стали проступать на лице Родиона, губы побелели, беззвучно шевельнулись, всё лицо стиснулось, сжалось от напряжения. Сдавленным голосом он еле выговорил:

– Не знаю… Я никого больше не знаю… – Сквозь стиснутые зубы, глядя исподлобья, зло и быстро вдруг добавил: – Вы товарища полковника лучше спросите, он вам лучше ответит.

Было странно видеть, что волнуется больше всех, кажется, полковник.

Он открыл рот, прерывисто вздохнул и позвал:

– Родя!.. Родя! Живой! – Голос его с каждым новым словом наливался силой и радостью. – Ты же убитый… Ты же награждённый посмертно… Да ты правда живой! Дай-ка сюда!

Широко раскинув руки, он с размаху обхватил, стиснул Родиона, который всё ещё стоял, опустив руки, и даже покачнулся от толчка. Полковник Бульба поцеловал его прямо в губы, еле начавшие слабо кривиться в бледной ответной улыбке.

Осокин вдумчиво, необыкновенно внимательно курил папиросу, с наслаждением затягивался и пристально следил за тем, как мутная струйка дыма выплывает вверх и вдруг оживает, вспыхивает, попав в полосу солнечного луча, и клубится, как белые весенние облачка.

Полковник Бульба обернулся к нему и откашлялся.

– Вы извините… Но ведь вы это сами устроили. Засадили там меня слушать. Я измучился там.

– Мой грех, – сказал Осокин. – Хочется, чтоб всё побыстрей и, главное, с полной ясностью.

– Ведь мы, – не слушая, продолжал полковник, – знаете, как с ним в последний раз прощались? Мы перед смертью прощались. Восемь человек оставались на месте – прикрывать огнём, когда вся группа, человек восемьсот, с обозом уходила. Кучка снайперов, представляете, что может сделать в таких условиях: один выстрел – водитель готов, машина в кювет, и так далее. И уходить-то им некуда было… А шоссе держали больше четырёх часов, ни машины не пропустили! И кто тебя потом вытащил, не представляю. Герой какой-то!

– Бабы, – улыбнулся Родион. – Бабы из оврага ночью меня тащили. Я как-то в овраг скатился, а там кусты, колючки…

– Я бы на вас, друзья, любовался до вечера, однако, извините, работа… Садитесь в сторонке, послушайте.

Конвоир снова ввёл человека.

– Вот что, Карытов! – быстро заговорил начальник. – Фамилия Голобородько вам не знакома?

Человек чуть недоуменно задумался, припоминая, потом удивился, пожимая плечами, и, наконец, от изумления развёл руками.

– Как это вы произнесли, недослышал? Бородька… или… Никак нет, моё фамилие Карытов, Родион. Согласно со всеми документами.

– Документы у вас хорошие. Правда, чужие. Я вас спрашивал, знакома ли вам фамилия Голобородько, а вы отвечаете, что ваша – Карытов… Что же это вы так слабо подготовились?

– Это вырвалось… У меня волнение путается, в справке обозначено, что контузия в результате… Это ничего не означает, что я сказал… – Он размашисто мотнул рукой. – Я ж уже всё понимаю, раз меня в горах взяли и сюда доставили… Что тут говорить.

– Голобородько, Никифор Остапович. Согласны?

– Согласен.

– Как к вам попали документы Карытова Родиона?

– Та… В той деревне Соломахино. Он без памяти в баньке лежал. Меня и натолкнуло. Я сам был раненый, вместе нас вывезли, эвакуировали и в один госпиталь было попали… Ему хорошую справку дали, я её переписал на бланк… Испугался. От войны хотелось подальше, виноват.

– А дальше, скрываясь с чужими документами, устроились на военный завод. Подробности мы знаем. Может, желаете сами что-нибудь добавить? Так или нет?

– Желаю! Очень желаю, добровольно! – заспешил Голобородько. – Я заявляю, что да, всё действительно, но никак не по своей воле! А как попавши в оккупацию фашистов, они насильственно мне угрожали, и я сильно напуганный был и вынужденный был согласиться… А потом случайно пораненный был от бомбы… И всё исключительно под угрозой…

– А когда газетчик явился беседовать о подвиге товарища Карытова, вы испугались: всё-таки в газету попали. И пытались бежать через горы. И маршрут был разработан заранее. И при побеге к границе были задержаны. Всё так?

– В точности! Чистосердечно!

– Вам дадут бумагу, напишете всё по порядку.

– Слушаюсь. Всё будет выполнено. Только бумаги побольше чтоб дали… у меня почерк крупный…

Когда Голобородько увели, позвонил телефон. Начальник сказал:

– А-а? Ну-ну, пусть подождут обязательно, – положил трубку, взял другую и сказал: – Пономаренко.

Молодцеватой походкой явился – именно не вошёл, а явился Пономаренко.

Он встал «смирно» перед столом начальника, даже слегка прищёлкнул каблуками.

– Вы знакомы с делом товарища Карытова?

– Так точно. Вполне знаком.

– К вам приходил товарищ Карытов?

– Множество раз.

– Заявления его через вас проходили?

Пономаренко вдруг виновато моргнул два раза.

– Действительно. Подавал всякие. Но я полностью ни на одну минуту не поддался. Ничего он у меня не добился… Однако медицинские комиссии, с другой стороны… Ну уж когда поступило письмо насчёт него…

– Написанное крупным почерком.

– Крупным, точно…

– Значит, вы не поддались. Ни одному слову не верили, что он вам говорил?

– Ни в какой мере. Там и слушать-то нечего было. Ни единой бумажки, свидетелей якобы нет, а что надо, он всё якобы позабыл.

– Это что? – спросил начальник, не дав договорить. – Но вашему бдительность?

– Так точно.

– Значит, вы полагаете, что бдительность – это никому не верить. Нет, товарищ Пономаренко, главное заключается в том, чтобы разобраться: кому и чему верить, а кому нет. Вот вы не желали верить ни слову одного человека и тем самым помогли кое-кому прозевать того, кому верить было действительно никак нельзя. Потому что у того бумажки были складные. Много на себя взяли, Пономаренко, сами всё решили, а распутывать пришлось другим. Ну, об этом ещё будет разговор. Идите.