Текст книги "Сказочная древность Эллады"

Автор книги: Фаддей Зелинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 46 страниц)

51. ЛЖЕИЛИОН

Греческое мореходство тогда еще переживало свое детство. Не было не только того, что теперь позволяет безошибочно ориентироваться – морских карт, компасов, возможности измерить скорость хода, – но и того, чем руководились в историческую эпоху античности – табели расстояний, розы ветров, выработанного долгой опытностью чутья. Где находилась Троя? В точности это не было известно. Надо было ехать на восток, мимо Андроса и Хиоса до азиатского берега, а там взять местного жителя и от него узнать дальнейшее. Нашли. «Знаешь Трою?» – «Нет». – «А Илион знаешь?» – «Тоже нет». – «А Пергам?» – «Пергам знаю». – «И прекрасно». Взяли его на адмиральское судно, пусть покажет, где надо высадиться. Показывает; высаживаются. Идут в глубь страны. Пергам там действительно был, но не троянский, а мисийский, на реке Каике, много южнее троянского; а перед Пергамом был город Тевтрания, царство Телефа, выходца из Аркадии. Телеф был силен и храбр: видя, что пришлые люди опустошают его страну, он со своей ратью вышел им навстречу, и завязался жаркий бой. В этом бою от руки Телефа пал Ферсандр, сын Полиника; Патрокл, поспешивший ему на выручку, получил от него же опасную рану. Это несчастье друга вызвало сильнейшую ярость Ахилла, для которого это сражение было первым в его жизни: потрясая своим могучим копьем из пелионского ясеня, которое некогда кентавр Хирон подарил его отцу Пелею, он настиг Телефа и ранил его в бедро. И конечно, мисийцы не выдержали бы натиска превосходных сил ахейской рати Агамемнона; но вдруг знакомый звук медной трубы дал сигнал к отступлению. Из разговоров с пленными недоразумение выяснилось: весь кровопролитный бой был дан напрасно: Троя была еще далеко.

Войско опять село на корабли; настроение у всех было подавленное. Конечно, всему виною была Ата, с двойной силой бесчинствующая среди людей с тех пор, как Зевс ее сбросил с Олимпа; но, видно, и боги не особенно благоприятствуют ахейцам, коль скоро допустили подобный грех. Но что же дальше? Конечно, надо ехать в Трою либо проливом между Лесбосом и материком, полным подводных утесов, либо огибая Лесбос. Предпочли последнее. Но тут ахейский флот застигнут был жесточайшим штормом, рассеявшим их корабли. С трудом могли земляки найти друг друга, да и то не досчитались многих, а о сборе всего флота в открытом море уже и речи быть не могло.

Так и разъехались по домам. Ахилл, впрочем, своей Фтии не достиг: его корабль занесло на остров Скирос. Там все еще правил Ликомед, тот самый, которого мы знаем как убийцу Фесея. Его остров вообще был на дурном счету у греков, как гнездо морских разбойников; но Ахилла он принял с почетом и дал ему сожительствовать со своей дочерью, красавицей Деидамией. Ахиллу была приятна эта передышка, но этого брака он ни законным, ни даже постоянным не считал; вскоре он стосковался по деятельной жизни и по первому призыву отправился к Атридам в Микены. Деидамия уже в его отсутствие родила сына, которого ему никогда не пришлось увидеть, – Неоптолема.

И вот Атриды опять в Микенах; возникает вопрос, что делать дальше. Менелай и Клитемнестра настаивают на возобновлении похода, но народ определенно против войны, начало которой оказалось таким неудачным. Агамемнон медлит: хорошо бы узнать волю богов. Был у него вещатель, лучший того времени, достойный продолжатель Тиресия, Орфея, Мелампа и Амфиарая – Калхант. «Никогда, – говорит он, – ахейцам не найти и не взять Илиона, если их проводником не будет… Телеф». Это предсказание оказало существенную помощь противникам войны: требовать услуг от Телефа, от врага?

Но тут произошло нечто неожиданное.

В Микены вошел какой-то хромой нищий; узнав, что во дворце одна только царица, а царя нет, он отправился туда и, припав к очагу, открылся ей. Он – переодетый Телеф, царь мисийский; рана в бедро оказалась незаживной: обратившись к оракулу, он получил указание, что «ранивший исцелит». Ранивший – это Ахилл; в надежде, что он его найдет здесь, он и пришел в Микены. Клитемнестре появление Телефа показалось подарком свыше: именно тот человек, который был им нужен, сам добровольно к ним является! Конечно, его положение было очень опасным: он был врагом ахейской рати, он убил Ферсандра – могли найтись мстители; ввиду этого он и переоделся. Она спросила его, согласен ли он, в случае если она исполнит его просьбу, быть их проводником в Трою; после утвердительного ответа с его стороны она научила его, как поступить. «Мой муж, – сказала она, – настроен нерешительно и скорее вместе с народом склоняется к тому, чтобы не возобновлять похода. Пророчество Калханта относительно тебя было для него удобной отговоркой: он поэтому вряд ли обрадуется твоему приходу. Ты должен поэтому прибегнуть к самому сильному виду «гикесии» (то есть просительства): когда он придет, схвати вот этого нашего маленького сына, Ореста, и с ним садись у алтаря, заклиная отца его головой, чтобы он исполнил твою просьбу». – «Хорошо, – сказал Телеф, – но ранивший меня – все-таки Ахилл; он на меня особенно гневен, потому что я едва не убил его друга Патрокла. Как же нам его уговорить, чтобы он согласился быть моим исцелителем?» – «Это, – ответила Клитемнестра с улыбкой, – будет моей заботой».

Когда Агамемнон вернулся в свой дворец, Телеф поступил по совету его жены; малютка Орест помог ему добыть покровительство могучего царя. Агамемнон протянул руку гостю: «Поддержу твою просьбу перед Ахиллом, но больше ничего тебе обещать не могу». А жене он сказал: «Мы ни на шаг не продвинулись вперед: никогда Ахилл не согласится исцелить человека, ранившего его друга Патрокла». Но Клитемнестра и ему дала тот же ответ, что и Телефу.

Ахилл вскоре явился, сгорая нетерпением удвоенною деятельностью искупить свою праздную жизнь на Скиросе. Клитемнестра уговорила мужа назначить по поводу его прибытия торжественный пир, к которому были приглашены и другие прибывшие в Микены витязи. И вот, когда еда кончилась и должна была начаться попойка, из женской хоромы вышла в сопровождении Клитемнестры и других женщин старшая царевна Ифигения, девушка неописуемой красоты. Она остановилась поодаль от гостей и, скромно опустив глаза, под игру флейтистки пропела застольный пэан в честь Зевса Спасителя. После этого она, не глядя ни на кого, тихими шагами удалилась обратно.

Все гости стали громко выражать свое одобрение красоте и скромности девы и поздравлять отца; один Ахилл сидел молча и в каком-то забытьи, очарованный только что виденным, точно явлением свыше: ему казалось, что это Артемида покинула Олимп и спустилась к их смертной трапезе. Вдруг он почувствовал чью-то руку на своем плече. Он оглянулся – то была царица и хозяйка, Клитемнестра. Он вскочил на ноги. «Тебе нравится наша Ифигения?» – «О, да!» – «Тебе бы не было зазорно стать зятем микенских владык?» – «О царица!.. Только где найду я во всей Фтии достойное вено за такую красоту?» – «Твоим веном будет одна лишь услуга, к тому же легкая: ты должен исцелить одного больного, лежащего в нашем чертоге». И она рассказала ему про Телефа. Ахилл сначала хмурился и согласился не сразу, но красота Ифигении превозмогла его гнев.

На следующий день должно было состояться исцеление Телефа, а затем и выступление войска. Много содействовало смягчению гнева войска на Телефа открытие, что он не мисиец и не варвар, а эллин из аркадской Тегеи. К тому же он успокоил своих новых товарищей не только своей готовностью быть их проводником, но и торжественной клятвой за себя и за свой дом – никогда не принимать участия в военных действиях против ахейцев. После этого Ахилл принес свое копье из пелионского ясеня, то, которое ранило Телефа, и приложил его к его ране. Тотчас течение крови остановилось; вскоре затем и мучения прекратились. Рану перевязали; но уже теперь в ожидании полного исцеления. Телеф мог встать и ходить, как здоровый.

Все это происходило на площади перед царским дворцом. Агамемнон простился с женой и детьми и уже хотел дать сигнал к выступлению – вдруг новое явление остановило на себе его внимание. Два орла, один совсем черный, другой черный с белым хвостом, опустились на дворцовую вышку; в когтях у одного из них была беременная зайчиха, и они тотчас же принялись безжалостно своими клювами потрошить ее и на глазах у войска пожрали ее со всем приплодом. Все потребовали Калханта: что означает это знамение? Удачу или неудачу? «Удачу, – ответил Калхант, – но не без тяжелой жертвы. Орлы – это оба Атрида; беременная зайчиха – это Троя со всем ее содержимым; нашим вождям суждено, значит, взять и разграбить этот город. Но все лесные самки перед родами находятся под особым покровительством богини, и охотникам благочестие велит отпускать таковых ради Артемиды; орлы, презрев это требование, заслужили ее ненависть, и я боюсь, что их появление сулит нам ее гнев – любит она Трою не менее своего брата Аполлона; боюсь, как бы она не потребовала от нас новой тяжелой, небывалой жертвы… Но да победит благо!»

Все с воодушевлением повторили его последние слова, и войско двинулось. Клитемнестра торжествовала, она не без основания считала поход делом своих рук и после пророчества Калханта уже не сомневалась в его удаче. Если бы она знала, сколь горьким будет для нее первый плод ее усилий – она прокляла бы и само дело, и свое участие в нем. Опять, как это было уже раз с Одиссеем, в Спарте, мудрость готова была обратиться на своего же носителя. Но никому не дано узнавать приближение Аты, незримо и неслышно шествующей по головам людей.

52. ГНЕВ АРТЕМИДЫ

Местом сбора была опять назначена та же Авлида, в Евбейском проливе. Собирались, понятно, довольно медленно – ведь участников было много. Наконец, когда все были налицо, Агамемнон принес гекатомбу олимпийским богам, за которой последовала, по обыкновению, трапеза людей, и на следующий день было назначено отплытие флота.

Но именно на следующий день благоприятные ветры, дувшие до тех пор, внезапно сменились противными: двинуться было невозможно. Стали ждать. Ожидание большого войска, сопровождаемое всеобщей праздностью, развращающе действует на души воинов: первоначальный пыл охладевает, появляется скука, недовольство, ссоры с товарищами, неповиновение властям. Остроумная выдумка Паламеда предупредила эти вредные последствия: он изобрел игру в шашки – точнее в «пессы», нечто среднее между нашими шашками и шахматами – и научил ей солдат. Но время уходило, запасы непроизводительно тратились, а главное – конца не было видно.

Опять обратились к Калханту: какой бог на нас разгневан? И как умилостивить его гнев? Калхант вопросил своих птиц, затем заклал богам овцу, внимательно стал наблюдать горение ее жертвенных частей и исследовал рисунок ее печени. Чем далее, тем мрачнее становилось его лицо.

Он отвел в сторону обоих Атридов и Одиссея.

– Все приметы, – сказал он, – сходятся в одном. Вы должны знать, что вся Авлида и прилегающее побережье посвящено Артемиде…

Дрогнули Атриды при этом имени: они вспомнили слова Калханта по поводу напутственного знамения в Микенах.

– И вот Артемида не дает нам попутных ветров и не даст их до тех пор, пока…

– Пока что?

– Пока ты, Агамемнон, не принесешь ей в жертву твоей старшей дочери Ифигении.

Слезы брызнули из глаз царя: негодуя, он ударил посохом о землю:

– Никогда этого не будет – никогда, никогда!

Никто не настаивал; присутствующие молча разошлись. На следующий день та же враждебность природы, тот же гнев богини. Распустить войско? Легко сказать: те же ветры, которые мешали плаванию в Трою, мешали и отплытию домой, – всем, кроме фессалийцев; как в западне сидели они в Авлиде. Настроение войска становилось прямо враждебным; попробуй он уйти – его бы не пустили. И видно, об одном они догадывались: что боги условием благоприятного ветра поставили то, чего царь исполнить не хочет.

Ничего не поделаешь; в предупреждение мятежа и братоубийственной войны необходимо исполнить требование богини. Агамемнон смиряется; как ни обливается кровью родительское сердце при мысли о предстоящем – неслыханная жертва должна быть принесена. Он посылает Одиссея со своим глашатаем Талфи-бием в Микены с письмом к Клитемнестре: «Я решил до отправления в поход отпраздновать свадьбу Ифиге-нии с Ахиллом; пусть же она придет сюда с моими послами». Она приходит, но вместе с ней и Клитемнестра. Счастливая мать не пожелала отказаться от своего права самой выдать замуж свою дочь, самой нести перед ней свадебный светоч.

И мать и дочь в палатке отца; он должен в довершение горя притворяться довольным, обрадованным, счастливым. «Когда же свадьба?» – «Завтра, но раньше я должен принести жертву Артемиде». – «И мне придется в ней принять участие?» – «Да, и тебе, тебе особенно…» Но сети обмана непрочны: старый раб Клитемнестры подслушал разговор правителей, он предупреждает свою госпожу: не* свадебный светоч, а нож жреца ждет ее дочь в Авлиде. Мать в отчаянии– к кому обратиться? Кто и мудр и честен? Один Паламед. Обманутая Одиссеем, она обращается к его злейшему врагу. Паламед, в свою очередь, извещает Ахилла: его невесту отправляют на заклание, пусть заступится! Но и Менелай не бездействует: он более всех будет посрамлен, если поход не состоится; он обращается к Одиссею. Теперь уже нечего соблюдать тайну: пусть войско узнает, что царь готов был исполнить волю богини и обеспечить хорошее плавание, а Паламед с Ахиллом ему препятствуют.

Да, теперь братоубийственной войны и подавно не миновать. И эта война будет не из-за Елены, проклятой всем ахейским народом: она будет из-за Ифигении. Что же должна была перечувствовать эта нежная, добрая, любящая дева? Вначале один только страх – страх перед ножом, перед смертью, перед мраком подземной обители. Об этом ли она мечтала, когда ее снаряжали сюда? Ей сулили свадьбу с прекраснейшим и доблестнейшим витязем всего войска, нечто невыразимо светлое, отчего ее сердце сладостно замирало… И вдруг – это… Нет, нет, это невозможно: все что угодно, но не это. И она стала цепляться за жизнь всеми силами своей молодой души.

Но вот она видит отчаяние отца. Он ли ее не любит? А все же он смирился, нужда сильнее его. Видит своего жениха; он, конечно, ее не покинет, заступится за нее – один против всех. И потечет кровь – из-за нее. Ужели это так страшно? А наградой – согласие друзей, победа, слава – слава, какой еще ни одна девушка не стяжала. Она держит в своих нежных руках судьбу войны; она может стать победительницей Илиона, если захочет.

И она этого хочет! За отчаянием страха – опьянение славы. Она добровольно отдает себя в жертву за отца, за войско, за всю Элладу – она дарит богине свою молодую жизнь.

Распря вмиг прекращается; все подавлены величием дочери Агамемнона. Алтарь стоит, пламя пылает. Окропление, возлияние, все по уставу. Вот и дева, одетая во все белое, поднимается по ступенькам на алтарь, окидывает всех прощальным взором… Такой была она и тогда, в Микенах, когда она исполняла застольный пэан перед друзьями своего отца; только тогда стыд, а теперь вдохновение окрашивает ее лицо. И Ахилл с таким же замиранием, как и тогда, следит за девой. Он во всеоружии; победоносное копье, пелионский ясень, в его руке, ей стоит призвать его – и он бросится на ее врагов. Но она и ему шлет ту же светлую, прощальную улыбку. Алтарь стоит, и дева на нем, у самого края пламени. Вот и жрец приближается, острый нож сверкает в его дрожащей руке. Он поднимает его – дева подставляет свою белую грудь – все невольно опускают глаза.

Вдруг – густой мрак; глухой шум вонзающегося в плоть ножа, глухой шум падающего тела. Мрак проясняется; за пламенной стеной что-то горит, но что – не видно. Свершилось; нет Ифигении. Агамемнон подавлен горем, у Клитемнестры отчаяние приправлено дикой, необоримой жаждой мести. Ее взоры как две стрелы вонзаются в сердце мужа: о, будешь ты помнить жертвоприношение в Авлиде!

А на небесах, высоко, незримо для смертных, мчится окрыленная колесница, унося с собою богиню и деву. «Радуйся, моя избранница! Пусть авлидский огонь пожирает лань, которую жрец, сам того не сознавая, заклал вместо тебя; ты же отныне сама мне будешь жрицей, живя у тавров на Евксине, при дворе их царя Фоанта, Леонова сына. Там, в моей обители, будешь ты ждать, пока не исполнится твоя судьба, пока, покорный воле богов, брат не вернет в Элладу своей далекой сестры».

53. ПИР НА ХРИСЕ

Верные ветры дули пловцам, и верно указывал им морские пути Телеф. Они уже на Хрисе: напротив виднеются угрюмые стены лемносских гор, а оттуда уже недалеко до Тенедоса, против самого троянского побережья. Главные трудности и опасности позади-, можно даровать отдых телу и развлечение душе. Все располагаются на мураве прибрежного луга; из трюмов кораблей выкатываются чаны с вином. Вся вторая половина дня будет посвящена пирушке.

Веселятся вожди… кто может, конечно. Не могут многие. Говорить приходится о важных и серьезных делах. Как начать военные действия?. Сначала, конечно, надо отправить посольство с предложением и условиями мира, но маловероятно, чтобы они были приняты. А затем – война. И она, конечно, затянется.

Троя уже не тот маленький городок, каким она была при царе Лаосмедонте, когда Геракл со своей вольницей мог ее взять в несколько месяцев. Широко растянулось царство Приама от Геллеспонта до лежащего против Лесбоса берега. Много ему подвластно городов. Но и это не все: он стал во главе союза, обнимающего многие народы, и в Азии, и в Европе, и даже, говорят, в Ливии. Неужели и в Ливии? – Да, царь Мемнон, сын Зари, его двоюродный брат, а правит он эфиопийцами: если долго будем медлить, он придет. – Каким это образом сын Зари ему двоюродный брат? – Заря, говорят, похитила однажды, прельстившись его красотой, Титона, брата его отца Лаомедонта. Она даже испросила ему у Зевса бессмертие, но забыла испросить ему также и вечную юность. И вот состарился Титон, сгорбился, сморщился, стал все меньше, все меньше – под конец богиня превратила его в кузнечика и пустила гулять по полям. – И это не единственный похищенный в их роде: другим еще раньше был Ганимед, которого Зевс за его красоту вознес на Олимп и сделал своим виночерпием, даровав ему также и вечную юность. – А Анхис, родной брат Приама! Ведь ни более ни менее, как сама Афродита пленилась его красотой и, превратившись в пастушку, жила с ним в лесах Иды; он долго так и не знал, что его пастушка – великая богиня. И плод этой любви – троянский витязь Эней, с которым вскоре нам придется познакомиться.

Но мы отвлеклись от союзников. Неужели у Приама и в Европе таковые есть? – Как же, фракийцы по ту сторону Геллеспонта, храбрый народ. – А в Азии кто? – Во-первых, мисийцы: один из их царей, наш проводник Телеф, женат даже на его сестре Астиохе и имеет от нее сына Еврипила. – Ну, этот с нами воевать не будет: клятву дал. – Он – нет, но другие мисийцы будут. А затем там разные племена ликийцев; одним правит Главк, внук Беллерофонта, другим – Пандар, третьим – могучий Сарпедон, сын самого Зевса. – Как, сын Зевса и Европы, брат Миноса? Да разве он может быть еще при жизни? – Как это объяснить, сам не знаю, а только он жив и называет себя сыном Зевса. Дальше – фригийцы, тоже во многих племенах. Да это только ближайшие соседи. Но, говорят, с ними в союзе также и амазонки в Фемискире на Фермодонте. – Да разве они не истреблены Гераклом и Фесеем? Нет. Те им только нанесли жестокое поражение. Они от него уже давно оправились, и их прекрасная царица Пенфесилея, конечно, не упустит случая отомстить за смерть Ипполиты. – Да, жаль, что у нас нет Геракла: пригодился бы он нам теперь со своим волшебным луком. – Геракла нет, но его лук с нами; владеет им храбрый Филоктет. Ведь правда, Филоктет? – Да где же Филоктет? – Ушел куда-то тайно, с загадочной улыбкой на устах. – Вот чудак! Уж не нашел ли он какой-нибудь красотки на пустынном острове? – Ну, пусть: его дело. – Чу, как будто какие-то стоны раздаются вот из этой рощи. Иль это мне послышалось? – Нет, и я слышу: стоны, несомненно стоны… что бы это могло быть?..

Так разговаривали вожди; воины расположились группами на лугу, каждая вокруг своего чана – и своего балагура. Но самая численная теснилась вокруг какого-то невероятно безобразного ахейца, которого даже воином назвать нельзя было; это был хромой, горбатый, косоглазый урод по имени Ферсит. Его страстью было злословить вождей; товарищи его и бранили часто за его дерзкие речи, и били иногда, но всегда слушали охотно, не веря ни одному слову: уж очень смешно он злословил. Про себя же он хвастал безудержно. Так и теперь: послушать его, так весь успех, вся надежда похода покоится на нем одном, остальные – ничто.

Признавайся, однако, что Ахилл похрабрее, а Одиссей поумнее тебя?! – Что такое? Ахилл, по-вашему, храбр? Как бы не так! Когда Одиссей за ним приехал, он тотчас к маменьке за подол: спрячь меня, мол, куда-нибудь! Она нарядила его девушкой и отправила к Ликомеду на Скирос: пусть с его дочерьми живет. Одиссей, однако, с Диомедом проведали, что он там. Отправились на Скирос. Ликомед им показывает своих дочерей: которая, мол, из них ваш Ахилл? Смотрят – никак узнать нельзя. Уходят и возвращаются, то есть возвращается один Одиссей, а Диомеда он с трубой поставил в отдалении. Прихожу, мол, проститься и прошу разрешения предложить царевнам подарки. Тот ничего не имеет против. Подарки раскладываются: прялки, зеркала, зонтики, наряды, но также щит и копье. Царевны роются в них, примеряют, любуются. Вдруг труба трубит тревогу. Девушки ну визжать, спасаться, а Ахилл бросается к щиту и копью. Одиссей хвать его за руку: узнал, голубчик, изволь идти с нами.

Ну вот, видишь, сам говоришь, что к щиту и копью; как же он, по-твоему, не храбр? – Опять же нет: он только неуязвим. Когда он был еще младенцем, та же его мать, Фетида, желая его сделать бессмертным, ночью держала его за пяту в огне очага, вниз головой. Но Пелей ее однажды подсмотрел, крикнул – она оставила и ребенка и его и вернулась обратно в дом своего отца Нерея. Бессмертным она его сделать не успела, неуязвимым сделала, кроме той пяты, за которую она его держала. Теперь скажите мне: какая же это храбрость? Так каждый будет храбрым, если он весь будет неуязвим, кроме какой-нибудь ахилловой пяты. – Так. Но к чему было Фетиде его прятать у дочерей Ликомеда, если он был неуязвим? – Да что вы ему верите! Разумеется, все вранье. – А Одиссей не умен? Видите, какую уловку придумал! – Может быть, и умен, а только не надо мне такого ума. – Как так? – Уж очень воровского происхождения. – Это еще что? – Сейчас увидишь. Чей он сын, по-твоему? – Лаэрта. – Как бы не так; но об этом потом. Ну, а мать его кто? – Говорят, Антиклея. – Уж это несомненно. А она чья дочь? – Почем мне знать! – Так я тебе скажу: дочь Автолика. А это был величайший вор и стяжатель в мире. Его отцом был Гермес; благословив его воровать, он позволил ему сколько угодно ложно клясться его именем: лги и клянись, не взыщу. Ну, и жену он нашел, достойную себя. Звали ее Местрой и была она дочерью Эрисихтона фессалийского. – Тоже вора? – Нет, зато страшного обжоры. Тесен стал этому Эрисихтону чертог для его кутежей; решил он построить себе другой, попросторнее, и для этого не придумал ничего лучшего, как срубить священный тополь Деметры. Богиня сама в образе своей жрицы пришла его усовещивать; так он и на нее замахнулся топором. «Хорошо же, – молвила она ему, – пес бесстыдный, строй себе чертог – немало придется тебе в нем пировать!» И действительно, почувствовал Эрисихтон с тех пор ненасытный голод. Чем больше ест, тем пустее желудок. Ест с утра до вечера; спит, и снится ему еда. Съел все свои стада, амбары, кладовые; продал скарб, дом, землю, все обратил в еду – мило. И вот осталась ему одна только дочь, Местра… – Он и ее съел? – Нет, лучше. Получила эта Местра от Посидона дар превращения; а за что получила, сами догадаетесь. Так вот он ее продает как рабыню – она обернется лошадью, или коровой, или чем угодно и вернется к отцу. Так он некоторое время кормился. Обратил на нее внимание наш Автолик; стал следить – и заметил, что она каждый раз, чтобы превратиться, хватается за перстень. Купил ее у ее отца и первым делом перстень снял – так она у него и осталась. – А что же после этого ел ее отец? – Самого себя! – Как так? – Очень просто: отрежет ногу и съест; затем другую; затем руку, левую, правую и так далее. Так в конце концов сам себя и съел, без остатка, даже хоронить было нечего. – Ну, опять пошел врать. Но при чем тут Одиссей? – Погоди, узнаешь. Итак, его дочь с чудесным перстнем осталась за Автоликом; у того дела еще лучше пошли. Не только самого себя, но и другие существа научился он превращать – бурую корову в белую, например; разбогател он благодаря таким проделкам неимоверно. Видит однажды – дело происходило в Аркадии, – приближается к нему человек, лицо знакомое. «Сисиф! Ты ли это?» – «Я». – «Да ты же умерши!» – «Я и был умерши, а теперь, как видишь, жив». – «Как же это?» – «Очень просто. Я уже давно наказал жене, чтобы она, когда я умру, никаких заупокойных обрядов по мне не справляла. Она меня послушалась. Иду к Аиду, жалуюсь: разреши, говорю, вернуться на свет, чтобы проучить ее. Разрешил. Ну, я, разумеется, не тороплюсь к нему возвращаться». Понравился он Автолику: давай-ка, говорит, поселимся вместе. Согласился. Живут они вместе; только видит Сисиф, его стадо с каждым днем тает; уж не ты ли, говорит он Автолику, уводишь моих коров? Тот божится Гермесом, что нет; а не веришь, говорит, посмотри сам. Смотрит Сисиф – подлинно своих не находит: тот, конечно, их всех перекрасил. Но все же подозрение у него осталось; и вырезал он остальным по клейму на нижней части копыта. Проходит день – опять корова пропала. Но Сисиф этот раз ее выследил по отпечатку клейма на песчаной почве; и выследил, и призвал, и уличил Автолика. Тот пришел в такой восторг, что расцеловал его. «Как жаль, – говорит, – что у меня нет второй дочери; быть бы тебе моим зятем. Но у меня только – одна, и ту я обещал выдать за Лаэрта итакийского». – «Обещал? Клятвенно?» – «Да, клятвенно». – «Именем Гермеса?» – «Нет, Зевса и Геры олимпийских». – «Это дело другое; но как ты ее к нему отправишь?» – «Под чьей-нибудь охраной». «Хочешь под моей?» – «Изволь». Понимаете вы теперь, откуда у Одиссея его ум? Уж очень не любит он, когда его называют сыном Сисифа. Но все-таки это так. От Сисифа по отцу, от Автолика по матери – вот вам и ваш хваленый Одиссей.

Стали перебирать остальных; про каждого Ферсит знал какую-нибудь обидную историю. Наконец, кто-то назвал Паламеда. Ферсит замялся. «Видите, – торжествующе вставил один из ратников названного героя, – про него он ничего даже сочинить не может». – «К нему не пристает, это верно. Тем хуже для него: недолго они его оставят живым». – «Ты лжешь!» – крикнул ратник, бросаясь на балагура. «Эй, ты, потише!» Стали их разнимать, поднялся шум. «Тише, тише! – крикнуло несколько голосов. – Слышите, какие-то стоны раздаются из этой рощи!..» И впрямь стоны… все ближе и ближе…

Относительно Филоктета тот шутник не был совсем не прав: только не смертную красоту приметил юноша, а нимфу, самое Хрису, владычицу острова. Или, вернее, она его приметила и тайно от других шепнула, чтобы он пришел к ней на свидание в ее заповедную рощу. Забыл Филоктет, что тот остров – уже вражеская земля; разыгралась его молодая кровь, пошел он, никому ничего не говоря, в указанном ему направлении. Едва вошел он в рощу, как послышалось тихое отдаленное пение: видно, это его нимфа поет и песнею его манит. Пошел еще бодрее. Песня все громче и громче, но и заросли все гуще и гуще, все непроходимее; приходится мечом разрезать ползучие растения, обвивающие его тело и не пускающие его вперед. И голоса слышатся через пение нимфы – знакомые, нежные, жалостные: «Не ходи, не ходи!» Но нимфа зовет; он идет все дальше и дальше. И вот, наконец, роща точно расступается; перед ним расстилается широкий зеленый луг, весь поросший цветами неописуемой красоты. Посередине луга точно ложе из дерна, на нем полусидит, полулежит прелестница. Завидя Филоктета, она еще громче, еще нежнее запела и простерла руки к нему: «Иди ко мне, мой прекрасный, мой желанный; здесь ждет тебя любовь…»

Сладостно затрепетало сердце у юноши; быстрым взмахом ножа он разрезал последнюю сдерживающую его ползучую лозу – ее концы со стоном опустились – и устремился вперед. Цветы ли это благоухают или тело богини? Он опьянен, он ничего не видит, не слышит, кроме нее. Вот он нагнулся над ней – пара жарких рук обвила его шею – пара медовых уст слилась с его устами…

И вдруг – адская, невыразимая боль охватила его ногу, его тело, все его существо. Смотрит – в него впилась своими зубами большая змея, зеленая, с багровым гребнем и огненными зеницами. Замахнулся мечом – поздно: она уползла и снова скрылась под ложем из дерна. Нимфа исчезла, цветов уже нет; обыкновенная лужайка среди колючих зарослей. Только рана не исчезла, все сильнее, все мучительнее ноет.

Надо возвращаться; но как больно, как невыносимо больно опираться на ужаленную ногу! Филоктет срубает своим мечом молодой ясень, чтобы он был ему посохом, и так, прихрамывая, плетется обратно. Куда ступит ногой, там остается след, сначала ярко-багровый, потом все чернее и чернее. Да, сначала кровь, а потом уже гной струится из раны. И вся нога распухла, окоченела – точно не часть его тела, а какая-то приросшая, посторонняя тяжесть. И зловоние поднимается от раны, заглушая вечернюю свежесть леса: он сам едва не задыхается в нем.

Вот уже и опушка роковой рощи; виден луг, на котором пируют ахейцы. Его стоны привлекают многих, но немногие отважились к нему приблизиться через окутывающий его покров зловония – да и те долго не выдерживают. Чередуясь, помогают ему подойти, но ложе стелют ему подальше от других. Врачи промывают, перевязывают ему рану, качая головой, – ничего подобного не доводилось еще видеть.

Ночь была беспокойна: крики больного мало кому дали заснуть. На следующее утро пришлось сняться без обычного жертвоприношения: крики нарушали благоговение, обязательное для молитвы и общения с богами. Поплыли; для спутников Филоктета это плавание было настоящей пыткой, его зловоние наполняло весь корабль, никакие морские ветры не могли его разогнать. Остановились у лемносского побережья, но не там, где некогда была царицей Ипсипила, а теперь правил ее сын, Ясонид Евней, а в необитаемой пустынной части острова. Оба Атрида и Одиссей устроили совещание: как быть дальше с товарищем, общение с которым стало невозможным и для богов и для людей?..