Текст книги "Любовь и прочие обстоятельства"

Автор книги: Эйлет Уолдман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Глава 11

Каролина звонит следующим вечером. Я понимаю, что это она, как только слышу звонок. Потому что уже десять, и она единственная, кто звонит так поздно, не считая Саймона. Но сегодня четверг, а по четвергам Саймон дежурит в хосписе. Хотя Саймон альтруист, он делает это не по доброте душевной, а для того, чтобы знакомиться с мужчинами. Разумеется, не с пациентами – Саймон не псих. Он просто считает, что если проработает в хосписе достаточно долго, то однажды встретит привлекательного парня, который утешит его в горе. Джек моется, когда звонит телефон, и я хочу включить автоответчик. Но я ненавижу получать сообщения от Каролины. Сначала раздается гудок, потом Каролина выдерживает долгую паузу и наконец, не называясь и без всякого вступления, говорит: «Джек, перезвони немедленно». Разумеется, мы узнаём ее по голосу, но неужели так трудно сказать: «Это Каролина»? Я понимаю, ей больно сознавать мое присутствие в доме ее бывшего мужа, но меня крайне раздражает, что она ведет себя так, будто Джек – единственный на свете владелец автоответчика. А еще больше раздражает, что ничего срочного на самом деле нет. Джек каждый раз немедленно перезванивает и убеждается, что все в порядке.

– К черту, – говорю я и беру трубку после третьего звонка. – Алло.

Привычная пауза.

– Я бы хотела поговорить с Джеком.

Голос у Каролины ледяной и неприятный. Все пациентки твердят, какая она дружелюбная, добрая, как мягко и ободряюще обходится с ними в родильной палате. Я не в первый раз задумываюсь: нет ли в Нью-Йорке еще одной акушерки по имени Каролина Соул?

– Как дела, Каролина? – спрашиваю я.

– Как дела? А как ты думаешь? Я тут борюсь с последствиями твоего преступного поведения. Поэтому трудно сказать, что у меня все хорошо.

Этот дьяволенок меня выдал.

– Трудно назвать это преступным поведением.

– Да? Тебе кажется, что простудить ребенка – это не преступное поведение?

– Я позову Джека.

– Подожди, я еще не закончила. Я понятия не имею, что за игру ты затеяла, но, надеюсь, однажды у тебя самой будет ребенок, которому придется ходить по улицам с посторонним человеком под проливным дождем. Тогда, возможно, ты поймешь, что я сейчас чувствую. Может быть, поймешь, что это такое – видеть страдания ребенка.

Мне с трудом удается устоять против соблазна. Я запросто могу это сделать. Могу сказать, что она права, я действительно не понимаю, каково это – видеть страдания ребенка, потому что Изабель умерла во сне. Я запросто могу сказать этой ужасной женщине, что отдала бы все на свете, лишь бы мой ребенок смог пройти под проливным дождем в зеленом плаще и резиновых сапогах. Было бы очень приятно внушить Каролине чувство вины и неловкости, причинить ей то, что она в течение двух лет причиняет мне каждый раз, когда нам доводится общаться. Но я чертовски рада, что Каролина сердится всего лишь из-за дождя, что понятия не имеет о детской подушке, поэтому просто говорю «извини» и несу телефон в ванную. Джек уже закончил мыться и теперь стоит на коврике и вытирается. Я протягиваю ему трубку:

– Это Каролина.

Одной рукой он держит телефон, а другой полотенце. Я стою в ванной и рисую пальцем на запотевшем зеркале, одновременно прислушиваясь к его репликам.

– Привет, – говорит Джек.

Я слышу голос Каролины, пронзительный и злой, но не могу разобрать слов. Я рисую лицо, два глаза, нос и сердитую морщинку. Потом изображаю на макушке стоящие торчком волосы. Пытаюсь нарисовать стетоскоп, но ничего не получается.

Я смотрю на Джека и шепчу:

– Я забыла зонтик.

Он вздыхает.

Я снова возвращаюсь к своему рисунку и критически оглядываю его. Мои ограниченные художественные способности вряд ли позволят сделать что-либо еще, поэтому я беру у Джека полотенце, складываю вдвое и вешаю на крючок.

– По-моему, ты преувеличиваешь, – говорит Джек в трубку.

Я встаю позади него и смотрю в зеркало через плечо мужа. Его тело отражается в тех местах, где я прочертила линии, рисуя сердитое лицо Каролины.

– Мы оба знаем, что в детском саду есть больные дети, Каролина. Ты же врач. Ты понимаешь, что он мог заболеть от другого ребенка, а не от прогулки под дождем.

Я тянусь через плечо Джека и рисую на зеркале черточку. Один-ноль в пользу моего мужа.

– Да, я поговорю с ней. Но не сомневаюсь, такого больше не повторится.

Я стираю черточку ладонью.

Джек ненадолго замолкает. Потом морщится:

– По-моему, ты неправильно поняла.

– Что? – шепотом спрашиваю я.

Джек качает головой.

– Ну, значит, он неправильно понял. Какая разница? Это уже случилось. Помнится, в свое время ты сама с этим согласилась. И психолог тоже. Ты позвонила ему, и он сказал, что это будет полезно для Уильяма. Что это будет частью процесса.

– Что? – повторяю я.

Джек жестом просит меня замолчать. Я рассматриваю его тело. Пенис дряблый и вялый после душа. Я беру его в руку и легонько стискиваю. Джек перехватывает меня за запястье и качает головой.

Я оставляю мужа в ванной, иду в спальню и ложусь на кровать. Джек идет следом и садится рядом со мной, продолжая разговаривать с Каролиной. Они беседуют почти двадцать минут, и к концу разговора я уже понимаю, что случилось. Уильям вернулся домой простуженным и в промежутке между сморканиями передал матери суть нашего разговора о новорожденных детях и похоронах. Он был расстроен – или, точнее, Каролина решила, что он расстроен, и позвонила психологу. Доктор Эллертон согласился, что присутствие на похоронах травмировало Уильяма, нарушило хрупкое равновесие, которое и так уже поколеблено разводом родителей. Каролина злится на нас с Джеком из-за того, что мы вынудили Уильяма наблюдать за погребением Изабель – на кладбище Линден-Хилл, между могилками Флоры Марли Московиц (17.08.1984 – 01.10.1984) и Себастьяна Джекоба Хиллмэна Баума («покинул нас в день своего рождения, 6 элала 5759 года»).

В день смерти Изабель Каролина была особенно прекрасна. Она излучала сочувствие и заботу. Она была повсюду, где только можно. Когда Джек позвонил ей и сообщил о смерти Изабель, она расплакалась. Сказала, что ей очень жаль. Она сказала, что представляет, как мы себя чувствуем; даже попросила передать мне соболезнования. Именно Каролина сообщила новость Уильяму и, так или иначе, сделала это правильно – просто и серьезно, предоставив ему свободно выражать свои чувства.

Телефонные звонки начались в тот же вечер. Каролина хотела знать, как именно я испытываю горе. Психолог Уильяма сказал, что мальчику не следует видеть выражение чувств, «неприемлемых» по степени интенсивности. Я не знала об этом звонке, потому что лежала на постели, между Саймоном и Минди, уткнувшись в подушку и пытаясь подавить крик. Но мой отец был на кухне, он случайно услышал все, что Джек, слишком измученный и отчаявшийся, не смог скрыть. Потом, за стаканом виски, Джек пересказал реплики противной стороны отцу, тот, ненадолго заключив перемирие, шепотом поделился с мамой, а мама, собирая с пола возле моей постели использованные носовые платки, рассказала мне и в ярости прокляла чудовищный эгоизм Каролины.

Не знаю, сколько раз Каролина звонила в течение следующих нескольких дней, но когда я, спотыкаясь, шла потом искать Джека, то находила его на кухне или в кабинете – он, сгорбившись, сидел на стуле, рассеянно тер глаза и прислушивался к визгливому голосу Каролины на другом конце провода. Были затянувшиеся дебаты по поводу того, что воспитатели должны сказать другим детям в саду, стоит ли Уильяму идти на урок музыки в пятницу или на вечеринку в честь дня рождения, нужно ли ему вообще присутствовать на похоронах и участвовать в Шиве [6]6
  Шива – в иудаизме семидневный траур по умершему; в течение этого периода ближайшие родственники покойного не выходят из дому.


[Закрыть], не проведет ли Джек с ним выходные вне очереди, потому что в конце концов мы выбились из графика… Честно говоря, мне было все равно, пойдет ли Уильям на похороны и будет ли участвовать в Шиве, и однажды я даже чуть не сказала об этом мужу.

Мы сидели в гостиной – я свернулась на кушетке и грела руки о чашку чая. В квартире было безлюднее, чем обычно: отец отправился на работу, сестры – домой, к детям. Мать Джека вернулась в отель, чтобы вздремнуть, Минди сидела дома. Со мной были только Саймон и мама.

Джек прошелся по комнате, с телефоном, и вопросительно взглянул на меня, словно спрашивая, как дела: по-прежнему ли боль нестерпима или всего лишь чертовски сильна.

– Джек… – позвала я.

Он указал на телефон.

– Джек, – повторила я громче. – Скажи ей, что это не важно.

– Эмилия, детка. Не надо, – произнесла мама.

– Подожди, – велел Джек Каролине и прикрыл мембрану ладонью. – В чем дело, милая? Тебе что-то нужно?

– Не надо, – шепотом повторила мама, так что только я одна ее расслышала.

Я посмотрела покрасневшими, опухшими глазами на Джека.

– Милая?

Я прикрыла веки.

– Ничего. Просто… сам понимаешь. Заканчивай, если можно.

Он кивнул:

– Еще минуту.

И сегодня, когда Джек кладет трубку, то кажется побитым. Вся энергия словно покидает его. Мой муж садится на край кровати, вялый и апатичный. Глядя на него теперь, я понимаю, как он будет выглядеть в старости. Словно из отвращения к тому, что Джек попытался удержать молодость, обретя напоминание о ней в лице молодой возлюбленной, Каролина превратила его в манекен. В деревянную куклу. Так согнула его, что само тело Джека теперь воплощает всю нелепость наших отношений. Она сделала моего мужа стариком.

Я обхватываю Джека за талию, заставляю лечь, обнимаю, обвиваюсь вокруг него. Мне нравится, будучи одетой, прикасаться к его обнаженному телу. Я чувствую себя сильной, властной, даже опасной. Я укладываю мужа на спину и сажусь верхом, на бедра, потом легонько покачиваюсь и чувствую, как его пенис упирается в мои джинсы.

Джек кладет руки мне на талию.

– И кто из нас озабоченный?

– Ничего подобного. – Я прижимаюсь к нему так сильно, что он вздрагивает.

– Окажи мне услугу, детка, – говорит Джек. – Впредь бери такси, когда идет дождь.

– Я пыталась поймать такси. Думаешь, мне приятно было шлепать под дождем с пятилетним ребенком? Ни одно такси не остановилось.

– Надо было вызвать машину.

– Забавно, но Уильям сказал то же самое.

Джек смеется.

– Он умный парень.

Мне не смешно.

– В такой день заказать машину не проще, чем поймать такси. И знаешь что, Джек? Если тебе не нравится, как я забираю Уильяма из детского сада, можешь заняться этим сам.

– Ты знаешь, что я не могу. Я работаю.

Он действительно подчеркнул слово «я»? Это намек?

– Да пошел ты!

– Что я такого сказал?!

– Я вернусь на работу. Мне просто нужно немного времени.

– Эмилия, что ты на меня набросилась? Я ни слова не сказал по поводу твоей работы. Мне все равно, работаешь ты или нет. Я только сказал, что не могу забирать Уильяма, поскольку не успеваю. Но если ты больше не хочешь этим заниматься, можно посылать за ним Соню, только и всего.

Эти слова у меня буквально на языке крутятся: да, давай попросим Соню, потому что я больше не хочу его видеть.

– Разумеется, я и дальше буду его забирать, – отвечаю я. – Просто я забыла зонтик.

Джек молчит. Он изо всех сил старается сохранять спокойствие.

– Его психолог беспокоится…

– Так утверждает Каролина.

– Она не врет, Эмилия. У Каролины, конечно, во многом не все дома, но она маниакально честная.

Интересно, если поцеловать его прямо сейчас, это будет слишком очевидно? Не покажутся ли ему столь неприкрытая манипуляция и мелочная ревность чересчур непривлекательными, чтобы это перевесило удовольствие? Я легонько целую мужа в губы, даже не касаясь языком.

Джек расслабляется, его губы становятся мягче. Потом он говорит:

– Доктор Эллертон считает, что у мальчика посттравматический стресс.

– Нет у него посттравматического стресса.

Джек трет глаза.

– О Господи! Бедный Уилл.

– Джек, с ним все в порядке. С Уиллом все в порядке.

Я впервые за два года называю Уильяма сокращенным именем. Когда мы только познакомились, я пыталась называть его Уиллом – примеряла это имя точно так же, как меряют причудливое платье в любимом магазине или необычную пару туфель. «Кто знает, а вдруг эти синие сабо мне пойдут. Может быть, до сих пор я была в душе именно такой девушкой, которая носит синие сабо, но консерватизм и трусость не позволяли мне раскрыться». Я пару раз назвала пасынка Уиллом, но это имя не подходило ему, когда срывалось с моих губ. Я снова начала звать его Уильямом, и наши отношения остались столь же формальными, как пара черных «лодочек».

– Мне очень жаль, Эм. Жаль, что я так срываюсь. – Джек вытирает глаза, сдвигает меня и обвивает рукой.

– Ты не срываешься. И никогда не срывался.

Джек молчит. Я встаю и раздеваюсь, бросив одежду на кресло в углу, а потом ныряю под одеяло и поворачиваюсь лицом к мужу. Он целует мои волосы – с первого дня нашего знакомства они сохраняли прекрасный натурально-рыжий цвет. Такими же были волосы Элисон, прежде чем она поседела. Сестра утверждает, что рыжей была и ее мать, первая жена моего отца. Моим старшим сестрам едва исполнилось четыре и шесть, когда их родители развелись – они не успели подрасти, когда мать окончательно их покинула. Я сомневаюсь, что ребенок может с точностью запомнить цвет, особенно в расстроенных чувствах, а потому не знаю, действительно ли мои волосы такого же цвета, как у Аннабет Гискин. Все фотографии этой женщины черно-белые. Когда Аннабет снова вышла на связь с дочерьми, тем уже перевалило за тридцать, и сама она давным-давно поседела. Во всяком случае, кожа и веснушки у меня, как у всех рыжих. Я завидовала каштаново-рыжим кудряшкам Элисон, пока не поняла, что могу обзавестись точно такими же при помощи краски для волос. Таким образом я стала рыжей. И я сильно удивилась, увидев темные волосы Изабель.

Я глажу живот Джека, и он постанывает, но явно не от удовольствия. Он удерживает мою руку.

– Детка, поверить не могу, что я это говорю – но не сегодня. Я так волнуюсь за Уильяма… Прости. Ты не обидишься?

Я держу ладонь на его животе и легонько нажимаю, пытаясь обнаружить хоть одну складочку.

– Конечно.

Я испытываю облегчение – но всего лишь на миг.

После трех месяцев сексуального воздержания муж отклоняет мои заигрывания? После того как он три месяца мастурбировал в душе, думая, что я не замечаю? И теперь Джек отталкивает мою руку? Впервые за два года, что мы вместе, Джек отказался от секса. С самого начала секс был одним из важнейших факторов наших отношений – той осью, на которой держалось все. Это не значит, что наша любовь менее глубока, чем у людей, для которых физическое влечение не столь важно. Абеляр и Элоиза не довольствовались платонической любовью, совместным чтением Библии и сочинением стихов. Наоборот. Они подарили друг другу свое целомудрие, отказались от всякого покровительства, рисковали подпасть под отлучение, принесли в жертву свои детородные органы – ну, во всяком случае, детородные органы Абеляра. У нас с Джеком то же самое. За исключением целомудрия. И детородных органов. И отлучения. Хотя, если Уильям действительно станет ортодоксальным иудеем, он сможет убедить своих собратьев из Кроун-Хайтс, что нас нужно проклясть в синагоге как людей, разрушивших его жизнь.

Такая одержимость сексом у нас с Джеком, несомненно, связана с тем, что Каролина отказывалась заниматься с ним любовью. Еще до рождения Уильяма она держала мужа на расстоянии вытянутой руки, не подпуская его к своему стройному золотистому телу, которое столь возбуждало иудейское либидо Джека. Они поженились за два года до рождения Уильяма, а до того еще два года жили вместе, и за все это время так редко занимались любовью, что Джек, по его заверениям, мог пересчитать эти инциденты по пальцам. После рождения сына, впрочем, он не помнил ни одного – потому что их просто не было. Они ни разу не занимались сексом с тех пор, как Каролина забеременела.

Джек сказал, что Каролина презирала секс – и презирала мужа, когда он об этом просил. Она утверждала, что во время секса Джек выглядит жалко. Когда я спросила, отчего Каролина отказывалась заниматься любовью, Джек объяснил, что после родов она измучилась, была утомлена работой и заботами об Уильяме. А до родов? Джек сказал, что Каролина любила его, но почему-то тело Джека вызывало у нее отвращение. Однажды Каролина призналась, что это из-за его небольшого роста. Он напоминал ей белку, которая копошится рядом с ней.

Когда Джек впервые это рассказал – давно, мы только начали встречаться, в те дни я настойчиво расспрашивала его в надежде узнать как можно больше деталей личной жизни, стать хранителем самых интимных секретов и заодно найти оправдание нашей измене, – я вылизала его тело, начиная от лодыжек и заканчивая теменем. Потом обняла его и шепнула, что он самый красивый мужчина на свете, сильный, могучий и такой сексуальный, что я возбуждаюсь, стоит мне увидеть его имя на бланке фирмы. Лишь потом, когда мы, потные и измученные, лежали на постели, сбросив подушки и одеяла на пол, я спросила, отчего он вообще женился на Каролине – женщине, которая никогда его не хотела.

Он ненадолго задумался и пожал плечами:

– Мы любили друг друга.

И сейчас я лежу рядом с ним, положив руку ему на живот, в паре дюймов от пениса. Мне страшно уподобиться Каролине, холодной и равнодушной, которую не волнует муж и не интересует секс, некогда значивший столь много. А главное, я боюсь, что эта женщина, проявлявшая так мало интереса к Джеку, теперь отбила у него всякое влечение ко мне.

– Джек…

– Что?

– Обещаю, что больше не буду ходить с Уильямом под дождем.

– Спасибо.

– Обещаю, что буду вызывать машину. И не забывать зонтик.

– Спасибо.

– Я куплю одинаковые шапочки и дождевики. Знаешь, маленькие, которые можно свернуть и убрать в сумочку. Мы с Уильямом будем надевать их, если нам покажется, что собирается дождь.

Джек слабо улыбается.

– Может быть, купить и тебе? По-моему, ты будешь потрясающе выглядеть в полиэтиленовой шапочке.

– Конечно, Эм. Купи мне такую шапочку.

Я ласково целую его. А потом говорю:

– Я исправлюсь, Джек. Обещаю.

– Знаю, – отвечает он и заключает меня в объятия.

Глава 12

По выходным, когда Уильям у нас, Джек не занимается делами. Он с маниакальной старательностью планирует конференции, слушания и снятия показаний, чтобы освободиться к пяти часам вечера в пятницу и забрать Уильяма. Но сегодня, в тот самый час, когда он должен стоять в коридоре своей старой квартиры на Пятой авеню и дожидаться, пока Уильям соберет все, что ему нужно, в рюкзак со стегозаврами, Джек почему-то оказался в Международном аэропорту в Хьюстоне.

– Не понимаю, – говорю я. – Ты в Техасе? Как ты вообще туда попал?

– Нелетная погода. Мы сели в Денвере. Вылеты отменили до завтрашнего утра. Тебе придется забрать Уилла.

Я еду в такси через парк, намереваясь пойти в кино с Саймоном и Минди. Они потребовали, чтобы я присутствовала за ужином, но ужин предполагает разговор, а челюсти у меня сжаты так крепко, что говорить нелегко. И потом, неподалеку от витрины с сырами две беременные женщины сравнивали пупки, так что, разумеется, я расплакалась. Мне хочется уйти в тень.

– То есть как – забрать Уильяма? Мне не дозволяется его забирать. Меня не желают видеть в ее квартире. Даже на лестнице дома, где она живет. Даже на Пятой авеню.

– Тебе не придется заходить. Просто скажи консьержу, что ты пришла за Уильямом, и Каролина его выпустит.

– Нет. Она ненормальная. Она считает меня жестокой стервой, из-за которой Уильям получил респираторную инфекцию. Помнишь?

– Ты ее даже не увидишь. И потом, я оставил ей сообщение.

– Как будто это поможет. Попроси Соню привезти Уильяма.

– Я полдня пытался связаться с Соней и Каролиной. Тебе придется его забрать, Эмилия.

– Ты оставил сообщение на автоответчике?

– Разумеется. Но она не перезвонила.

– Но я еду в кино.

Джек молчит. Я предпринимаю еще одну попытку спастись:

– Может быть, я сама позвоню Соне или Каролине? Не сомневаюсь, что смогу дозвониться.

– Эм, я застрял в долбаном Хьюстоне! Доберусь домой, как только сумею! Утром. К десяти. Самое крайнее в полдень. Можешь оказать мне услугу? Пожалуйста, забери Уильяма и привези домой. Дай ему посмотреть фильм, если хочешь. Возьми напрокат «Микрокосмос».

– Уильяму не разрешают смотреть телевизор. Телевизор вызывает у детей синдром дефицита внимания и пробуждает склонность к насилию.

– Эмилия, пожалуйста.

Джек, впервые после смерти Изабель, готов разозлиться. Я наконец переполнила чашу его терпения.

– Прости. – Я иду на попятный. – Конечно, заберу.

– Ради Бога, не опоздай.

В его словах я слышу эхо голоса Каролины.

– Уже еду.

– Я тебя люблю, Эм.

– Планы поменялись, – говорю я таксисту. – Поворачивайте. На Ист-Сайд. Угол Пятой и Восемьдесят второй.

Только попрощавшись с Джеком, осознаю, что это такое – провести без него вечер и утро. Как я выдержу целое утро с Уильямом? И целую ночь в одиночестве? Я и так принимаю по две таблетки, прежде чем лечь – боюсь, это или слишком много, или, наоборот, недостаточно. Я не хочу проснуться посреди ночи или, что еще хуже, в предрассветных сумерках. На рассвете умерла Изабель. Нет, не так. На рассвете я поняла, что Изабель умерла.

Я смотрю в окно на темные деревья в парке и вспоминаю ту единственную ночь, когда мы были настоящей семьей. Привезя ребенка домой из клиники, мы решили лечь пораньше. Я принимала душ, пока Джек укачивал Изабель. Стояла под горячей водой, а грудь у меня начала набухать. Соски болели, на боках – синяки. Когда я вышла из душа, груди сделались просто огромными – круглыми и тяжелыми, точно шары для боулинга, обтянутые тонкой кожей. Соски вытянулись и стали длиной с палец.

– У меня сейчас пойдет молоко, – крикнула я Джеку. – Мне больно!

Я надела белую ночную рубашку со специальными прорезями, подарок Элисон, и отправилась в детскую. Изабель сосала мизинец Джека. Муж улыбнулся мне. Морщинки вокруг глаз словно лучики, а губы он сложил точь-в-точь как ребенок.

– И слава Богу, потому что она голодная, – сказал он. – Дочка хочет маму, прямо сейчас.

Повинуясь наставлениям Фелиции, в клинике мы не позволили давать Изабель бутылочку. Пищу она получила только из моей груди. Чистое, золотистое молозиво.

Я забрала девочку у Джека и отнесла в спальню. Сняла ночнушку, легла и устроила Изабель так, как было нарисовано в пособии, которое дала мне Фелиция. Я приготовилась к такому же простому и легкому кормлению, как в клинике. Мы были просто идеальной парой – Изабель и я. Все прошло настолько легко и естественно, что Фелиция сфотографировала нас для своего альбома. Теперь Изабель ткнулась губами в торчащий сосок, тщетно попыталась уместить его во рту и заплакала. В течение трех часов я переносила ее от одной груди к другой, листая «Пособие по грудному вскармливанию» и «Справочник кормящей матери», сцеживала молоко, оставляла слезные послания на автоответчике Фелиции, принимала горячий душ и прикладывала к груди компресс со льдом. Изабель продолжала сражаться с набухшими полушариями, которые некогда были для нее источником пищи, а теперь лишь причиняли мучения. Груди стали упругими и жесткими, не обнять и прижаться, не присосаться и поесть. В одиннадцать часов я плакала громче ребенка, в час ночи Джек позвонил консультанту по кормлению, предложив тысячу долларов за немедленный визит. Медсестра пообещала приехать рано утром и порекомендовала принять горячую ванну.

Без четверти два, после ванны, где молоко и слезы мешались с водой, Изабель наконец начала сосать. Десять минут спустя она все еще причмокивала.

– Приляг, – посоветовал Джек.

– Тише, – шепнула я.

Мы сидели на постели. Я горбилась, поддерживая Изабель левой рукой, а правой отводила грудь от её крошечного носика. Губы у нее были выпячены, и она ритмично чмокала, делая маленькие паузы после каждого глотка. Мы сидели неподвижно почти двадцать минут. Потом внезапно Изабель изогнулась и начала реветь. Я перенесла ее к другой груди, на сей раз поддерживая малышку правой рукой. Изабель фыркнула и снова начала бодро сосать. Через несколько минут я медленно откинулась на изголовье, выпрямляясь каждый раз, когда девочка шевелилась.

– Подложить тебе подушку под руку? – шепотом спросил Джек.

Я покачала головой. Очень медленно я откинулась назад. Изабель покоилась у меня на сгибе локтя, и левой рукой я отводила от ее лица грудь, то есть нависала над ней, оттопырив левый локоть.

– Уверена?

– Все в порядке, – ответила я. – Выключи свет. Кажется, она засыпает.

Мы проснулись через три часа. Изабель по-прежнему лежала у меня на руке, бок о бок со мной. Она выпустила грудь, и рот у нее был полуоткрыт. В тусклом утреннем свете я разглядела кончик язычка, похожий на маленькую розовую креветку. Изабель была холодная как лед. Я подтянула одеяло и потерла ей ручки. Они были жесткими и восковыми и безжизненно катались в моих ладонях. Я склонилась над Изабель – и начала кричать. Я понимаю, что это невозможно, но мне кажется, я витала где-то под потолком, со стороны наблюдая за собой и за Джеком, который, борясь со сном, опрокинул лампу и потянулся, чтобы включить свет с моей стороны. Помню, как он стоял на четвереньках на постели и делал Изабель искусственное дыхание, накачивая воздух в ее легкие, в то время как я сидела рядом, вцепившись ногтями себе в щеки и разинув рот в беззвучном крике.

Джек одной рукой схватил телефон, продолжая дышать в неподвижный ротик Изабель. Он набрал 911 и сунул трубку мне. Не помню, что я говорила. Вряд ли я могла ясно выражаться, но они меня поняли. Иван впустил их в квартиру – впрочем, не уверена. Их было много, в разных униформах. Полицейские и медики. Кажется, даже пожарные. Сильными, уверенными руками они столкнули нас с постели и склонились над ребенком. Один из них оперся коленом на матрас, и я разглядывала его ботинок на толстой подошве, с прилипшей розовой жвачкой.

Врач со жвачкой на подошве выпрямился.

– Мне очень жаль. Боюсь, она умерла.

Я снова взмыла к потолку. Я смотрела на себя со стороны и думала с каким-то бесстрастным любопытством: интересно, когда это я успела надеть ночнушку? И поглядите-ка, как занятно: когда человека охватывает нестерпимая боль, он падает наземь. Я видела себя на ковре, в ночнушке. На лице Джека было странное выражение – брови сдвинуты, лоб удивленно нахмурен. Это выражение я часто вспоминала в дальнейшем, когда мы находили в себе силы вспомнить этот серый рассвет. Джек объяснял, что это было изумление, неспособность осмыслить цепь событий, которые привели к столь невероятному исходу. Я всегда говорила, что верю ему. Но, по-моему, в ту минуту Джек меня обвинял, у него на лбу было написано: «Как ты позволила этому случиться?» Или точнее: «Эмилия, что ты натворила?»

Витая высоко под потолком, я видела, как Джек рухнул на колени и обнял меня. Я видела, как его губы снова и снова произносят мое имя, но не слышала ни звука.