Текст книги "Любовь и прочие обстоятельства"

Автор книги: Эйлет Уолдман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Глава 18

Джек возвращается домой с двумя сумками продуктов. Мы с Уильямом ждем его почти час. Уильям бежит к отцу и прижимает его к двери. Джек ставит сумки и наклоняется.

– Я тобой горжусь, – говорит он, а Уильям разражается слезами. Джек не обращает внимания на плач. – Школа этической культуры – отличное место.

– Я не поступил в Колледжиэйт! – кричит Уильям.

– Уилл, детка, это не важно. В Школе этической культуры тебе очень понравится. У тебя будет уйма друзей. И я больше не желаю слышать ни слова о школах. Ладно? Это вообще не важно, Уилл. Ты поступил в прекрасную школу, и точка.

Джек выпрямляется и поднимает сына на руки. Другой рукой он пытается подхватить пакеты, но я их быстро забираю.

– Что это?

– Мне не хочется сегодня заказывать ужин, – отвечает он. – Я собираюсь приготовить киббе.

Джек идет на кухню и сажает Уильяма на стул.

– Уилл, ты поможешь мне готовить киббе? Такое, как готовит бабушка?

– Ты будешь готовить? – уточняю я, идя за ним с пакетами.

– Конечно.

– С каких это пор ты умеешь делать киббе?

– Я тысячу раз видел, как его готовит мама. Думаю, справлюсь.

Джек начинает вынимать покупки. Кладет на стол кусок мяса, завернутый в бумагу, упаковку кедровых орехов, ставит бутылку с оливковым маслом. Оно органическое, произведено в Калифорнии и стоит тридцать два доллара.

– Наблюдать за тем, как готовит другой, и готовить самому – это разные вещи, – замечаю я.

– Ты всего один раз наблюдала, как моя мать готовит киббе, и научилась делать это сама.

– Потому что я умею готовить. А ты – нет.

– И я умею.

– Яичница – это не готовка. И спагетти с магазинным песто – тоже.

Джек хлопает по столу пучком петрушки, отчего маленькие веточки летят во все стороны. Уильям смотрит на нас широко раскрытыми глазами.

– Черт возьми, Эмилия, – говорит Джек. – Мне неохота давиться дурацкой китайской стряпней. Я не хочу тайского салата из закусочной. Я приготовлю чертов киббе, даже если мне придется три часа висеть на чертовом телефоне и выслушивать чертовы мамины инструкции.

– Давай помогу. – Я разворачиваю мясо и кладу его в миску. Затем погружаю руку в холодные недра фарша и сжимаю кулак. Фарш лезет между пальцев, и тут я вспоминаю, что забыла вымыть руки.

– Прости, – говорит Джек.

– Нет, это ты меня прости.

– Ты забыла помыть руки, – замечает Уильям.

Нарезая лук, я думаю о матери Джека, Тмиме. До рождения Изабель она была любезна со мной, но сдержанна, даже чопорна. На свадьбе у нее было такое вытянутое, скорбное лицо, что моя бабушка подошла утешить ее, решив, что Тмима загрустила по своему покойному мужу и вспомнила себя в юности. Тмима покачала головой и сказала: «Там, откуда я родом, люди не разводятся».

Бабушка не могла поверить в то, что моя свекровь оплакивает уход шиксы [10]10
  Шикса – нееврейка (идиш).


[Закрыть]Каролины.

– Но зато Эмилия еврейка, – настаивала она.

Тмима качала головой и твердила:

– Никто. Никогда. Муж должен взять вторую жену, вместо того чтобы разводиться. Как делают арабы. Иногда так бывает. А теперь… эти молодые… они разводятся, даже не подумав о бедных детях.

Бабушка фыркнула и отошла. Что можно сказать женщине, которая предпочитает видеть своего сына многоженцем, нежели законным супругом, хоть и женатым во второй раз?

Я изо всех сил старалась покорить сердце свекрови. Когда она готовила блюда из цветной капусты и цыпленка, я внимательно наблюдала за ней, а затем, по глупости, подавала на стол то же самое, когда свекровь навещала нас. Я слишком поздно поняла, что Тмиме неприятны мои вторжения в ее кулинарное царство. Когда до меня дошло, я позвонила и упросила свекровь прислать любимого сладкого печенья Джека, заявив, что никак не могу его испечь, невзирая на все старания. По правде говоря, печенье у меня получается лучше, чем у Тмимы, потому что я кладу в тесто не маргарин, а масло. Ее печенье крошится во рту, а мое – тает. Еще она кладет в начинку слишком много миндаля.

Как выяснилось, чтобы заслужить любовь свекрови, нужно было потерять дочь. После смерти Изабель Тмима все бросила. В буквальном смысле. Сестра Джека сказала, что мать отшвырнула выбивалку для ковров, ушла в спальню, собрала чемодан и взяла такси до аэропорта. Приехав к нам, она вошла в квартиру и заключила меня в свои мягкие, рыхлые, пахнущие корицей объятия. Тмима обнимала меня, пока я плакала от боли и угрызений совести, и твердила:

– Знаю, дочка. Знаю. Когда мы жили в Сирии, я видела, как моя маленькая сестренка умерла от дифтерита. А до того как у меня родился Джек, я успела потерять ребенка, который появился на свет слишком рано. Я знаю, что это такое – лишиться маленького.

– Ты потеряла ребенка? – спросил Джек. – Я не знал. Ты не рассказывала.

– Ты многого не знаешь, – ответила Тмима. Она подошла утешить сына лишь после того, как я выплакалась.

– Я охотно приготовлю тебе киббе, – говорю я теперь. – Прости, что уже давно ничего не готовила.

– Ничего страшного, детка. Не то чтобы это было твоей работой.

– Эмилия вообще не работает, – замечает Уильям.

– Я взяла отпуск на работе, – объясняю я, поджаривая фарш с луком. Джек забыл патоку и сумах. Сомневаюсь, что он вообще об этом помнил. Сомневаюсь, что он знает об их существовании.

– А я возьму отпуск на кухне, – говорит Уильям и хохочет. Он слезает со стула и убегает. Я слышу, как он радостно вопит в коридоре.

– Ну, сегодня была настоящая драма, – говорю я.

– Она забила ему голову разговорами о школе, – отзывается Джек. Он достает из шкафа бутылку вина и два бокала.

– Твоя бывшая жена просто ненормальная.

– Я беспокоюсь за Уильяма. Очень. Ему как будто ничего не важно, кроме поступления в Колледжиэйт.

– Не волнуйся, с ним все будет в порядке. Лучше беспокойся о Каролине. Она попадет в психушку. Ее отвезут в клинику Бельвью. Наверное, там есть специальная палата для родителей, чьи дети не смогли поступить в школу их мечты.

Джек протягивает мне вино и отпивает из своего бокала, над верхней губой остаются алые «усы». Я отхлебываю и перекатываю вино во рту. Мне невыносим вкус алкоголя. Я пью, только когда хочу напиться пьяной. Приглушить эмоции или хотя бы воспоминание о них.

– Она думает, от этого многое зависит, – вздыхает Джек.

Я жарю кедровые орехи на маленькой сковороде, переворачиваю их, пока они не становятся коричневыми. Потом вытаскиваю кухонный комбайн. Он весь в пыли. Снимая фартук с крючка, на котором он висел месяцами, так что даже на лямке остался залом, я говорю:

– Что зависит от подготовительного класса? Попадет ли Уильям в Гарвард? Не волнуйся. Он вообще может пропустить колледж и сразу писать исследование по ядерной физике.

Джек допивает вино и заново наполняет бокал. Протягивает мне бутылку, но я качаю головой.

– Каролина беременна, – говорит он. – Беспокоится, что второй ребенок будет не таким умным, как Уильям. Она всегда думала, что Уильям – ее козырь, а теперь, видите ли, придется довольствоваться Школой этической культуры и Филдстоном.

Я тянусь за сковородой, на которой шипят лук и мясо. Прихватка падает на пол, и я хватаюсь за раскаленную рукоять. Я визжу, бегу к раковине, подставляю обожженную ладонь под холодную воду и плачу.

– Господи! – Джек наклоняется надо мной. – Детка, покажи руку. Как бы не пришлось ехать в больницу. Дайка посмотрю.

Он берет меня за руку, ожидая увидеть пузырь. На ладони всего лишь красное пятно. Джек снова сует мою ладонь под воду.

– Лучше подержи ее под краном, – говорит он.

– Она беременна? Как? – всхлипываю я. Я провожу под носом тыльной стороной здоровой ладони и вытираю сопли о джинсы. – Она даже не замужем. Ей сорок три года! Как она может забеременеть?!

– Ей сорок два. И летом она с кем-то встречалась.

– Нет. Уильям бы нам сказал. Он не умеет хранить секреты.

Я знаю, что умеет. Он прекрасно хранит мои тайны.

– Уильям не знает о ребенке. Она собирается сказать ему, когда будет на третьем месяце.

– Какой у нее срок? Два месяца? Два с половиной?

Джек выключает воду и вытирает мою руку полотенцем.

– Тебе-то какая разница? Почти три месяца. По словам Каролины, когда мы потеряли Изабель, она поняла, что хочет еще одного ребенка. И сразу забеременела.

Я вырываю руку.

– Она забеременела из-за Изабель? Твоя бывшая жена забеременела из-за того, что моя дочь умерла? – Я уже кричу, мой голос разносится по всей кухне и эхом отскакивает от висящих на крючках кастрюль.

– Не нужно из-за этого психовать, Эмилия! – орет Джек. – Если кто и должен переживать, так это я. Но я не собираюсь этого делать. Не собираюсь! По-моему, хорошо, что она забеременела. Очень хорошо! Каролина сказала, что огорчена нашей потерей. Она тронута тем, как я любил Изабель, как сильно переживал. И поняла, что в жизни ей недостает именно такой любви. Тебе должно быть приятно. Мне, например, приятно.

– Врешь! Тебе неприятно. Ты ревнуешь и злишься, точно так же как я.

– Нет. Мне приятно, что Изабель умерла не напрасно.

– Изабель умерла не ради того, чтобы Каролина могла родить еще одного ребенка! Ах ты чертов сукин сын, моя дочь умерла не ради этого! Это не повод!

Я выбегаю из кухни, мимо Уильяма, который стоит в коридоре, стиснув кулаки и прижав их к щекам. Я хватаю пальто, надеваю сапоги, выскакиваю за дверь и жму кнопку лифта. Но он поднимается слишком медленно, и я бегом спускаюсь по лестнице, в полумрак февральского вечера.

Глава 19

Когда я добираюсь до матери, уже темно, хотя всего пять часов. Я вхожу через заднюю дверь. Мама стоит на кухне и разгружает посудомоечную машину. Когда я открываю дверь, она вскрикивает.

– Эмилия!.. Господи, ты меня до смерти напугала.

– Привет, мама, – говорю я и начинаю плакать.

В гостиной есть фотография мамы в детстве. Раньше этот снимок висел у бабушки, но, когда та умерла, мама забрала фото и повесила над телевизором, вместе с другими семейными портретами. Впрочем, рамку она менять не стала. Черно-белая фотография, где мама катается на шетлендском пони, висит в золоченой деревянной рамке, которые недавно снова вошли в моду. Мамина семья не могла позволить себе содержание пони, и мама в детстве вовсе не была типичной любительницей лошадей, хотя и пыталась это утверждать, когда Элисон взбрело в голову учиться верховой езде. Мама сидела на пони исключительно ради фотографии, свидетельство чему – белое платье, черные туфельки и белые носочки. Трудно назвать это костюмом для верховой езды. Маме было всего семь лет, но она уже научилась тревожно улыбаться и усвоила раболепное выражение, которое я долгие годы пыталась стереть с ее полного, приятного лица.

– Милая моя! – Мама обнимает меня.

Мы одного роста, так что мне приходится нагнуться, чтобы прижаться лицом к ее мягкой груди. Мы вместе, обнявшись, идем к старой кушетке у окна. Эта кушетка постоянно кочевала по дому. Некогда она стояла в зале, потом ее сочли слишком потрепанной для приличного общества и переставили в гостиную. Когда она окончательно пришла в негодность, кушетку отправили доживать свои дни на кухне. Это случилось незадолго до развода родителей. Когда мы садимся, я думаю, что это, возможно, последняя кушетка в маминой жизни. Одинокая женщина не способна истрепать мебель так, как это делает семья из пяти человек.

Я рассказываю маме о Каролине, и она утешает меня, осторожно подбирая слова. Мама знает, что мне нужна поддержка и, хотя она никогда никого не ненавидела – ни падчериц, ни мужа, который бросил ее ради стриптизерши – ради меня делает вид, что ненавидит бывшую жену Джека.

– Она просто пытается им манипулировать. Честное слово, удивляюсь Джеку. Я-то думала, он ее давно раскусил.

– Он никогда и ничего не понимает. Каролина постоянно трахает ему мозги.

Мама крепко меня обнимает, но молчит. Даже не кивает. Она слишком умна для этого. Знает, что скоро, перестав плакать, я вспомню, что Джек прекрасно умеет разгадывать козни и манипуляции своей бывшей жены. Он слеп до идиотизма лишь в вопросах, касающихся его сына. Мама не хочет запечатлеться в моей памяти как человек, критикующий Джека.

– Каролина по крайней мере собирается замуж? – спрашивает она. – Я всегда молилась, чтобы Аннабет вышла замуж и была счастлива. По крайней мере тогда я бы перестала о ней думать.

– Не знаю.

Я тоже надеюсь, что Каролина влюбится и выйдет замуж, что ее ревность и злоба исчезнут перед лицом новой, всепоглощающей страсти, а меня перестанет мучить совесть. Как типично для этой женщины – терзать нас разговорами о ребенке и при этом отказывать в облегчении, которое принес бы мне ее брак.

Наконец я понимаю, что больше не плачу – только всхлипываю, но глаза уже сухие. Выпрямляюсь и говорю, что хочу есть.

– Приготовить тебе ужин? – спрашивает мама. – Я собиралась жарить лосося. Сейчас сбегаю в магазин и куплю еще филе.

– А у тебя сохранилась сковородка, которую ты купила мне в школе? Мы можем испечь блинчики с лососем, тогда хватит и одного филе. И на десерт будут блинчики, на прошлой неделе я видела в шкафу шоколадную пасту.

Я включаю песню Джонни Митчелла. Я купила маме этот диск и магнитофон на ее первый день рождения после развода. Отец оставил ей всю бытовую технику, мебель, фотографии, включая фото собственных детей, даже телевизор, но забрал стереосистему.

Мы с мамой слушаем, как Джонни Митчелл оплакивает утраченный рай, и замешиваем тесто, стараясь подпевать. Мы хорошо готовим вместе. На кухне я уже давно не подручный, а партнер, но сегодня позволяю маме командовать. Я наливаю масло на сковороду, когда мне говорят, и предоставляю ей переворачивать блины ловким движением резиновой лопаточки.

Мамины движения по-прежнему уверенные и плавные, пусть даже в последний раз мы пекли блины много лет назад. К лососю она подает простенький соус с эстрагоном, и мы съедаем по три блина. Когда приходит время для десерта, я еду в магазин и покупаю пинту взбитых сливок и соленый фундук. Вернувшись домой, взбиваю сливки с щепоткой сахара, колю орехи, и мы едим десерт прямо руками, размазывая шоколад по подбородкам и улыбаясь друг другу.

Убирая посуду, мама говорит:

– Общение с бывшей женой всегда ставит брак под удар.

– Конечно.

– Иногда я думаю, не были ли наши проблемы связаны с Аннабет.

Я задумываюсь, вытирая миксер.

– Твои проблемы были в первую очередь связаны с тем, что папа идиот.

Мама не отвечает. Она неторопливо оттирает раковину.

– Аннабет писала девочкам, рассказывала, куда они поедут на выходные или на Рождество. У меня просто сердце разрывалось, когда я видела, как они радуются и собирают вещи. Но очень часто она вообще за ними не приезжала – или увозила их всего на пару часов вместо обещанной недели. Девочки страшно грустили. Люси плакала целыми днями, а Элисон хмурилась – помнишь?

– Да.

– В последний раз Аннабет виделась с ними, когда тебе было три или четыре года. – Мама вытирает руки кухонным полотенцем. – Она неустанно твердила им о поездке в Калифорнию, в Диснейленд. Я просила отца поговорить с ними, предупредить, что она, возможно, передумает, как уже случалось раньше. Но отец утверждал, что Аннабет не может быть такой жестокой и не нарушит обещание насчет Диснейленда. Ну и, разумеется, когда пришел назначенный день, Аннабет не приехала за дочерьми. Через пару дней она заглянула к нам с одним из своих бойфрендов и на полдня отвезла девочек в Катскилл.

Я аккуратно задвигаю стулья под кухонный стол. Ножки скребут по кафельному полу.

– Я помню. Помню, как они ездили в Катскилл. Я так завидовала.

– Ты это помнишь? Правда? А ведь ты была совсем маленькая.

– Они привезли домой водяные пистолеты. А у Элисон была игрушечная лягушка.

– Да? А я не помню. Зато хорошо помню, что на следующий день за завтраком они вели себя еще хуже, чем обычно. Так ужасно, что я отослала Элисон в комнату, но она закатила скандал и закричала, что не собирается меня слушать, раз я отказалась отпустить их в Диснейленд с матерью.

– Что? – Я присаживаюсь на стол.

Мама редко рассказывает о старших сестрах, о том, как скверно они с ней обращались, как плохо себя вели. Редко жалуется на Аннабет, даже теперь, повторив судьбу своей предшественницы. Мама как будто переменилась.

– Аннабет сказала девочкам, что это я виновата. Что она планировала поездку, а я запретила.

– Быть такого не может.

– Может.

– О Господи, ну и сука. И они ей поверили?

– Разумеется. Или предпочли поверить. Нестерпимо думать, что мать лжет.

– И что ты сделала? Сказала им правду? Заставила отца с ними поговорить?

– Мы пытались, но ничего не получилось. – Мама слабо улыбается. – Но я все-таки отыгралась.

– Что? Что ты сделала?

– Помнишь мою старую норковую шубку с собольим воротником?

– Конечно. Однажды я надеюсь ее унаследовать.

– Хочешь знать, где я ее раздобыла?

– Расскажи, – с восторгом требую я.

Мама заговорщически подается вперед, как будто Аннабет Гискин бродит где-то поблизости и подслушивает наш разговор.

– Через несколько месяцев после истории с Диснейлендом, осенью, позвонил милый пожилой джентльмен, у которого меховой склад в Парамусе. Он позвонил папе на работу, но попросил позвать миссис Гринлиф. Секретарша была новенькая и дала ему домашний телефон. Старичок обзванивал всех своих клиентов и сообщал, что закрывается. Его сын, бедняжка, который держал склад вместе с ним, умер – кажется, от рака. У отца просто недоставало духу продолжать. Они с женой решили перебраться во Флориду.

– И?

– И он попросил меня забрать мою норковую шубку.

– И что?

– Так я и сделала. Заплатив, между прочим, за шесть лет хранения, что обошлось мне в кругленькую сумму. – Мама напоследок обводит кухню внимательным взглядом и шагает к двери.

– И что?

Она улыбается через плечо.

– Отличная шубка, как по-твоему?

– Прекрасная, мама. То есть если ты, конечно, не возражаешь против убийства норок.

– Так я наказала Аннабет.

– Погоди-ка. Так это была ее шубка?

Мама подмигивает.

– О Господи, ты украла у нее соболью шубу.

– Я не крала. Аннабет оставила ее на складе много лет назад, даже не позаботившись заплатить. Я ее просто выкупила. И шуба вовсе не соболья, она норковая. Соболий у нее только воротник.

Я хихикаю, проникнувшись уважением к маминой отваге. Это женщина, которая никогда не смела заявить о своей власти и долгие годы старалась, чтобы другие были сыты, согреты и довольны. Ее жизнь – постоянное исполнение чужих желаний: специальные подушки, если у девочек аллергия на пух, уроки игры на скрипке, если они выказывали музыкальные наклонности, полная корзина шоколадных булочек, подарочный сертификат, букет розовых и желтых маргариток… Я впервые услышала о том, что мама что-то сделала для себя.

– Погоди-ка. А папа не заметил, что ты носишь шубу его бывшей жены?

– Нет. – Мама выключает свет и поднимается вместе со мной наверх. – Как ни смешно – не заметил. Наверное, он помнил, что покупал кому-то норковую шубу, но забыл, кому именно.

Когда мама укрывает меня одеялом, я вздыхаю:

– По-моему, у меня еще не было такого приятного вечера с тех пор, как умерла Изабель.

Мама целует меня в лоб.

– Детка, если ты пришлешь мне ее фотографию, я буду очень рада.

Я сворачиваюсь под теплым одеялом и упираюсь пальцами ног в матрас. Чтобы отвлечь маму от разговоров о фотографии, которую я пока не могу ей дать, рассказываю о Марше памяти.

– Минди попросила меня пойти с ней, а потом забеременела.

– Хм… – Мама отводит волосы с моего лица.

– Я так рада, что мне не придется туда идти.

– Правда?

– Просто глупо. Ходить по парку в сумерках вместе с другими людьми, у которых умерли дети. Это нелепо.

– Почему, Эмилия? Тебе не кажется, что это приятно – быть в обществе людей, которые понимают твои страдания?

– Групповые тренинги никому не помогают.

– Но это не групповой тренинг. Ты просто будешь гулять в парке с другими женщинами. Своего рода память об Изабель. По-моему, хорошая идея.

Я закрываю глаза. Наверное, мама знает, что, невзирая на мой напускной цинизм, идея мне тоже нравится. Гулять по парку вместе с людьми, которым не нужны ни объяснения, ни извинения. С женщинами, которые опустошены точно так же. Идти по холодному парку, под темным зимним небом, под ветвями на фоне серых облаков. Называть имя Изабель среди прочих имен. Это действительно приятно. Это может помочь.

– Если я решу туда пойти, ты составишь мне компанию?

– А бабушкам тоже можно?

– Думаю, всякий может прийти.

– Я охотно пойду с тобой. Это честь для меня.

– Если я все-таки решусь.

– Да. Если ты решишься.

Глава 20

Утром я звоню Джеку на мобильник. Они с Уильямом идут по Восемьдесят первой улице к Амстердам-авеню. Они собираются встретиться за ленчем в «Сарабет» со Скоттом и Айви. Это друзья Каролины и Джека. Когда мы попытались наладить с ними контакт, получилось черт знает что. За ужином Айви минимум десять раз заставила меня повторить мой возраст. Спросила, в каком году я окончила школу, когда поступила в Гарвард, голосовала ли за первого президента Буша, смотрела ли первый сезон «Лаверн и Ширли». Айви и Скотт обменивались многозначительными взглядами в ответ на слова, которые казались мне абсолютно невинными. Стоило кому-либо из них упомянуть Каролину, как оба принимались извиняться. После этого Джек несколько раз играл со Скоттом в сквош и однажды катался с ним на лыжах. Еще, наверное, они виделись за ленчем. Сомневаюсь, что Джек водил Уильяма к ним в гости, хотя, наверное, мальчик частенько у них бывает вместе с Каролиной. Теперь, когда я уехала к маме, Джек и Уильям ухватились за возможность повидаться с Айви и Скоттом.

– Я поживу в Нью-Джерси пару дней, – говорю я.

– Пару дней? – переспрашивает Джек.

– Ну да.

– У тебя же с собой никакой одежды.

Это не так. В комоде я нашла кое-какое белье. Пускай всего лишь старые трусики, которые видны из-под джинсов с низкой талией, но они мои. Или были моими в старшей школе. Еще я надела свитер с эмблемой Гарвардской женской ассоциации юристов, который некогда подарила отцу. Когда поутру обнаружила его в шкафу, то сказала маме:

– Поверить не могу, что папа его оставил. Это же мой подарок.

Мама, пытаясь найти оправдание отцу, пробормотала, что он чересчур поправился. Учась в колледже, я в шутку посылала отцу откровенно феминистские футболки и свитера. Он храбро носил футболку с изображением горной вершины и надписью «Аннапурна: место для женщины» или «Амхерст: я лесбиянка и горжусь этим». Единственный подарок, который он отверг, – майка, приобретенная в Вашингтоне на марше протеста против запрещения абортов. Я спорила, но отец отказывался даже бегать в парке с надписью «Руки прочь, Буш!» на груди.

Мы с мамой отчего-то забыли собрать эти футболки, когда она выгнала отца. Вернувшись за вещами, он не удосужился их взять и оставил в нижнем ящике комода. Теперь там лежит старая мамина одежда.

Я объясняю Джеку:

– У меня здесь есть кое-какие вещи. Я себе что-нибудь найду.

Я жду, что он извинится за ссору. Наверное, Джек тоже ждет извинений, потому что молчит.

– Ладно, мне пора, – говорю я. – Увидимся.

– Возвращайся, Эмилия.

– Конечно. Я никуда не пропала. Я всего лишь в Глен-Рок, у мамы.

– Возвращайся.

– Обязательно.

Мы с мамой проводим день в магазинах. Отправляемся в «Лорд и Тэйлор», и я убеждаю ее не покупать еще один ярко-синий кардиган – или по крайней мере взять кашемировый вместо шерстяного. Мама намекает, что я живу не по средствам, но, увидев, как я расстроилась, тянется к кашемировому кардигану. Я не позволяю. Говорю, что он ей не идет, он ее толстит. А потом сама покупаю маме эту вещь.

Вечером мы едем в кино, в соседний городок. Мама вполголоса называет обитателей этого городка – «яппи» [11]11
  Яппи – молодой преуспевающий и амбициозный человек, проживающий в городе, ведущий здоровый образ жизни и стремящийся к карьерному росту.


[Закрыть]. Она всегда подхватывает подобные словечки лет через десять после того, как они выйдут из моды. Мы сидим в машине, когда она это говорит, и я замечаю, что вовсе не нужно шептать. Даже клянусь, что никто ее не услышит. Мама извиняется, и мне становится так стыдно, что я тут же принимаюсь критиковать ее манеру парковаться в ряд.

– Просто загони машину вон туда, – говорю я. – Или дай мне. Остановись и пусти меня на свое место.

Мама умалчивает о том, что я ужасный водитель, хуже, чем она сама. И не напоминает, что я дважды провалила тест на вождение – в том числе потому, что не смогла припарковаться в ряд, – и что я четырежды попадала в аварию, начиная от легкого столкновения на парковке у дома и заканчивая крупной неприятностью на Четвертом шоссе. Причем последнее случилось не по моей вине. Парень, с которым я столкнулась, был пьян, и просто чудо, что никто не пострадал. Полицейский, позвонивший моим родителям рассказать о случившемся и заверить, что я в порядке, попутно намекнул отцу, чтобы он научил меня водить автомобиль внимательно. И заодно – владеть собой в гневе.

Мама останавливается и уже готова уступить мне водительское кресло, но вдруг место освобождается, и она загоняет туда машину.

Мы покупаем попкорн, печенье и огромную диетическую колу. Фильм – романтическая комедия, и я настолько подавлена, что хочется кричать. Я выбрала этот фильм, потому что в нем наверняка не может быть детей, актеры слишком юны для того, чтобы играть родителей, но в двух рядах позади нас сидит парочка с грудным ребенком. Меня так и подмывало спросить у них, приемлемо ли навязывать ревущего негодника прочим зрителям, которые ищут в кино спасения от реального мира и, несомненно, заплатили няне, чтобы та присмотрела за их собственными детьми? Но младенец, как ни удивительно, тихий, и если бы я не обернулась посмотреть, полон ли зал, то вообще не заметила бы его. Он ни разу не пикнул. Я произвожу куда больше шума, потому что ерзаю и сморкаюсь.

– С тобой все в порядке? – спрашивает мама. – Дать тебе платок?

– Все нормально. – Я смотрю на экран и уверяю себя, что плачу лишь из-за героев фильма, которые никак не поймут, что их мнимая антипатия на самом деле непреодолимое сексуальное влечение.

Когда фильм наконец заканчивается, мама заставляет меня дождаться окончания титров, чтобы пропустить вперед парочку с ребенком. Мы встаем, и мама собирает обертки и фантики из-под конфет – не только наши, но и те, что оставили соседи.

– Вовсе не обязательно это делать, мама. Есть люди, которым за это платят. Когда зрители расходятся, в кинотеатре убирают. В кино все бросают фантики от конфет на пол.

– Я не бросаю. И ты не должна. Это неприлично.

Я вздыхаю. Она права. Это неприлично.

Пока мы идем по улице к машине, я понимаю, что мама изменилась. Походка у нее легкая. Я едва тащусь и как будто сплю на ходу, но мама просто фонтанирует энергией. Рядом с ней я чувствую себя ребенком, который держит в руке воздушный шарик.

– Что с тобой такое? – спрашиваю я.

– Что?

– Ты кажешься такой счастливой.

– Правда? – мама улыбается.

– Да. – Выходит ворчливо, и я повторяю: – Ты выглядишь очень счастливой.

Получается ненамного лучше.

– Ничего подобного. – Мама смеется. – То есть… я ни счастлива, ни несчастна. Я – это я. И потом, мне понравился фильм. А тебе?

– Нет.

– Милая… – Она сжимает мою руку. – Скоро тебе полегчает. Это займет какое-то время, но потом будет легче.

– Чем тебе понравился фильм? Он ведь такой романтичный. Я думала, ты загрустишь.

Мы дошли до машины, и я протягиваю руку за ключами. Мама бросает их мне. Она вся как на пружинах.

– Подожди… ты с кем-то познакомилась? Ты встречаешься с мужчиной? У тебя появился любовник?

Мама не была ни на одном свидании с тех пор, как я помогла ей выдворить отца из дома. Она спала одна четыре года.

– Нет, у меня никого нет, – отвечает она и садится в машину.

Я включаю мотор, но не спешу трогаться.

– Тогда почему ты так странно себя ведешь? Почему фильм тебя порадовал?

– Эмилия…

Мама буквально переполнена новостями. Я вдруг понимаю, что она все выходные была такой, а под терпением и заботой скрывался огонек энтузиазма.

– Эмилия, ты не поверишь, но я в четверг вечером виделась с твоим отцом… – В ее смехе что-то неловкое, девичье – она щебечет, хихикает. – Так что, можно сказать, у нас с твоим папой было первое свидание…

– Вы спали? – интересуюсь я. – Ты трахалась с ним на первом свидании, или папа пожелал тебе спокойной ночи, а потом пошел и снял себе девку?

Если проткнуть воздушный шарик булавкой, то потом уже нельзя надуть его заново и опять отправить в веселый полет. Если шарик лопнул, ничего не поделаешь.

Мама молчит. Руки лежат на коленях. Рыхлый живот выпирает под зимним будничным пальто – длинным, донизу застегнутым, которое она носит с тех пор, как я помню.

– Мама…

– Ничего, Эмилия. Я понимаю, что ты не нарочно.

Она тянется ко мне и гладит по щеке. Я зажимаю ее ладонь между щекой и плечом и ласкаюсь, словно кошка.

– Мама… Просто… я люблю папу, но он… Он не изменился. Почему ты думаешь, что он изменился?

– Я не думаю. – Мама скорбно качает головой. – Есть вещи, которых ты не понимаешь, детка. Обо мне и твоем папе, о наших отношениях.

– Ну так расскажи. Помоги понять, почему ты готова вернуть его после того, что он сделал.

– Я не готова его вернуть. Мы просто пошли на свидание. – Она убирает руку и начинает играть перчатками. – Одно свидание. Вот и все.

Я выезжаю с парковки. На улице полно ресторанов, и тротуары переполнены, хотя это пригород и уже почти десять.

– Разве тебе не горько думать о том, что он сделал? То есть разве ты не думаешь постоянно о том, что отец тебе изменял?

Мама прикусывает губу. Она смотрит вперед, сквозь лобовое стекло.

– Мы говорили об этом. Говорили обо всем. Он рассказал о том, чем привык заниматься. И… и показал.

– Показал?!

Мама качает головой:

– Ты не понимаешь, Эмилия. Я сама не понимаю, но слушать его… было очень интересно. Мы с твоим отцом… ну, по этой части у нас всегда все было хорошо, и даже после развода я питала к нему некоторые чувства. Слушать об этом было… Даже не знаю. Очень волнующе. Это меня возбудило. Сексуально.

Больше я не могу вынести. Круто сворачиваю вправо, игнорируя знак. Подъезжаю к стоянке, паркуюсь, выскакиваю и, не обращая внимания на мамины окрики, запрыгиваю в такси.

– Манхэттен, – говорю я. – Аппер-Вест-Сайд.