Текст книги "Любовь и прочие обстоятельства"
Автор книги: Эйлет Уолдман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
Глава 2
Когда я с Уильямом, поймать такси на Девяносто второй улице просто невозможно. Я не сталкиваюсь с такой проблемой, когда еду на лекцию или когда время от времени отвожу Уильяма в детский сад, поэтому точно знаю, что вовсе не улица мешает таксистам останавливаться. Все дело в проклятой детской подушке. Таксист прекрасно знает: у меня уйдет несколько минут на то, чтобы устроить ее на сиденье, посадить сопротивляющегося ребенка и разобрать всю конструкцию по прибытии. Похоже, нужно стоять с табличкой «Обещаю заплатить за все». Или же «Послушайте, мне это нравится не больше, чем вам, но на этом настаивает мать Уильяма, и я клянусь заплатить лишние пять баксов, только, пожалуйста, остановитесь и заберите нас отсюда, ради Бога».
Сочувствующий – или безрассудный – водитель-сикх в бледно-синем тюрбане останавливается, я открываю дверцу и бросаю в салон коробку для ленча и собственную сумочку. Детская подушка Уильяма снабжена пятью лямками и крепится к сиденью при помощи ремня безопасности. Когда Уильям вырос из детского креслица, я показала Джеку картинку с изображением подушки, которая позволяет ребенку сидеть повыше, причем малыша можно пристегнуть при помощи одного лишь плечевого ремня. Эта подушка сэкономила бы мне три минуты на каждой поездке домой и избавила от множества косых взглядов. Но когда Джек заговорил об этом с Каролиной, можно было подумать, что я предложила привязать Уильяма к переднему бамперу.
Установив сиденье, я поворачиваюсь к Уильяму:
– Готово. Залезай.
Уильям сосредоточенно разглядывает замерзшее собачье дерьмо, припорошенное снегом.
– Живей, Уильям.
– Интересно, при какой температуре замерзают какашки?
– Уильям!
– Какашки горячие, они должны замерзать быстрее, чем мороженое. Горячая вода замерзает гораздо быстрее холодной. Все думают, что холодная вода замерзает быстрее, потому что она ближе к температуре замерзания, но это не так. Горячая вода замерзает быстрее.
– Не заставляй водителя ждать.
Через две секунды я просто схвачу Уильяма и суну в машину.
– Это из-за испарения. Горячая вода быстрее испаряется.
– Садись в такси, Уильям.
Он вздыхает.
– Я не хочу сидеть в детском креслице, – говорит он.
– Я сказала, садись в машину!
– Я не хочу сидеть в детском креслице, – повторяет он, на сей раз громче, словно намеревается закатить истерику. В конце концов, Уильям в курсе, что другим это помогает. Он видел, как матери сдаются, какими бы нелепыми ни были требования детей. Все, что угодно, только, пожалуйста, прекрати кричать.
– Это не детское креслице, – говорю я, стиснув зубы.
Чувствую, как у меня начинает болеть челюсть. Уильям не виноват, что я страдаю от нижнечелюстной дисфункции. Это произошло задолго до знакомства с Джеком – в колледже, когда я готовилась к экзаменам, сидя в библиотеке на безобразном стуле, похожем на колоду для рубки мяса, поглощая диетическую колу и скрежеща зубами. Я почти уверена, что грубая твидовая обивка стула была оранжевой.
Впрочем, именно из-за Уильяма мне пришлось носить каппу. Я не сумасшедшая, понимаю, что он навязал мне это не намеренно – хотя, наверное, если бы Уильям не был пятилетним мальчиком, который (я надеюсь) слабо представляет, что мы с его отцом делаем в постели, он бы тем более настоял на том, чтобы я носила этот кусочек желтой пластмассы, который приходится вынимать изо рта и класть на тумбочку всякий раз, когда мы с Джеком занимаемся оральным сексом.
– Это не детское креслице, – повторяю я.
Таксист сигналит, мы с Уильямом вздрагиваем.
– О Господи. – Уильям приподнимает ногу. Он наступил на замерзшую какашку и раздавил ее.
– Черт возьми, Уильям… Прошу прощения. – Я обращаюсь к таксисту и вытираю ступню Уильяма об асфальт, стараясь соскрести с его ноги дерьмо. Потом беру мальчика, усаживаю на подушку, пристегиваю и оббегаю такси с другой стороны. Распахивая дверцу, слышу оглушительный гудок.
– Какого хрена! – орет кто-то. – Тебе жить надоело?
Я вижу машину, которая чуть меня не сбила, и пожимаю плечами, то ли виновато, то ли равнодушно. Сажусь в такси и захлопываю дверцу. Шофер смотрит на меня в зеркальце заднего вида. Глаза у него грустные. Он, как и мой консьерж, как Джек, как все окружающие, разочаровался во мне.
– Угол Центрального парка и Восемьдесят первой, – говорю я.
Мы едем через парк. В салоне тепло, и я снимаю шарф. Мы с Уильямом не разговариваем. Как обычно. Он смотрит в одно окно, я в другое. Мои ноздри начинает раздражать слабый, но крайне неприятный запах. Я морщусь и понимаю, что собачье дерьмо на ботинке Уильяма начало оттаивать.
Глава 3
В детских книжках обычно не важно, что маленький белый поросенок не хочет спать – ему все равно придется вздремнуть. Уильям, впрочем, не знает подобного принуждения. Каролина решила, что, раз у мальчика столь бурное воображение, раз он такой «творческий», такой необычайно умный и оригинальный, он нуждается в постоянной стимуляции, и, следовательно, его не следует принуждать к дневному сну. По-моему, Каролина выдвинула подобное требование исключительно потому, что стимулировать бурное воображение Уильяма приходится не ей, а кому-то другому. Когда мальчиком не занимаемся мы с Джеком, он находится на попечении своей няни Сони. У Сони выходные по средам и по субботам-воскресеньям – через раз. Тогда она возвращается в недра Квинса, пьет сливовицу, играет на однострунной гусле, спит с каким-нибудь гангстером – ну или чем там еще занимаются люди, которые недавно эмигрировали из Далмации, в те дни, когда им не приходится угождать избалованному пятилетке с Аппер-Вест-Сайд. Мне почти ничего не известно о Соне, кроме названия места, откуда она родом. А еще она однажды сказала Джеку, что один из ее дедушек «до войны был евреем». Не понимаю, как можно быть «евреем до войны». Не знаю, давно ли Соня в Америке. Не знаю, где она живет, не считая маленькой комнатки рядом с кухней, куда я однажды заглянула, когда искала туалет – в те дни, когда Каролина еще не выгнала Джека из дома. До того, как мы с ним занимались любовью прямо за рабочим столом у него в кабинете. За столом, который Каролина купила ему, когда он стал компаньоном фирмы и получил отдельный кабинет и деньги на обстановку.
Соня занимается Уильямом каждый день, после детского сада, кроме среды, а я забочусь о нем по средам – таким образом, Каролина понятия не имеет, как тяжело развлекать ее сына целый вечер. Благодаря сайту Urban-Baby.com я узнала, что доктор Каролина Соул – одна из немногих нью-йоркских акушерок (а возможно, единственная), которую никто не подменяет. Она всегда принимает роды сама, даже если они случаются в середине ночи, на выходных, рождественским утром, в любое время года – за исключением разве что трех недель в августе, которые она проводит с родителями в Нантакете. Получается, Каролина – очень хороший и всеми любимый врач, но при этом куда менее образцовая супруга. Хотя этот вывод я сделала самостоятельно. В те редкие выходные, когда не работает, не принимает срочные роды в клинике и не наблюдает за тяжелыми случаями, Каролина вынуждена проводить несколько часов в обществе Уильяма. Возможно, у нее больше сил, чем у меня. И она не меньше сына любит читать словарь от корки до корки и спорить над определениями. Может, ее, как и Уильяма, озадачивает тот факт, что промежуток времени между восходом солнца и полуднем мы называем «утро», а не как-нибудь иначе. Допускаю, они достают из ящика кухонного стола две одинаковые лупы и читают список ингредиентов на каждой упаковке, выискивая молекулы пшеницы, лактозы или, упаси Господи, частично гидрогенизированного растительного масла. Каролине должно это нравиться – или же она выдерживает не более получаса, а потом звонит Соне. В противном случае она ни за что не запретила бы нам искать спасение у телевизора.
Я редко жалуюсь, потому что, в конце концов, сама виновата. Разве хорошая мачеха не придумала бы множество увлекательных способов провести время? Например, сложить из кусочков сахара математически точную копию бобровой плотины или выращивать генетически модифицированных фруктовых мушек, чтобы научить их кататься на крошечных велосипедах. Иногда я жалуюсь маме, и она заставляет меня поклясться, что я никогда не выражу своего недовольства Джеку. Я ворчу, но доверяю ей. Моя мама сама была мачехой. Для меня это своего рода образец мачехи, не потому, что она преуспела в воспитании, а скорее из-за своего катастрофического, потрясающего, в чем-то даже романтического краха. Моя мама всю себя отдавала заброшенным, растущим без матери бедняжкам, дочерям человека намного старше ее, который убедил маму бросить колледж и выйти за него замуж. Мама посвятила жизнь заботе о Люси и Элисон, восьми и десяти лет. Она отвозила их в музыкальную школу и на фигурное катание, водила к дантисту, готовила ленч, стирала одежду, вывешивала лучшие контрольные работы на холодильник. Но девочки так и не изменили своего мнения о ней. Они презирали мачеху и неустанно напоминали ей об этом.
Обе испытали такое облегчение, когда мои родители после тридцати лет неудачного брака развелись, что с охотой признали свою роль в этом кошмаре. Люси сказала: «Твоей матери было нелегко заботиться о детях, которые ее знать не хотели». Потом спросила, сильно ли моя мама поправилась после развода, и поинтересовалась, не знакома ли я с новой подружкой отца. По словам Люси, она «просто потрясающая, очень красивая и такая стройная».
Поэтому я внимательно слушаю, когда мама говорит, что мне не следует жаловаться Джеку на усталость от Уильяма, хотя у меня от него голова раскалывается. Я утешаюсь нелепыми фантазиями о том, что однажды мы с Уильямом, как по волшебству, поладим, и в один прекрасный день заговорим на одном языке. Еще мое воображение дарит образ некой любезной молодой гувернантки, которая будет заниматься Уильямом по вечерам, а я смогу сходить в кино. Когда я трудилась на полную ставку, Уильям по средам отправлялся с Соней домой, а Джек забирал его после работы. Но потом я бросила работу, расписание поменялось, и Соня получила выходной. Нечестно лишать ее отдыха только потому, что мне трудно. Особенно с тех пор как я решила, что Джек никогда не узнает о моей нелепой, невероятной неспособности полюбить его сына.
– Знаешь, что такое «И-Бэй»? – спрашивает Уильям, прерывая мои мысли. Как обычно, вместо сна мы едим. Он болтает ложкой в миске с шербетом – обезжиренным, безлактозным. Уильям, если верить Каролине, не переносит лактозу. Он пьет соевое молоко и ест специальное мороженое.
– Да, – рассеянно отвечаю я.
– Папа моего друга Бейли продает всякие вещи на интернет-аукционе «И-Бэй».
– Хм.
– Бейли говорит, его папа берет всякие старые вещи и продает на «И-Бэй». Ну, все, что им не нужно. Старый велосипед или папины лыжи.
Я киваю, хотя почти не слушаю.
– Эмилия.
– Да, Уильям?
– Папа Бейли получает много денег на «И-Бэй». Очень много.
– Я за него рада.
– Ты когда-нибудь заходила на «И-Бэй»?
Я вздыхаю.
– Нет.
– А почему?
– Может быть, лучше просто попросить папу Бейли? Наверняка он не откажется продать старые лыжи, если они мне понадобятся.
Уильям хмурится.
– Нет, нет. Почему бы тебе самой не продать что-нибудь? Чтобы получить деньги, как папа Бейли. Разве у тебя нет старых вещей?
– Мы можем продать лыжи твоего папы. Или хотя бы одну. Как тебе это? Одна лыжа. Почти новая. И одна палка.
Уильям качает головой:
– Это глупо. Никому не нужна одна лыжа. Надо продать вещи ребенка.
Я молчу. Сижу за столом и стискиваю чашку с кофе так сильно, что она вот-вот треснет у меня в руках.
– Можно продать кроватку, – продолжает Уильям. – Кроватка стоит тысячу триста одиннадцать долларов.
Уильяму нравится знать, сколько стоят вещи.
– Если мы продадим ее на «И-Бэй», то получим две тысячи долларов. Или даже десять тысяч.
– Нет, не получим, – отвечаю я.
– Но это же «И-Бэй», – терпеливо объясняет Уильям. – Ты предлагаешь вещи, которые тебе не нужны, и получаешь за них много денег.
Я разглядываю его макушку. У мальчика светло-каштановые волосы, как у Каролины. Но если у матери они, сверхъестественно сияя, свисают до плеч – прямые, гладкие, никаких секущихся кончиков, – то Уильям вечно лохмат, с одной стороны волосы стоят дыбом, с другой лежат ровно. Волосы тонкие, между прядками просвечивает желтоватая кожа. У Уильяма, по словам Джека (точнее, Каролины), грудничковый дерматит, и нам приходится каждый вечер втирать ему в голову детский лосьон и причесывать его сначала щеткой, а потом гребнем, чтобы убрать отшелушившуюся кожу. Когда Джек об этом заговаривает, мне приходится стискивать зубы, иначе я непременно скажу, что мальчик уже слишком велик для грудничкового дерматита, у него всего лишь перхоть.
– Нельзя получить десять тысяч долларов за детскую кроватку, – говорю я.
– Можно продать еще и коляску. Спорим, за нее дадут пять тысяч.
– Уильям, «И-Бэй» – это не волшебство. Люди предлагают деньги за то, что им действительно нужно. Никто не даст пять тысяч долларов за… коляску, если можно купить новую всего за восемьсот. – Челюсть у меня так напряжена, что начинает болеть за ушами. Под черепом будто стягивается узел. – Наверное, ты не так понял папу Бейли. Или сам Бейли чего-то не понял.
Уильям хмурится.
– Ты даже не знаешь Бейли. И его папу.
– Я не хочу говорить о продаже детских вещей, Уильям.
– Но для этого и существует «И-Бэй». Нужно продавать вещи, которые тебе не нужны. Тебе не нужны коляска, детская одежда, подгузники. И та дурацкая кукла, которая лежит в коробке. Продай Саманту на «И-Бэй».
Это уже слишком.
– Замолчи, Уильям. Замолчи наконец.
Я встаю из-за стола. Стул падает. Я смотрю на Уильяма и сразу чувствую себя виноватой. Иногда кажется, что Уильям выражает мысли Каролины и ведет себя как настоящий провокатор. Он дергает и тянет до тех пор, пока я не оправдаю их опасения, пока в очередной раз не докажу, что я ужасный человек. Я внушаю себе, что Уильям вовсе не загоняет меня в ловушку, не вынуждает выказать свои недостатки. Он всего лишь маленький мальчик. Просто мы с Каролиной облекли его куда большей властью, нежели полагается ребенку.
Я не поднимаю стул и выхожу из комнаты. Останавливаюсь на пороге маленькой спальни дальше по коридору, которая в те годы, когда дом только строился, планировалась как комната прислуги. Стены – болотно-зеленого цвета, с бордюром из розочек. Я красила их сама, поэтому края получились неровные, как будто рваные. Если присмотреться, можно увидеть, что ряд розочек загибается книзу – когда бордюр доходит до левого края окна, он уже на полтора дюйма ниже, чем вначале. Это меня раздражает. Хочется все переделать. Я жалею, что не наняла мастера, который выкрасил бы комнату как следует.
Прислоняюсь к косяку и вдавливаю пальцы в живот, пытаясь нащупать матку и гадая, по-прежнему ли она вспухшая и вздутая. Я щупаю рыхлую плоть, которая некогда была моей талией, и тычу большим и указательным пальцами ниже пупка. Мне больно – и слава Богу. Неприятно думать, что все вернулось на круги своя, и единственное свидетельство случившегося – кривой бордюр на скверно выкрашенной стене.
Я не свожу с него глаз, стараясь не смотреть на остальное. На ужасно дорогую кроватку с розовым бельем – сверху пухлые розочки, с изнанки клеточка. На пеленальный столик, аккуратные стопки подгузников, детскую грелку, вокруг которой обернут провод, похожий на мертвую змею, на пузырьки с лосьонами и мазями. На антикварный ковер ручной работы – по словам продавца, столь редкого розового оттенка, что он никогда прежде такого не видел. На кресло-качалку с кожаным сиденьем кремового цвета и подставкой для ног – подарок мамы. Отец подарил новорожденной на пять тысяч долларов сберегательных облигаций. Интересно, что делать с облигациями на имя человека, которого больше нет?
Я облизываю губы, чувствую соленый вкус и понимаю, что плачу – так сильно, что у меня течет из носа. Вытираю лицо рукавом и возвращаюсь на кухню. Не хочу, чтобы Уильям рассказал матери, как я снова показала себя злобной мачехой, что велела ему заткнуться, что он видел мои слезы.
Глава 4
Джек был первым женатым мужчиной, с которым я встречалась. Я всегда полагала, что женщины, которые встречаются с женатыми, жестоки и безответственны. А еще они дуры, если думают, что мужчины, которых они соблазнили, будут им верны. Человек, который изменил одной жене, изменит и другой. Верность – вопрос характера, а не обстоятельств.
Начало моего романа с Джеком не отличалось оригинальностью. Я работала в юридической фирме, где он был компаньоном и шефом. В первый раз мы поцеловались во время деловой поездки, в моем номере, на третьем этаже отеля «Клермонт» в Окленде. В первый раз мы занимались любовью, как я уже говорила, у него в кабинете. Мне было тридцать, когда мы начали встречаться, а Джек готовился встретить неизбежный день сорокалетия. Я играю для него туже роль, какую обычно для мужчины средних лет играет красный «порше».
Все это очень банально и убого, постыдно и унизительно – за исключением того, что я его люблю. Люблю так сильно, что не могу понять, отчего другие люди, испытывающие подобное чувство, ведут самую обыкновенную жизнь и не останавливают на улице прохожих, чтобы поведать им о достоинствах своих возлюбленных. Я так люблю Джека, что мне постоянно страшно – вдруг с ним что-нибудь случится. Хочется завернуть его в вату и положить в карман – там он будет в безопасности. Я чувствую себя защищенной, лишь когда Джек на виду, когда ему не грозит опасность разбиться на самолете, или попасть под машину, или угодить под свалившийся с крыши шар для боулинга, который разобьет ему череп. Я так люблю Джека, что готова его съесть, начиная с мизинцев на ногах и заканчивая маленькими, высоко посаженными ушами.
Я даже не думала, что можно так себя чувствовать. Хотя мне доводилось влюбляться. Был один парень, иудей, за которого, по общему мнению, я должна была выйти замуж. Был однокурсник в колледже, за которого я, возможно, вышла бы, если бы он не решил, что женитьба на белой женщине понизит его шансы на получение государственной должности (сейчас он и его «шоколадная» жена переехали в Вашингтон и представляют на выборах в конгресс округ Нью-Йорк). Были и другие, так много, что теперь, когда сексуальная неразборчивость снова в моде, я своего рода законодательница вкуса. Но никогда прежде я не испытывала ничего хотя бы отдаленно похожего на то, что чувствую при виде Джека с той самой минуты, как впервые увидела его. Я любила его два года, прежде чем он обратил на меня внимание, и еще целый год, прежде чем он соизволил ко мне прикоснуться.
Я увидела Джека в первый день моей работы в фирме «Фридман, Тафт, Мэйбери и Стейн». Сотрудница отдела кадров провела меня по коридору в кабинет, который мне предстояло делить с еще одним новичком, апатичным, сонным выпускником Йеля (поговаривали, что он не очень-то беспокоился о работе, устраивал долгие перерывы на ленч и рано уходил домой, но при этом умудрился стать самым молодым компаньоном в фирме – после серии сделок, которые заставили адвоката противной стороны поразиться его неожиданной алчности и лживости). Я шла за сотрудницей отдела кадров и разглядывала ее пятки. Босоножки были ей малы и шлепали на ходу. Я изо всех сил старалась казаться энергичной и умной, дабы меня, получившую работу с доходом в шестизначную цифру и не сочли неблагодарной. Я не хотела выказывать, в какую депрессию вгоняет меня это место – коридор с деревянными панелями, мрачные лица секретарей, длинные переходы, кабинеты, размером чуть больше душевой кабинки, все двери открыты настежь, чтобы наигранно благодушные патроны могли видеть, как их подчиненные прилежно трудятся.
Я поступала в юридический колледж без определенных планов на будущее, и даже когда трехлетний курс подошел к завершению, мои представления о дальнейшей жизни оставались все такими же смутными. До сих пор понятия не имею, почему стала адвокатом – возможно, потому, что это профессия моего отца, хотя сей факт скорее мог бы отпугнуть меня от занятий юриспруденцией, нежели привлечь. Не то чтобы отец был недоволен своей карьерой. Напротив, профессиональная жизнь его абсолютно удовлетворяет. Он специализируется по недвижимости в Нью-Джерси, неподалеку от тех мест, где я выросла. Некогда отец был президентом Ассоциации юристов Нью-Джерси. Меня могло отпугнуть скорее то, что в детстве лучшим снотворным мне служил разговор с отцом о каком-нибудь из его дел. Еще один повод к выбору иной профессии – то, что моя сестра Элисон работает в апелляционном суде Манхэттена и скоро станет судьей. Так говорят отец и сама Элисон.
Я не стала поступать в колледж сразу после выпуска, в отличие от Элисон и отца. После нескольких лет путешествий и занятий непонятно чем (что характерно для свежеиспеченных выпускников с маленькими амбициями и еще меньшими способностями, когда они впервые оказываются в Нью-Йорке) я написала вступительный тест на юридический факультет. Сделала это шутки ради – или, возможно, потому, что устала жить в квартире, где можно включить кофеварку, не вставая с раскладного дивана. Честно говоря, даже не помню, почему решила сдавать экзамен. Но я получила высокий балл – даже выше, чем Элисон, – а после этого учеба показалась неизбежной. Вначале я намеревалась защищать общественные интересы, но уголовное право было единственным, что хоть как-то меня заинтересовало. Вдобавок я боялась пойти по стопам агрессивной старшей сестры. Осенью на третьем курсе, проходя собеседование для приема на работу, я решила, что если обречена заниматься монотонным делом, то пусть оно хотя бы приносит доход. Так я оказалась в фирме «Фридман и Тафт» и теперь шла вслед за женщиной в скверной обуви.
Она потеряла туфлю у двери кабинета Джека. Не знаю, как это случилось, но босоножка слетела, и женщина споткнулась. Я шла почти вплотную за ней. Когда она пошатнулась, я чуть не упала на нее и удержала равновесие, схватившись за подножие деревянной статуи в виде обнаженной девушки. Статуя закачалась, и в тот момент я подумала, что сейчас мы обе свалимся на сотрудницу отдела кадров. Но, к счастью, этого не произошло. Статуя устояла на постаменте, а я обрела равновесие и удержалась на ногах. И немедленно об этом пожалела. Над пострадавшей склонился красивый мужчина и щупал ей щиколотку.
– Больно, когда я нажимаю? – спросил он.
Под белоснежной рубашкой напряглись мускулы. Я видела, как они перекатываются, когда он осторожно взял ее за лодыжку. У меня возникло непреодолимое желание опуститься на колени позади него, прижаться к нему всем телом, грудью и животом, погладить ладонями талию…
– О-ох… – простонала сотрудница отдела кадров и поморщилась.
Вот притворщица.
– По-моему, ты растянула ногу, – пробормотал красавец.
Он откинул челку с глаз – в те годы Джек носил длинные волосы – и обхватил бедняжку за талию. Поставил ее на ноги и наполовину повел, наполовину понес в кабинет.
– Мэрилин! – крикнул он. – Не найдется ли у нас немного льда?
Секретарша, чей стол стоял в коридоре, поднялась и обернулась ко мне:
– Фрэнсис куда-то тебя вела, прежде чем потерять туфельку?
Судя по всему, Мэрилин вовсе не торопилась бежать за льдом.
– Да. Она вела меня в мой кабинет.
– Думаю, тебе пока придется разбираться самой. Как тебя зовут?
– Эмилия Гринлиф. Я новый сотрудник.
– Какой у тебя номер кабинета?
Я заглянула в папку. Номер кабинета значился на одной странице с телефонным кодом и электронным адресом.
– Восемнадцать-восемнадцать.
– Жизнь два раза, – выдала секретарша.
– Что-что?
– Это значение цифр. – Она оценивающе взглянула на меня. – Ты ведь еврейка?
– Да.
– Меня зовут Мэрилин Ньюдлмэн.
– Но я не то чтобы горячо верующая.
Она пожала плечами.
– Идем, я тебя провожу.
Мэрилин по-прежнему секретарь Джека, она танцевала хору у меня на свадьбе и вполне довольна тем, что я по крайней мере куда более еврейка, нежели Каролина Соул – потомок колонистов с «Майского цветка» в двенадцатом поколении. И все-таки она не считает меня настоящей иудейкой. Это ясно из тех подарков, которые Мэрилин мне присылает – календарь на иврите в канун Рош Ха-Шана, фруктовый мармелад на Пасху, пакетик с монетками на Хануку. Каждый подарок сопровождается маленькой объяснительной запиской, будто Мэрилин сомневается, что я понимаю значение этих вещей. В этом церемониале есть нечто скрыто-агрессивное, но я охотно принимаю вызов. Я покупаю роскошные подарки и через Джека передаю их Мэрилин – кашемировые свитеры, кожаный портфель, дорогая сумочка, подарочный сертификат на посещение косметического салона. Я настаиваю, чтобы Джек непременно вручал все это в канун Рождества.
Эта холодная война, возможно, будет длиться вечно, если только Мэрилин не уволится.
Все началось в тот вечер, когда Джек впервые обратил внимание на сигналы, которые я посылала ему в течение трех лет – с той самой минуты, когда он попросту не заметил, что я стою за спиной у Фрэнсис Дефарж в коридоре перед дверью его кабинета.
Было около шести часов вечера, я готовила резюме для Джека в поддержку ходатайства об отводе некоего техасского судьи, который не один, а целых два раза неделикатно намекнул на иудейское происхождение моего шефа. Это было не первое поручение Джека за три года работы. Я несколько раз собирала информацию и составляла меморандумы (это вполне можно было поручить новичку), но буквально прыгала от радости при мысли о том, что мне посчастливилось работать с Джеком. Резюме было возможностью блеснуть. Я хорошо умею их составлять. В колледже я освоила этот стиль – возможно, он не способен на сто процентов заменить осведомленность и ум, но зато наглядно показывает разницу между победоносной аргументацией и нудным бормотанием. Резюме не имело задачей урезонить техасского судью. Полагаю, у этого человека и так хватало проблем – каждое утро ему предстояло решать, какую мантию надеть, черную или белую. Для него я была всего лишь еще одной еврейкой-сутягой. Я составляла резюме для апелляционного суда – и для Джека. Получилось внятно и резко, я буквально искрошила бестактного судью на ломтики и оставила его истекать кровью на фоне свежесозданного прецедента. Было весело.
Я сидела на стуле в кабинете у Джека и наблюдала, как он читает. Поначалу лицо у него было бесстрастное, а потом на губах заиграла улыбка. У Джека ярко-красные губы, будто он пользуется помадой сливового оттенка, за исключением зимы, когда они обветриваются во время лыжных прогулок. Джек чуть заметно улыбнулся, потом еще раз. Дочитав до конца, он засмеялся:
– Очень хорошо.
– Спасибо.
– Судью Гиббса удар хватит, когда он это прочитает.
У меня бледная кожа и много веснушек, и я легко краснею, причем некрасиво. Лицо покрывается пятнами. Когда понимаю, что краснею, то начинаю стесняться и становлюсь еще пунцовее, так что в конце концов кто-нибудь обычно спрашивает, не нужна ли мне медицинская помощь. Джек наблюдал, какой эффект произвели на меня слова похвалы. Он устремил взгляд на вырез моей блузки. В тот день я надела белую блузку с жестким накрахмаленным воротничком. Шея оставалась открытой и, судя по всему, производила эффект застенчивой сексуальности. И теперь она служила холстом, по которому с пугающей быстротой разливались ярчайшие краски.
– То есть это оптимальный вариант, – сказал Джек.
– Да, – отозвалась я.
Он рассматривал мою шею, и что-то в его лице изменилось – он как будто просиял. Теперь я понимаю, что Джек тоже покраснел, но в те дни я еще была не настолько хорошо осведомлена об особенностях его кожи, чтобы понять, что означают эти переходы цвета. Джек унаследовал от матери цвет кожи. Смущаясь, он не краснеет, как я, а его лицо приобретает глубокий оттенок полированной бронзы. Это тонкий нюанс, и поначалу кажется, что Джек становится еще красивее, энергичнее, живее. Он буквально светится, когда смущен или пристыжен.
– У меня всего несколько замечаний. – Джек разложил бумаги на столике у дальней стены.
Когда я подошла, чтобы взглянуть, мне пришлось слегка согнуться. Столешница была деревянная, отполированная до блеска. Мы стояли бок о бок и отражались в ее поверхности точно в зеркале, Я могла заглянуть себе под блузку. Одна грудь высовывалась из чашечки бюстгальтера, обнажившись почти до соска. Джек стоял слева, чуть позади, и одной рукой раскладывал листы, держа другую в кармане. Позже он объяснил, что таким образом скрывал эрекцию.
Я была в черной мини-юбке – достаточно длинной для того, чтобы выглядеть прилично, но не настолько, чтобы заслужить одобрение директрисы католической школы. Под юбкой у меня были чулки с подвязками. Будь на дворе июль или август, я могла бы сказать, что надела столь немодное белье из-за жары. Носить колготки летом в Нью-Йорке – верный способ заработать грибок. Именно по этой причине я купила чулки с подвязками. Но тогда был март. Сквозь снег только-только начали пробиваться первые крокусы. Я надела чулки с подвязками, потому что мечтала соблазнить Джека. Оделась в соответствии со своей фантазией, хотя ничего подобного не планировала. Даже не представляла, что способна его возбудить.
Я низко наклонилась над столом и переформулировала предложение, которое подчеркнул Джек. Я согласилась, что моя фраза корявая, но его вариант, как мне показалось, еще хуже. Я оперлась щекой на руку, написала заново и вычеркнула строчку в следующем абзаце – явно лишнюю. В эту минуту я поняла, что юбка слегка задралась и видны черные лямки подвязок – они врезались мне в бедра, а края чулок слегка сползли, на пару дюймов обнажив тело. Я замерла, занеся ручку над бумагой. Было слышно, как Джек тяжело дышит. Прежде чем я успела остановиться и хотя бы подумать о последствиях своего поступка, я слегка расставила ступни, разведя ноги, и осторожно подалась назад, пока не почувствовала, как его штанина касается моего бедра.
Джек слегка привалился ко мне. Это было совсем как в школе, на танцах, когда об тебя безнадежно трется прыщавый парень, прекрасно зная, что ему даже через миллион лет не посчастливится ни с кем переспать. Правда, на сей раз об меня никто не терся – ощущалось только мягкое, но властное прикосновение. И я была готова заняться с Джеком любовью немедленно, прямо здесь, при открытых дверях.
Я повернулась и увидела, что на пороге, держась за дверную ручку, стоит Мэрилин. Наши взгляды встретились, и она захлопнула дверь.
Я ощутила укол совести. Как будто я гонялась за Джеком, выслеживала и наконец скрутила, чтобы взвалить на плечо и утащить, ни разу не подумав о его жене и сыне. Неправда. Я все время о них думала. И чувствовала себя виноватой и несчастной. Мне было нехорошо при мысли о том, что я безумно хочу забрать Джека у них – не только потому, что нельзя увлекаться женатым мужчиной, но и потому, что я прекрасно понимала, каково сейчас Каролине и Уильяму. Я знала, что это такое – посвящать жизнь тому, кто тебя обманывает и наконец покидает, найдя более молодую и привлекательную подружку.
