Текст книги "Любовь и прочие обстоятельства"
Автор книги: Эйлет Уолдман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
Глава 27
В четверг, когда Саймон идет на работу, я прибираю и без того чистую квартиру, чищу серый ковер, раскладываю серые подушки на серой кушетке. Недостает сил пойти и забрать подшитые джинсы – возможно потому, что это будет значить, что мне действительно нужна новая одежда, что я насовсем ушла из дому и не могу вернуться. Я говорю себе, что это глупо. Если бы у нас с Джеком все было кончено, он бы собрал мои вещи и прислал мне, так что не пришлось бы покупать новые. Поэтому новые джинсы знаменуют возможность возвращения, а вовсе не то, что мы разошлись навсегда. А может быть, я не хочу забирать их, потому что в талии они – тридцать первого размера, а я поверить не могу, что не влезаю в двадцать девятый.
К двум часам я прибрала квартиру, насколько хватило сил, перечитала две книжки о том, как быть мачехой, пролистала две главы романа и проголодалась. Еда в холодильнике у Саймона такая же серая, как мебель.
Я шагаю к греческой закусочной на углу, когда вспоминаю, что сегодня – первый четверг марта. В нерешительности застываю посреди улицы. Я проголодалась, ушла из дома и от мужа, но обещание есть обещание. Наконец я беру телефон и просматриваю записную книжку, пока не нахожу номер Сони. Она отвечает сразу, но на заднем плане так шумно, что я едва ее слышу.
– Это Эмилия! – кричу я.
– Эмилия?
– Да. – Я пытаюсь объяснить, что сегодня первый четверг марта и в парке снимают фильм по «Лиле-крокодиле», но Соня то и дело переспрашивает: «Что?»
Наконец она говорит:
– Простите, я не слышу. Здесь слишком много народу. Здесь снимают кино.
– Вы на съемках? В Центральном парке?
– Простите, я не слышу. – И она отключается.
В середине дня куда проще ездить на метро, и я добираюсь до парка за двадцать минут. Что удивительно, даже чудесно – так это то, что я вижу их под часами Делакорта. Я прибываю, когда часы бьют два. Животные начинают танцевать, бронзовые обезьянки бьют молотами по колоколу, медведь играет на тамбурине, пингвин на барабане, бегемот на скрипке, коза на волынке, кенгуру дует в рог, а слон, мой любимец, наяривает на концертине. Услышав «У Мэри был барашек», я снова начинаю плакать. Я плачу, потому что Уильям прыгает от радости, глядя на то, как животные движутся по кругу. Вспоминаю нашу первую встречу, здесь же, в зоопарке. Он сидел у отца на плечах и был таким маленьким, таким грустным. Что я принесла в жизнь этого ребенка за минувшие два года, кроме печали? Сначала разрушила его семью, какой бы ущербной она ни была, сколько бы ни было в ней непонимания и равнодушия. Потом отказалась участвовать в создании новой, правильной семьи, когда Уильям мог бы компенсировать себе то, что я у него отняла. И наконец, я поколебала, даже разбила иллюзию счастливого союза, разрушила его раз и навсегда.
Соня видит меня и произносит:
– Эмилия, сегодня не ваш день. Вам нельзя приходить в этот день. Доктор Соул сердится, что вы здесь сегодня.
– Все будет в порядке, – отмахиваюсь я, будто действительно в этом уверена.
– Я думаю, вы идете сейчас домой, Эмилия, – продолжает Соня. – Сегодня не ваш день, и не нужно, когда в кино плачут. Уильям здесь со мной. Вы идете домой.
Я хочу сказать Соне, что не могу пойти домой, потому что Джек меня оставил – хотя я сама ушла из дому. Но я вижу, что она устала. До смерти устала от американцев с их самомнением и драматическими сценами. Она устала от слез и скандалов, от самовозвеличивания и самоуничижения, что, в общем, одно и то же. Она мечтает, чтобы мы столкнулись с настоящими проблемами – например, с бедностью, которая заставляет молоденьких девочек торговать собой, или с окружающей средой, которая отравлена за многие годы ядерных испытаний. А может быть, лично я просто осточертела Соне.
Есть что-то гнетущее в том, что здесь, под часами Делакорта, которые никогда не вызывали у Уильяма особой радости, я собираюсь сказать мальчику, что лишь теперь, когда у меня есть все шансы больше никогда его не увидеть, я поняла, как он мне нужен.
Когда часы замолкают, я наклоняюсь. Уильям снял шапку, и его светлые волосы насыщены статическим электричеством. Взгляд у него стал другим, и я всматриваюсь в его лицо. Глаза стали темнее, мягче, больше похожи на чернила, чем на бархат.
– Уильям… – бормочу я. Текут слезы, и я их сердито отираю.
– Почему ты плачешь? – со спокойным любопытством спрашивает он.
– Дай мне договорить, ладно? Что бы ни произошло между мной и твоим папой…
– Я не понимаю. Высморкайся.
– Уильям, ты можешь помолчать минутку, чтобы я договорила? Я хочу сказать, что ты прекрасный ребенок. И я всегда буду так считать, что бы ни случилось.
Но Уильям не слушает. Он смотрит через мое плечо.
– Ноно! – кричит он. – Здесь Эмилия! Ты купил мне булочку?
Мой отец, без перчаток, держит в руке три булочки. Он улыбается неловко и умоляюще. Его лицо смягчается, щеки покрываются глубокими морщинами. Он кажется совсем старым.
– Привет, детка, – говорит он.
– Привет.
Прежде чем я успеваю спросить, что он здесь делает, отец сообщает:
– Мы с Уильямом собирались вместе сниматься в кино, помнишь? Джек сказал, что я могу позвонить Каролине.
– Каролина разрешила тебе привести Уильяма сюда?
– Да.
– Правда?
Отец склоняет голову набок и слегка хмурится, как бы спрашивая, за кого я его принимаю. Неужели я действительно думаю, что он врет? Потом он вручает булочки Уильяму и Соне, а третью разламывает пополам и протягивает мне большую половину.
– Держи.
Я беру булочку. Она мягкая и горячая, горчица щиплет язык. Я проголодалась. Это самая вкусная булочка на свете.
– Спасибо, – отвечаю я с набитым ртом.
– У тебя губы в горчице. – Он протягивает мне салфетку.
– Те, кто еще не подписал пропуска, – встречаемся в зоопарке, у бассейна с пингвинами, – кричит кто-то в микрофон. – Статисты с подписанными пропусками, пожалуйста, проходите к бассейну с кайманом.
– Идем! – восклицает Уильям и хватает моего отца за руку. – Идем!
Соня хмурится и смотрит на меня.
– Все нормально, Соня, – говорит отец. – Уверен, Каролина не будет возражать.
Она задумывается на мгновение, а потом, видимо, решает уступить – чего никогда не делала со мной. Мы следуем за Уильямом в Детский зоопарк, где вокруг бассейна с кайманом установлены камеры. Я, кажется, узнаю одного из молодых людей, которых мы видели в оранжерее, но все они в наушниках, деловито перегоняют толпу с места на место и похожи друг на друга точно близнецы, поэтому я не уверена.
– А где крокодилы? – спрашиваю я Уильяма.
– В этом зоопарке нет крокодилов, – объясняет он.
– Тебе не кажется, что это странно? Книга называется «Лила-крокодила», а не «Кайл-кайман». Или они собираются изменить название?
Он сердито качает головой.
– Они используют спецэффекты. Ты что, никогда не слышала про компьютерную графику?
В течение двух часов мы ходим туда-сюда перед бассейном с кайманом. Уильям безмерно раздражает окружающих, во всеуслышание описывая то, как нарисованная на компьютере Лила будет танцевать чечетку. Мы с Соней и моим отцом почти не разговариваем. Мы – просто воплощение типичных ньюйоркцев, которые отправились вечером с ребенком в зоопарк и теперь с равнодушными лицами проходят мимо клеток и вольеров.
Через два часа, впрочем, даже Уильям утомляется. Когда Соня предлагает отправиться домой, он охотно соглашается.
– Может, зайдем в «Хлеб насущный»? – спрашивает он.
Соня задумывается, потом кивает.
– Попроси клубничный кекс, – подсказываю я. – Может быть, они наконец внесли в меню клубничные кексы без лактозы.
– Не хотите ли пойти с нами? – приглашает Соня, хотя, конечно, надеется, что мы откажемся.
– Нет, спасибо, – отвечает отец. – Я лучше прогуляюсь пешком через мост.
Мы смотрим, как они в сумерках идут по дорожке. Когда оба скрываются из виду, я разворачиваюсь. По ту сторону парка находится моя квартира – квартира Джека. А между нами – обширное зелено-серое пространство, Рэмбл и сланец, газоны и лужайки, причудливые деревянные, каменные и железные мостики, хищные и певчие птицы, дятлы, утки и вездесущие голуби, сосновые питомники и фонарные столбы. Парк. Мой парк.
Отец спрашивает:
– Не хочешь прогуляться?
– Давай.
Мы молча идем бок о бок к памятнику Болто – героической ездовой собаки. Останавливаемся перед бронзовой лайкой, и я гадаю, стоит ли между нами преграда, которую я соорудила вечером в воскресенье своими эгоистичными обвинениями. Мы идем дальше, минуем подземную арку.
– Джек сказал, ты ушла из дома.
Вместо ответа я поддаю ногой камушек.
– Когда я попросил разрешения взять Уильяма на съемки, он мне рассказал.
Я молчу.
Мы проходим мимо статуй писателей. Шекспир, Вальтер Скотт. Перед статуей Роберта Бернса отец произносит:
– Не повторяй моих ошибок, Эмилия.
– Каких именно?
Он вздыхает.
– Прости. – Поскольку на отца смотреть невыносимо, я говорю это, обращаясь к пьяному шотландскому поэту.
Отец продолжает:
– Джек – хороший человек.
– Знаю.
Мы идем дальше, мимо Овечьей лужайки.
– Здесь до 1930-х годов паслись овцы, – говорит отец (он рассказывал об этом уже сотню раз). – Когда их увезли отсюда, они совсем выродились.
– Бедные овцы, – в сотый раз повторяю я.
– А пастуха перевели работать львиным сторожем. Бедолага. Интересно, как он справлялся? Наверное, скармливал прежних подопечных новому. Не хочешь выпить?
– Где?
Он указывает на заманчивые огни «Зеленой таверны».
– Правда? – уточняю я. Папа всегда говорил, что «Зеленую таверну» посещают только туристы и вдовы.
– Всего лишь пропустим по глоточку.
Мы заходим в ресторан. Я раньше не бывала внутри. Он похож на огромную коробку шоколадных конфет. Позолоченные зеркала, стекло, викторианский стиль. В саду, разумеется, неуклюже подстриженные деревья, чучела гориллы и оленя. Атмосфера легкого безумия. Папа заказывает виски с содовой – не помню, чтобы он пил его прежде. Возможно, отца вдохновил Бернс. Я хочу чего-нибудь, более подходящего к нашему окружению – чего-нибудь нелепого и изысканного. С абсентом. Заказываю коктейль из белого вина и черносмородинового ликера.
Наверное, мы с отцом в жизни не молчали так долго. Обычно мы весьма разговорчивы. Болтаем о праве, о политике, о моих сестрах. Даже после того как я узнала о его измене, нам было легко разговаривать друг с другом. Его неизменная простота компенсировала натянутость с моей стороны.
Мой коктейль очень сладкий, пузырьки щекочут нёбо. Я делаю большой глоток и готовлюсь к разговору. Но отец меня опережает.
– Я был не слишком хорошим мужем. – Он продолжает, прежде чем я успеваю согласиться. – И речь не о том, из-за чего мы развелись. Я подводил твою мать и другими способами. В частности, в том, что касалось Люси и Элисон.
Я отхлебываю коктейль.
– Ты мог бы и не говорить мне об этом, папа.
Он пожимает плечами.
– Ну да, ты сама все видела.
– Нет, я имею в виду – ты вовсе не обязан объясняться. У меня не было никакого права так говорить. Я не имела права злиться. Это – твое с мамой дело, я не имею к нему отношения.
Отец хмурится и крутит в пальцах соломинку.
– Да, отчасти это наше с мамой дело. Но с другой стороны, оно касается и тебя. То, что случилось с нами, отражается на тебе. Отражается до сих пор.
Я допиваю коктейль, и голова у меня кружится от спиртного.
– Прости, папа. Прости, что я так подло с тобой обошлась. На глазах у Джека и Уильяма. Мне очень жаль.
– Ничего страшного, детка. – Мы сидим бок о бок, в обнимку. – Ты ведь моя дочка.
Я опускаю голову ему на плечо, и он грустно гладит меня по волосам.
– Ты отчаянно пытаешься походить на меня, девочка.
Я выпрямляюсь. Хочу сказать, что вовсе не похожа на него, но мы оба знаем правду. Когда он изменил маме, когда унизил ее самым ужасным способом, какой только можно придумать, когда в минуту слабости она призналась мне, я словно задалась целью подтвердить наше сходство. Каков был мой ответ, когда мама поделилась со мной своим позором и лишила меня возможности любить отца и дальше? Я заманила в ловушку человека, который был похож на него и любил своего ребенка так же, как мой отец любил своих детей. Я запустила когти в Джека, разрушила его брак и семью, превратила нас обоих в преступников. Совсем как мой отец.
А потом я была наказана за это. Я наказывала других и была наказана сама.
Изабель. Джек. Уильям. Что я с вами сделала?
Папа вздыхает:
– Ты безнадежная идеалистка в любви. Такая же глупая, как я, только по-другому.
– Что ты хочешь сказать? – Я сдерживаю слезы, и голос звучит куда враждебнее, чем хотелось.
– Твои фантазии такие же нереальные, как и мои, и закончится все точно так же.
– Мои фантазии?
– Эта старушечья байка о башерте. – Папа начинает говорить с легкой издевкой. – Ты влюбилась в Джека с первого взгляда. Он был твоей половинкой, твоим суженым. Вы были предназначены друг для друга. Сколько раз я слышал от тебя историю о том, как ты впервые его увидела, когда он стоял на коленях в коридоре. Любовь с первого взгляда. Ты действительно думаешь, что это была любовь?
– Да, – шепчу я.
– Нет, – твердо отвечает он, берет меня за плечи и легонько встряхивает. – Нет. Это фантазия, детка. Любовь и брак – это труд и компромисс. Это когда ты видишь человека таким, каков он есть, разочаровываешься, но все равно решаешь остаться с ним. Это долг и спокойствие, а вовсе не какое-то там внезапное «узнавание».
– Но я хочу совсем другого. Не хочу разочарования и спокойствия.
– Почему? Потому что любовь, по-твоему, – это мистика и магия? Или ты не хочешь трудиться?
– А почему любовь не может быть мистической и волшебной?
– Потому что, если полагаться на магию и мистику, Эмилия, и то и другое немедленно исчезнет, и ты останешься ни с чем, как только случится что-нибудь плохое: как только жизнь сделает внезапный поворот, когда твой пасынок тебя невзлюбит, когда бывшая жена твоего мужа устроит скандал, когда у тебя умрет ребенок, когда произойдет что-нибудь всамделишное… Нельзя надеяться на магию, Эмилия. Поверь мне, я-то знаю.
К счастью, отец умеет успокаивать. А как иначе? Мы с сестрами закатывали скандалы в общественных местах с двухлетнего возраста. И теперь, когда я утрачиваю контроль над собой и начинаю громко рыдать, он вынимает огромный носовой платок и размахивает им перед моим лицом, точно тореадор красной тряпкой. Бармен и официантки отходят от нашего столика, другие посетители отворачиваются. Наконец мне удается поднять голову и отдышаться. Я продолжаю плакать, но уже не нужно зажимать рот из опасения, что от моего крика полопаются хрустальные бокалы на стойке и стекла вылетят из рам.
– Прости, детка, – шепчет папа.
– Все нормально, – отвечаю я сквозь слезы. – Просто… просто я действительно его люблю.
– Конечно, любишь. Я не сказал, что нет. И он тебя любит.
– Я все испортила.
– Нет. Ты куда лучше меня. Если это тебя успокоит.
Я вытираю глаза.
– Ну, не намного лучше, честно говоря.
Он медлит, а потом смеется.
– Да уж.
– Я люблю тебя, папа.
– И я тебя люблю, девочка.
Глава 28
– Черт возьми, может, ты оставишь меня наконец в покое? – восклицаю я. Я сижу в туалете ресторана, новая замшевая юбка задрана до пояса.
– Что такое? – невозмутимо спрашивает женщина из соседней кабинки, словно привыкла к ругательствам в общественных уборных.
Интересно, как бы она ответила, если бы узнала, что ее соседка по туалету поругалась с мужем и открыла ему свою самую страшную тайну. Что она виновна в смерти своего ребенка, что муж не только поверил, но и в ужасе отшатнулся от нее, наконец осознав, что его супруга – исчадие ада; что он попросил ее уйти; что ее брак – просто фарс, фрейдистская реакция на отцовскую неверность; что худшие преступления, совершенные ею, направлены на ребенка, который оказался жертвой обстоятельств; что она пыталась его убить, скармливая запрещенные продукты, посылая играть в опасное место и бросая в ледяную воду, пусть даже случайно. Разве Фрейд не утверждает, что случайностей не бывает? Вероятно, все это можно пережить. Но как перенести кошмар, отразившийся на экране моего мобильника?
Я должна была это предвидеть. Должна была понять, что недостает именно последнего удара, быстрого и изящного, который сейчас несется ко мне по оптическим проводам.
– Нет, ничего, – отвечаю я соседке и произношу в трубку: – Здравствуй, Каролина.
– Нам нужно увидеться.
– Да?
А почему нет? Честное слово, почему нет?
– Приезжай ко мне на работу. Можешь сегодня вечером? У меня осталось всего несколько пациентов. Я работаю на…
– Я знаю, где ты работаешь.
О чем она думает? Что я не выяснила ее адрес за те месяцы, пока ждала, когда Джек забудет о том, что он женат? Что я не посылала телепатические импульсы в том направлении?
– Постарайся не опоздать. Завтра я должна быть в операционной в семь и потому хотела бы вернуться домой в разумное время.
Я не стану опаздывать на собственную казнь.
Приемная в клинике выглядит так, как я себе и представляла. На кожаной кушетке сидят две беременные женщины. Одна читает журнал «Воспитание», и лицо у нее куда более несчастное, чем должно быть у человека, читающего статью о детских именах, что бы ни творили с ним гормоны. Вторая блаженно улыбается, и я испытываю отвращение. Вспоминаю, что впервые после рождения Изабель оказалась в приемной у гинеколога. Я притворилась, что позабыла о визите к доктору Брюстеру спустя полтора месяца после родов, и просто проигнорировала звонок из клиники. Оказывается, это не так уж страшно – присутствие беременных женщин не приводит меня в ярость. Вторая, самодовольная как Мадонна, мне не нравится, но первая, с беспокойным лицом, не особенно раздражает. Возможно, все бледнеет по сравнению с грядущей беседой.
– Не беспокойтесь, все будет нормально, – внезапно говорит «Мадонна».
– Простите?
– Ребенок. У вас будет ребенок. Я шесть лет не могла забеременеть, а теперь у меня двойня. Я сразу вижу, если женщина через это проходит. Доктор Соул – лучший врач. И эндокринолог, ее коллега, – просто чудо. У вас все будет хорошо, поверьте.
Столь грубое нарушение неписаного правила меня шокирует. Нельзя вслух предполагать, что печальная женщина в приемной у гинеколога пытается забеременеть. Порядочные люди так не поступают.
– За шесть лет у меня было четыре выкидыша, один ребенок-гидроцефал, который умер в четыре месяца, и три внематочные беременности. Финн и Эммет должны родиться девятнадцатого июня. Видите, это лишь вопрос времени. В конце концов всё получается. Доктор Соул справится. Она – чудесный врач.
– Мисс Гринлиф? – зовет сиделка в голубых перчатках. – Пройдите сюда.
– Поздравляю, – говорю я женщине, которая, несомненно, имеет право радоваться.
По пути к двери трижды суеверно стучу по деревянному косяку. Я не одобряю манеру давать имена нерожденным младенцам. Питать большие надежды насчет детей – слишком притягательно для всякого зла. Кто знает, суждено ли ребенку, чья жизнь просчитана наперед, хотя бы сделать первый вздох? Впрочем, я не настолько суеверна, чтобы думать, что Изабель осталась бы жива, если бы я называла ее «она».
На секунду представляю, как меня просят раздеться и надеть специальный халатик для осмотра. Хотя сознаю, что это нелепо, но испытываю облегчение, когда медсестра сворачивает в кабинет Каролины, а не в смотровую. Я не сразу понимаю, что меня беспокоит в этом кабинете, почему он кажется мне одновременно знакомым и странным. Потом догадываюсь, в чем дело: мебель точно такая же, как и в кабинете Джека. Черный ореховый стол, отполированный до блеска. Книжный шкаф с едва заметным орнаментом, два кресла с изящным геометрическим рисунком, фотография маленького Уильяма на пляже в Нантакете, с облепленными песком ножками, в обвислом подгузнике. А еще – низенький столик и кресло на колесиках. Храни меня небо.
– Жаль, я не знала, что ты собираешься пойти на съемки в парке вместе с Уильямом и твоим отцом, – говорит Каролина.
Она входит в кабинет как к себе домой. В общем, так оно и есть. Она очень изящно выглядит в длинной черной юбке, в сапогах, в черном свитере с высоким воротом. Живот слегка выпячивается, как будто под одеждой спрятан маленький мячик. Я тоже покупала такие вещи, очень дорогие, но, сколько бы денег Джека ни тратила, мне не удавалось сравняться с Каролиной Соул. Она права. Женившись на мне, Джек вернулся к своим корням. Я – не интеллектуал в отличие от Уильяма и его матери.
Она сидит за столом, откинувшись на спинку кресла. Пальцы сплетены, подушечки мизинцев прижаты друг к другу. Ногти чистые и ухоженные – я не сомневалась в этом.
– Джек рассказал, что ты ушла. Он рассказал, что случилось той ночью, когда умерла Изабель.
Я замираю. А потом принимаю это как неизбежное. Столкнувшись с моим последним предательством, Джек сделал то, что должно было причинить мне самую сильную боль.
– Честно говоря, я не помню, чтобы когда-либо Джек был так удручен. Он плакал, Эмилия.
– Когда вы разговаривали? – Мой голос звучит сипло и незнакомо.
– Вечером в понедельник. Уильям сильно расстроился, когда увидел, как ты уходишь с чемоданом. Я позвонила Джеку, чтобы поговорить с ним. Джек изложил мне твою версию событий и спросил, возможно ли такое – удушить ребенка грудью.
– Он спросил у тебя?
– Джек знает, что мне можно верить. По крайней мере моему медицинскому заключению.
– И что ты ответила?
Она слегка утрачивает самообладание. Пальцы так сильно прижаты друг к другу, что белеют. Каролина поджимает узкие губы, и по лицу разбегаются морщинки.
– Я сказала, что это не исключено. Да, ты могла по неосторожности задушить Изабель. Возможно, именно так и случилось. Женщина, которая столь небрежна в вопросах безопасности, легко могла заснуть и удушить ребенка.
Манеры Каролины, хладнокровие медика в сочетании с подавленным, но очевидным гневом обманутой жены и матери придают несомненную уверенность ее словам. Моя вера в правильность диагноза не имеет под собой ни объективности, ни гнева. Меня никто не предавал, и я не врач. Я просто знаю, что Каролина права.
– Не надо, – говорит она.
Чего не надо?
Каролина подталкивает ко мне упаковку носовых платков. Я провожу пальцем по щеке и с удивлением понимаю, что опять плачу.
– Я не потому попросила тебя приехать сегодня. Я вовсе не горжусь тем, что сказала. Это ужасные слова, и мне стыдно. И больше всего я стыжусь из-за того, что на недопустимость моего поведения указал Уильям…
– Уильям? Он знает?
Каролина кивает.
– Он услышал разговор. Прости. У меня довольно маленькая квартира…
Дом довоенной постройки на Пятой авеню. Как же нужно было кричать?..
Гладкие фарфоровые щеки Каролины покрываются легким розоватым румянцем. Я уже видела эту женщину в ярости, но мне не доводилось видеть ее в смущении.
– Он стоял рядом, когда я закончила разговор. С игрушечным динозавром и книжкой. Ждал, когда я ему почитаю.
– С какой книжкой?
Каролина поднимает свои безупречно выщипанные брови.
– Что?
– С какой книжкой?
Она удивлена тем, что меня интересует именно эта деталь.
– «Лила-крокодила».
Я улыбаюсь.
– Он очень верный, Эмилия.
Можно это и не говорить. В течение двух лет Уильям был самым верным соратником своей матери.
– Он очень рассердился, когда я сказала о тебе такое. Заявил, что ты любила Изабель, что ты не могла ее убить.
Я изумлена. Верность, о которой идет речь, направлена не на мать? Уильям защищает меня? Перед Каролиной?
– И что ты ответила?
Она медлит, и я вижу, что Каролина колеблется – сказать или не сказать правду.
– Я ответила, что ты, разумеется, не убивала ребенка намеренно. Я сказала, что ты могла случайно удушить девочку. Точно так же, как случайно сбросила Уильяма в реку.
– О…
– Он меня поправил.
– Что?
– Он сказал, что это была не река, а Гарлем-Меер. Еще он сказал, что «меер» – это «озеро» по-голландски.
А потом происходит удивительное. То, чего никогда не случалось за все время, пока я играла роль мачехи для сына Каролины. Мы скорбно и одновременно гордо улыбаемся. Мы без слов говорим друг другу: какой он умный. Уильям так много знает.
Каролина вынимает несколько носовых платков, потому что я просто не в состоянии это сделать, и вкладывает их мне в руку.
– Он попросил помочь тебе. Сказал, раз я врач, то могу выяснить, что на самом деле случилось с Изабель.
Я сморкаюсь.
– Вашему врачу отослали копию отчета о вскрытии. Я попросила переслать ее мне по факсу и изучила с одной моей бывшей сокурсницей, которая сейчас в Стэнфорде. Она – патологоанатом, и в частности специалист по новорожденным. Часто выступает экспертом в криминальном суде. Так вот, она подтвердила заключение коронера. Она сказала, что нет абсолютно никаких признаков смерти от удушья. Удушение всегда оставляет следы – порванная уздечка верхней губы, признаки позиционной асфиксии, пятна крови в легких. В случае с Изабель нет ничего подобного. Ты не душила Изабель. Ты ее не убивала. Она умерла естественной смертью. – Голос Каролины чуть заметно смягчается. – К сожалению, это случилось, когда ты держала ее на руках.
– Твоя подруга – патологоанатом?
– Да.
– Специалист по новорожденным?
– Да.
– Она просмотрела отчет о вскрытии?
– Да.
– И сказала, что… – Мой голос обрывается. Я хочу, чтобы Каролина повторила. Я хочу еще раз это услышать, и она меня понимает.
Очень медленно Каролина произносит:
– Моя подруга, патологоанатом, абсолютно уверена: смерть Изабель не была результатом удушения. Хотя вынести окончательное решение без эксгумации трудно, она все же не советует вам с Джеком предпринимать такой шаг. Она утверждает, что Изабель умерла от СВДС. Также она сказала, что охотно поговорит с тобой сама, если ты захочешь и если у тебя появятся вопросы.
Теперь я понимаю, отчего женщины на сайте UrbanBaby.com так любят доктора Каролину Соул, почему так охотно отдаются в ее надежные и сочувственные руки. Бывшая жена моего мужа повторяет свои слова медленно и отчетливо, терпеливо и мягко, и я перестаю плакать. Я начинаю верить, что Изабель умерла не из-за моей неосторожности, а потому, что иногда младенцы умирают – они просто уходят, биение сердца прекращается, слабеет, замирает по какой-то загадочной причине. Вообще без всякой причины.
