Текст книги "Любовь и прочие обстоятельства"

Автор книги: Эйлет Уолдман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Глава 21

Мы с Джеком занимаемся любовью впервые после смерти Изабель – по-настоящему, – и я симулирую оргазм. Это на удивление просто. Несколько хорошо рассчитанных вздохов, дрожь, ритмичные сокращения вагины – и Джек обманут. Я жду, что он поблагодарит меня, но он абсолютно уверен, что мы действительно занимались любовью. Джек понятия не имеет, что я оказала ему услугу.

Раньше я ничего подобного не делала. А главное, наши сексуальные отношения прежде не были такими. До смерти дочери я отличалась ненасытностью в постели, так что не приходилось сомневаться в моей страсти. У Джека не всегда было так. Начиная с того самого первого раза, когда мы занимались любовью у него в кабинете, вечером после возвращения из Сан-Франциско, Джек всегда как будто немного колебался, прежде чем уступить лихорадочному вожделению. Я не навязывала ему себя. Наоборот, Джек сам снимал номер в отеле, усаживал меня на стул, ерошил мои волосы. Но прежде чем мы приступали, его бархатные глаза всегда на мгновение туманились, и тогда я затаив дыхание ждала, что Джек вспомнит о жене, о ребенке, о том, что он поступает дурно.

Он бросил меня через три с половиной месяца, когда мы успели двадцать семь раз позаниматься любовью. Двадцать восемь, если считать происшествие в клубе «Адмирал», хотя я сомневаюсь, что минет в общественном туалете можно назвать полноценным сексом. Мы ели пиццу в Ист-Вилледж – там был наш любимый ресторан. Мы с Джеком ужинали только в Ист-Вилледж и иногда – в Челси. Там мы точно не могли столкнуться с Каролиной или с ее знакомыми.

Я обожгла язык, откусив пиццу, и теперь пыталась остудить его о горлышко бутылки. Джек ничего не ел.

– Ты не голоден? – спросила я. И тут руки у меня задрожали. – Пожалуйста. Не надо. Я тебя люблю.

– Знаю.

– И ты меня любишь. Сам это знаешь. Ты слишком сильно меня любишь, чтобы оставить.

– Мы будем видеться. Каждый день на работе.

– Это еще хуже. Ты с ума сойдешь.

Я даже не пыталась скрыть рыдания. Огромные слезы катились по лицу и капали с подбородка.

– Эмилия, у меня ребенок. Я не могу так поступить с Уиллом. Ты не понимаешь, что это такое, когда у тебя ребенок.

Лицо Джека под летним загаром было страшно бледным.

– Разве, заведя ребенка, человек теряет право быть счастливым?

– Он теряет право быть эгоистом.

– Почему ты женился на ней? Почему не подождал меня? Ты ведь знал, что я появлюсь. Ты должен был дождаться.

Джек не назвал меня сумасшедшей. Он встал, подошел ко мне и начал целовать в щеки, стирая слезы своими губами. Потом положил деньги на стол и вывел меня на улицу. Вечер стоял нестерпимо душный, хотя было лишь начало июля – слишком рано для густой и влажной духоты, которая установилась в городе. Мы дошли до Первой авеню, Джек остановил такси, посадил меня в машину, сказал шоферу мой адрес и захлопнул дверцу. Я смотрела на него через заднее стекло – невысокий мужчина в деловом костюме, который казался нелепым и неуместным посреди затянутой в кожу и украшенной пирсингом богемы Ист-Вилледж.

Тем же вечером Джек признался Каролине. Он сказал, что у него была любовница, но теперь все кончено. Каролина его выгнала. Через три дня я спала с ним в номере «Карнеги», на Пятьдесят восьмой улице.

Сегодня Джек не заговаривает о нашей ссоре и о гадостях, которые я ему кричала. Он очень рад, что я вернулась, и даже не спрашивает почему. Даже не интересуется, почему мы занимаемся любовью. Возможно, подозревает, что это способ помириться.

Прежде чем заснуть, Джек говорит, что завтра отвезет Уильяма домой. Ему пришлось признаться, что Уильям случайно услышал разговор о беременности матери, и Каролина потребовала привезти сына пораньше, чтобы официально сообщить ему новость.

На следующее утро, за завтраком, муж рассеян. Я пытаюсь рассказать ему о Марше памяти и о том, почему, на мой взгляд, нам следует туда пойти, но Джек почти не обращает на меня внимания.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Ничего.

– Что?

Он подталкивает мне газету.

– Слушай, ты не очень расстроишься, если я заскочу в офис? Всего на полчаса. Максимум на час. Мои ребята там работали все выходные над ходатайством, и мне бы хотелось к ним наведаться.

– А до завтра это не подождет?

– Я просто хочу проверить, как дела, чтоб они не думали, будто я на выходных играю в гольф, а всю работу сваливаю на них. Я ненадолго. Могу взять Уилла с собой, если хочешь.

– Я не хочу к тебе на работу, – отзывается тот. – В твоем офисе еще хуже, чем в мамином. У мамы по крайней мере есть модели человеческих внутренностей.

– Ничего страшного, – говорю я. – Он побудет со мной. В любом случае мне нужно проветриться. Я, кажется, сойду с ума, если еще посижу дома.

Джек поднимает бровь, но не упоминает о том, что я дома всего лишь с одиннадцати часов минувшего вечера – трудно сказать, что я засиделась в четырех стенах.

– Так что ты думаешь о прогулке в парке? – спрашиваю я. – О Марше памяти? Как тебе кажется, нам стоит туда идти?

– Не знаю, Эм. – Джек допивает кофе и встает. – Раньше ты ведь не хотела делать ничего подобного.

– Ну да, в том-то и дело…

– Что, по-твоему, ты от этого получишь?

Этот вопрос, столь грубо сформулированный, меня останавливает. Я собираюсь сказать Джеку то же самое, что и матери, – что общество людей, переживших одинаковое несчастье, способно исцелять, пусть даже ненадолго. Но Джек знает мое мнение о групповых тренингах, он много раз слышал, как я высмеиваю их предполагаемые достоинства. Он не поверит, что я внезапно передумала. И слова Минди о том, что прогулка поможет мне вернуть парк, не произведут на него впечатления. В конце концов, Джек знает, как часто я искала прибежища в парке, невзирая на постоянное присутствие детей и матерей. Муж слишком хорошо меня знает, чтобы принять столь простое объяснение.

Пытаясь объяснить это Джеку, я понимаю, что возлагаю большие надежды на Марш памяти, надеюсь, что его сентиментальность и слащавые дифирамбы умершим детям каким-то образом выведут меня из застоя, встряхнут, вылечат от столбняка, в который я впала после смерти Изабель. Апатия наконец пройдет, это слишком скучно, чтобы продолжаться бесконечно. Может быть, Марш памяти откроет мне новый, менее утомительный способ горевать.

– Можно мне туда пойти? – спрашивает Уильям, когда я замолкаю.

– Это не для детей, Уилл, – отвечает Джек.

– Нет, – возражаю я. – Это для всей семьи. Думаю, он может пойти. И это даже хорошо. Разве ты не понимаешь? Появится смысл нашего присутствия там. Мы как будто начнем заново, все вместе. Мы втроем – и Изабель. Точнее, память о ней. Это будет новое начало. Или конец. Ну, или что-нибудь еще. Но нам всем нужно пойти. Ты, я и Уильям.

Джек переводит взгляд с сына на меня, и я понимаю, что наши исполненные надежды лица вновь внушают ему мысль о примирении и гармонии.

– Ты уверена? – спрашивает он.

– Конечно.

– Даже вечером Центральный парк – одно из самых безопасных мест в городе, папа, – заявляет Уильям. – В прошлом году там случилось всего сто двадцать семь преступлений, из них ни одного убийства.

Джек смеется.

– Я, в общем, не то чтобы сильно волнуюсь о безопасности, старина.

– Дело в том, что мне очень хочется увидеть парк вечером, – объясняет Уильям. – Я никогда не видел, как там горят фонари – ну, кроме тех случаев, когда их забывают выключить днем.

– Прогулка будет во второй половине дня, – говорю я. – Она закончится в сумерках.

– Хорошо, – отвечает Уильям. – Я хочу пойти.

Я спрашиваю мальчика, чем он хочет сегодня заняться.

– Пойдем в парк, – просит он.

– Уверен? – Я-то не против, но не хочу, чтобы он чувствовал себя обязанным идти в парк только потому, что таково мое желание.

– Да.

По пути к выходу я предлагаю Уильяму сходить в туалет. Он сообщает, что это вовсе не обязательно, и напоминает, что он мальчик, а следовательно, ему нетрудно будет просто пописать возле дерева, если возникнет такая необходимость.

– Потому что у меня есть пенис, – заявляет он. – Это ты не забудь сходить в туалет. У тебя нет пениса.

– Спасибо за урок анатомии.

Пока я в ванной, звонит телефон.

– Не подходи, – кричу я, но Уильям уже взял трубку. Я не слышу его, но прекрасно знаю, что именно он говорит. Его телефонные манеры неподражаемы, из мальчика получился бы идеальный секретарь. Он всегда говорит: «Квартира Вульфов, Уильям слушает». Джек утверждает, что когда Уильям берет трубку дома у матери, он говорит то же самое, только заменяет «Вульф» на «Соул». Ошибиться он не способен, Уильям слишком осторожен.

– Кто это был? – спрашиваю я, выходя.

– Ноно.

Уильям называет так моего отца с первого дня их знакомства – это случилось за несколько недель до нашей с Джеком свадьбы. Папа сам так представился. Поскольку слово было незнакомое и не несло для мальчика никаких ассоциаций, Уильям легко его усвоил. «Ноно» – это жаргонное выражение, оно пришло из языка, на котором говорили евреи в Болгарии (оттуда родом предки моего отца). Папа заставляет всех своих внуков называть его «ноно» – возможно потому, что при слове «дедушка» он ощущает себя старым пнем.

– Что он хотел?

– Ничего. Я сказал, что мы идем в парк. Он посоветовал зайти в сосновый питомник. Все деревья там хвойные.

– Неудивительно, раз это сосны.

Уильям подозрительно хмурится.

– Ноно советует туда сходить, потому что там все зеленое и красивое.

Я протягиваю Уильяму пальто и одеваюсь сама. Отчего-то в застегнутом виде мое пальто выглядит чуть менее ужасно. Я по-прежнему похожа на сосиску, но не настолько, чтобы и впредь отважно бросать вызов погоде.

– Нам обязательно туда идти? – уточняет Уильям. – Обязательно идти в питомник?

– Нет, конечно. – Я не хочу ничего, что предлагает отец, потому что накануне вечером мама напомнила мне о том, как я на него зла.

– Питомник прямо рядом с нашим домом, – продолжает Уильям. – А я хочу открывать новые земли. Хочу в Рэмбл. По-моему, это хорошая идея.

Он топает ножкой в зимнем ботинке.

– Прекрасная мысль. Мы будем первооткрывателями. Я буду Христофором Колумбом. А ты кем хочешь быть?

– Колумбом? – Он качает головой, но его пренебрежение явно напускное. – Это же скучно, Эмилия. Я буду Коронадо. Я хочу найти семь городов Сиболы.

– Что-что? – переспрашиваю я.

Он удивленно смотрит на меня.

– Ты не знаешь, кто такой Коронадо?!

– Конечно же, я о нем слышала. Просто забыла про семь городов.

Уильям так поглощен рассказом об испанском конкистадоре Франсиско Васкесе де Коронадо и семи легендарных городах Сиболы, что минует детскую площадку, не попросившись зайти. Он то и дело подскакивает, будто танцует шимми, и ковыряет землю палкой.

– Рэмбл – отличное место, чтобы играть в первооткрывателей, – говорит он.

– Да.

– Это самая неосвоенная часть парка. Похожая на джунгли.

– Да.

Вдруг Уильям останавливается.

– Там опасно?

Я вспоминаю об одетом в полиэтилен бродяге, который напал на меня – или на которого я напала, в зависимости от того, с какой точки зрения посмотреть.

– Нет, – отвечаю я. – В парке вовсе не опасно. Те, кто говорит, что в парке опасно, просто глупы.

Уильям ковыряет палкой какую-то замерзшую гадость.

– По-моему, это дохлая птица, – говорит он.

– Фу.

Он тычет палкой, пока не становится ясно, что это всего лишь грязь и листья.

– Мама говорит, что человека, который построил часы Делакорта, ограбили прямо в парке.

– Да?

Как это типично для Каролины, которая, насколько мне известно, ни разу не бывала в Центральном парке. Разумеется, она знает, что Джордж Делакорт, один из крупнейших филантропов, в девяностодвухлетнем возрасте был ограблен прямо под часами, на которые он пожертвовал деньги. Каролина – кладезь информации, способной испортить человеку настроение.

– Семь городов Сиболы – это маленький домик в центре Рэмбл, – провозглашает Уильям.

– Что?

– Ну, домик в центре Рэмбл, который называется «сельским приютом». Я видел его в книжке, которую ты мне подарила. Это будут семь городов Сиболы.

– Или хотя бы один из них. Знаешь, я однажды сидела там, несколько лет назад, летом. Там было хорошо, потому что прохладно. А сейчас, наверное, в домике холоднее, чем снаружи.

– Он полон золота.

– Я помню. Он действительно был полон золота. Груды золота лежали повсюду. Я ничего не взяла только потому, что на летнем платье не было карманов.

– Идем, – говорит Уильям.

Мы шагаем в Рэмбл, стараясь держаться подальше от того места, где я видела бродягу. Карабкаемся по ступенькам и пересекаем маленький мостик над ручьем. Перед нами расстилается небольшое поле. Уильям, держась за дерево, перегибается через край каменистой тропы.

– Что это? – спрашивает он, указывая палкой на пустые пакеты из-под молока, которые висят на ветвях.

– Понятия не имею. Кормушки для птиц, наверное.

Он подозрительно хмурится, и мы идем дальше.

– Я чую золото, – громко сообщает Уильям. – Наверное, мы уже близко. Ты не знаешь?..

– Нет. Не помню, в какой части Рэмбл стоял этот домик. Но мы его найдем, если будем идти по кругу.

Он топает ногой.

– Холодно.

– Давай прибавим шагу и согреемся.

Мы пересекаем высокий мостик между двумя сланцевыми глыбами. Уильям на мгновение перегибается через перила, и я придвигаюсь ближе, готовясь схватить его, если он потеряет равновесие. Он громко харкает, собирая слюну во рту, а потом плюет. Мы наблюдаем, как плевок летит в ледяную воду.

– В яблочко, – говорю я.

Мы идем дальше. Через несколько минут мы почему-то оказываемся на том же самом мосту: тропинка привела нас обратно.

Уильям нетерпеливо щелкает языком.

– Может быть, купим карту?

– Но это нечестно. Мы должны искать, пока не найдем. Разве у Коронада была карта?

– Его звали Коронадо. – Уильям останавливается, уперев палку в мысок ботинка. – Я хочу карту.

– Нельзя.

– Почему?

– Потому что.

– Почему?

– Просто потому что. Идем. Представь, что эти места вообще не нанесены на карту.

Мы идем, и нам становится все холоднее. Вскоре я понимаю, что очень весело играть в первооткрывателей, которые находят в недрах Рэмбл маленькую деревянную хижину, но гораздо неприятнее играть в неудачливых первооткрывателей. Вовсе не интересно брести вокруг замерзшего пруда и думать о том, что под камнями могут прятаться бродяги. Подвернув лодыжку на корне, я решаю, что Коронадо был идиотом. Поделом, если он не нашел семь городов Сиборы. Я смотрю на часы.

– Может быть, играть в первооткрывателей не такая уж хорошая идея.

– Здесь скучно.

– Тогда давай сделаем что-нибудь другое. Например, пойдем на север.

– И что?

Я загадочно шевелю бровями и ищу нужную тропу. К сожалению, на это уходит некоторое время, поскольку я окончательно заблудилась. Наконец по чистой случайности мы оказываемся в южном конце парка. Я показываю статую пантеры над Ист-Драйв и кричу:

– Ага! – Я хватаю Уильяма за руку, и мы бежим мимо статуи.

Пантера сидит высоко над дорожкой, на камне – слишком высоко, чтобы мы могли спрыгнуть. Но неподалеку от статуи начинается пологий спуск холма, и по нему мы выбираемся на улицу.

– Вот это было приключение, – радостно фальшивлю я.

– Мы сошли с тропинки.

– Да. Но это круто.

– Моя мама была бы недовольна, Эмилия.

– Ну так не говори ей.

Пока он размышляет, стоит ли вносить это пополнение в список наших секретов, я тащу его к выходу.

Я приказываю таксисту отвезти нас в оранжерею на Сто пятой улице. Будь я одна, то дошла бы пешком, но разве можно заставить маленького мальчика прошагать почти тридцать кварталов?

Мы проводим в саду немного времени. На мой вкус он чересчур официален, особенно северная часть с геометрически правильными кругами кустарника и фонтанами. Моя любимая часть – южная, английский сад, но зимой там мало интересного: почти все высохло, сморщилось и спит в ожидании весны и лета. Надо привести Уильяма сюда в конце апреля или начале мая, когда тропинки будут усыпаны розовыми лепестками дикой яблони. Весной здесь невероятно красиво.

Уильяму, которому поездка в теплом такси и мягкая булочка вернули расположение духа, нравится сад. Он задает сотни вопросов о цветах. Даже если бы весна была в разгаре и в воздухе кружились лепестки, я бы не смогла с достаточной точностью определить подвиды. Я говорю Уильяму, что в саду посажено двадцать тысяч тюльпановых луковиц и что в мае мы увидим их все в цвету. Эта цифра удовлетворяет его любопытство, хотя цветов он пока что не видит.

Когда проходим мимо фонтана в замерзшем пруду с лилиями, Уильям заявляет, что не знает, кто такая Фрэнсис Ходжсон Бернетт, и что не читал «Таинственный сад».

– Ужас, – отзываюсь я. – Это страшный пробел в твоем образовании, и я немедленно его заполню.

– «Таинственный сад» – книжка для девчонок, – возражает Уильям, пугаясь при одной мысли о том, что ему придется ее прочесть.

Но я намекаю, что, наверное, книга слишком сложна для него – и Уильям тут же требует ее купить.

Чемерица приводит его в восторг. Я надеялась, что мы увидим белые, розовые, зеленые, фиолетовые цветы, но еще слишком рано. Она расцветет через месяц.

– Они ядовитые, – драматическим тоном говорю я. – Если съешь листик или цветок, то умрешь. Можно подбросить кому-нибудь в чай.

– Нас арестуют, – возражает Уильям.

– Только если проболтаешься.

Он задумывается.

– И кого мы отравим?..

– Давай лучше вернемся в Северный сад, – предлагаю я.

Мы идем к фонтану Трех танцующих дев. Фонтан не работает, разумеется. Мы смотрим на него.

– Он красивее, когда включен, – говорю я.

– Эй, посмотри. – Уильям указывает на дальнюю часть сада, за фонтаном, посреди концентрических кругов кустарника. – Там снимают кино.

По ту сторону клумбы видны двое мужчин и женщина. Сначала мне кажется, что мужчины – близнецы. Оба лысые, с короткими бородками, в очках с толстой оправой, в теплых куртках – один в черной с оранжевым кантом, другой в оранжевой в черную полоску. Женщина, конечно, не лысая и не бородатая, но тоже выглядит частью этого «семейства» – она в красной лыжной шапочке, тяжелых ботинках, рваных джинсах и блестящих очках. Было время, когда я пыталась воспроизвести подобный эффект, хотя цифровые камеры, потрепанные кожаные портфели и люксметры, разбросанные на земле, окружают это трио артистической аурой, которой мне недоставало в дни походов по клубам. Обычно в итоге становилось понятно, что я всего-навсего девушка из Нью-Джерси, которая имеет весьма слабое представление о моде.

– Мой самый любимый фильм, – зачем-то сообщаю я, – «Где Поппа?» тоже снимали в парке. Джордж Сигал надел костюм гориллы, чтобы пробежать по парку ночью. Обожаю этот фильм, потому что там мама Джорджа Сигала поцеловала его прямо в зад.

Уильям сгибает сухую ветку, пытаясь ее сломать, но слышит меня и останавливается.

– Ну и гадость.

– А твои родители никогда не целовали тебя в попку?

– Нет!

– Обязательно скажу твоему папе, чтобы он сегодня это сделал.

– Ни за что!

– Или я сама поцелую тебя в попку прямо сейчас!

Я бросаюсь к нему, и Уильям визжит, продираясь через покрытый инеем низкий кустарник. Я гонюсь за ним, хватаю, поднимаю и начинаю громко чмокать губами в направлении его задней части. Уильям вопит и хохочет до колик. Я тоже смеюсь, едва ли не громче, чем он.

Операторы рассеянно поворачивают камеры, как будто наши шумные игры отвлекают их от работы. Я ставлю Уильяма наземь, и он пытается отвлечь мое внимание от своей беззащитной пятой точки.

– А какие еще фильмы снимались в парке?

– Дай-ка подумать. «Волосы». «Марафонец» с Дастином Хофманом. Он бегал вокруг пруда. Не смотри этот фильм, если собираешься к дантисту.

– Мне нравится мой дантист. Он мамин друг.

– Тебе нравится дантист? Это наводит на странные мысли.

Уильям ненадолго задумывается.

– Мой дантист – это особенный мамин друг.

– Особенный?

– Ну да. Это ее парень.

– О.

– А еще?

– Что «еще»?

– Фильмы. В парке.

Я заставляю себя не думать о Каролине и особенном дантисте, который ее обрюхатил.

– Ну… «Когда Гарри встретил Салли». О! Я знаю фильм, который ты наверняка видел. «Охотники за привидениями». Ты смотрел «Охотников»?

– Нет.

– Я возьму его напрокат. В следующий раз, когда твой папа разрешит.

– Интересно, что за фильм они снимают? – спрашивает Уильям.

– Почему бы не спросить?

– Правда?

– Конечно.

Мы пересекаем сад. Один из «близнецов» снимает камеру с треноги и убирает в сумку, второй сворачивает круглый белый экран.

– Извините, – обращаюсь к ним я.

Женщина в красной шапочке смотрит на нас.

– Нам просто интересно – вы тут снимаете кино?

– Мы ищем подходящее место для съемок.

– А какой фильм вы снимаете?

– «Лила-крокодила».

Уильям ахает.

– «Лила-крокодила» – это по книге «Лила-крокодила»? – спрашивает он.

Женщина смеется.

– Ну да, вроде того.

Уильям так взволнован, что встает на цыпочки.

– Обожаю эту книгу. Мама читала ее мне. А потом я сам читал. Обожаю книгу. Обожаю Лилу.

Один из лысых говорит:

– В первый четверг марта мы будем снимать массовую сцену в детском зоопарке. Для эпизода, где мистер Грампс отправляет Лилу в зоопарк.

– Обожаю эту часть, – выдыхает Уильям.

– Можешь прийти, – говорит женщина. – Нам нужно побольше народу. Примерно в два часа.

– Эмилия, можно? Пожалуйста.

– Не знаю, Уильям. Нужно поговорить с твоей мамой. По четвергам ты дома.

– Поменяйся с ней. Ну поменяйся. Пожалуйста! Я обожаю «Лилу-крокодилу», это моя любимая книжка. Лучшая книжка на свете!

Каролина ни за что не позволит мне забрать Уильяма в четверг. Она скажет «нет», а потом выставит все так, будто я, злобная мачеха, пообещала то, что не смогла исполнить.

– Во-первых, твоя любимая книжка – «Янтарный телескоп». Я ни разу не слышала, чтобы ты говорил о «Лиле». Я бы запомнила, если бы ты сказал, потому что в детстве моей любимой книжкой был «Дом на Восемьдесят восьмой улице». Мой папа мне часто ее читал. Она даже стоит у тебя на полке, но, готова поклясться, никто, кроме меня, ее никогда не открывал.

Когда папа читал истории про Лилу, он изображал всех персонажей, включая Гектора Валенти, танцора, бывшего хозяина Лилы. Папа заставлял его говорить с ужасным южным акцентом.

Уильям качает головой.

– «Янтарный телескоп» – моя любимая книжка в этом году! Ты просто плохо меня знаешь, Эмилия. Если бы знала меня хорошо, то помнила бы, что «Лила-крокодила» – моя самая-самая любимая книжка. Она лучше, чем «Дом на Восемьдесят восьмой». Намного лучше. Я просто давно ее не перечитывал, потому что читал другие книги. Но это не значит, что я ее разлюбил.

Потом до него доходит. Уильям улыбается. Широко, как крокодил.

– А если ты тоже любишь Лилу, то почему не хочешь сниматься в кино?

– Мы это обсудим, – говорю я. – А сейчас пойдем к Гарлем-Меер. Мы сможем порыбачить. Там на льду делают лунки и позволяют посетителям ловить рыбу.

– Не хочу ловить рыбу. Хочу сниматься в кино. Пожалуйста, Эмилия. Пообещай, что мы пойдем.

– Я сказала, что мы это обсудим. Пошли к Меер.

– Но…

– Мы подумаем, Уильям.

Он неохотно идет за мной вокруг пруда. Туристический центр на дальней стороне великолепно отреставрировали, это настоящая жемчужина северной части парка. В последний раз я видела ее, когда гуляла здесь с отцом и была всего парой лет старше Уильяма, – контраст разительный. Однако, когда мы приближаемся, суровый парковый служащий недоверчиво смотрит на нас. Кто же ловит рыбу в феврале?

– Озеро промерзло до самого дна, – предупреждает он.

– Но рыба-то никуда не делась, – замечаю я. – Сомневаюсь, что вы ее перевезли.

Служащий не желает нам потакать. А мы с Уильямом не проявляем интереса, когда он предлагает посмотреть экологическую выставку в туристическом центре.

– Мы просто можем пойти и поискать рыбу, – говорю я. – Нам не обязательно ее ловить. – Мне отчаянно хочется сохранить хорошее настроение, но мой бодрый голос звучит фальшиво, а Уильяму явно недостает энтузиазма. – Жаль, что мы так и не прихватили с собой чемерицу, – говорю я. – Можно было бросить ее в пруд.

Он молчит.

Когда мы выходим из туристического центра, начинается мелкий дождь. Я снова вышла из дому без зонта.

– Дождь, – объявляет Уильям.

– Совсем маленький. Давай поиграем в рыбаков.

– Лучше пойдем домой. Мне холодно, и я не хочу промокнуть.

– Ты знаешь, что значит слово «меер»? «Озеро» по-голландски.

– Мне все равно. – Он хмурится.

– Да брось, Уильям. Мы столько прошли. Нельзя же уйти, не посмотрев на Гарлем-Меер вблизи. – Я хватаю его за руку и бегу к воде. Дождь холодный, но я пытаюсь веселиться. Представляю, как мы выглядим со стороны: мама с маленьким сыном, которые со смехом бегут под дождем. Точнее, смеюсь только я. Уильям тащится за мной. Когда я пытаюсь ускориться, он сопротивляется. Когда мы подбегаем к воде, он дергает руку, пытаясь высвободиться. Я поскальзываюсь и выбрасываю обе руки вперед, чтобы не упасть, но при этом по-прежнему держу Уильяма, и в результате он летит наземь. Пятой точкой приземляется в грязь на самой кромке озера, а ноги проламывают тонкий ледок и проваливаются в ледяную воду.

– Ох, черт, – злюсь я. – Черт, черт, черт…

Я поднимаю Уильяма.

– Ты в порядке? Прости, пожалуйста.

– Ты бросила меня в озеро! Ты бросила меня в озеро!

– Неправда.

– Правда. Я уже второй раз из-за тебя упал. Сначала на катке, а теперь ты бросила меня в озеро. Я снова промок, и джинсы у меня все грязные. Мама страшно разозлится, Эмилия. Она тебя просто убьет.

– Это случайность, Уильям. Я поскользнулась. И мне очень жаль.

– Я хочу домой, – ноет он. – Ненавижу это озеро. Здесь холодно. Ненавижу парк.

– Хорошо, только успокойся. Мы сейчас поедем домой.

Уильям даже не смотрит, когда мы минуем памятник Дюку Эллингтону. Я пытаюсь привлечь его внимание к девяти обнаженным кариатидам, изображающим муз.

– Смотри, – говорю я, – Сэр Дюк стоит рядом со своим роялем. Он даже не играет.

Уильям бредет рядом со мной и даже не поднимает голову.

– Высота памятника – семь метров пятьдесят сантиметров, – отчаянно продолжаю я.

Уильям молчит.

– Сэр Дюк – это прозвище, которое придумал Стиви Уандер. Наверное, он был единственным, кто так его называл. Ты ведь знаешь, кто такой Стиви Уандер?

Я пытаюсь изобразить Стиви Уандера, мотая головой и барабаня по воображаемым фортепианным клавишам. Правда, единственная песня, которую я помню, – это «Черное и белое».

Уильям не то шипит, не то ворчит, как рассерженный кот. Я замолкаю и смотрю на этот жуткий памятник. Колонны заканчиваются у муз между ног и выглядят как гигантские фаллосы. Неужели бедный Дюк Эллингтон заслужил такой уродливый мемориал?

Разумеется, мы не можем поймать такси, и вскоре я взбешена не меньше Уильяма. Поверить не могу, что мальчик снова вымок из-за меня. Поверить не могу, что забыла зонтик. Все повторилось. Наконец, когда мы промокли насквозь, так, что волосы прилипли к голове, я останавливаю «левое» такси. Уильям артачится, но я заталкиваю его на заднее сиденье. Плечевых ремней безопасности там нет, но в салоне чисто и сухо.

– Угол Центрального парка и Восемьдесят первой, – говорю я.

Мы молчим, а потом я оборачиваюсь к Уильяму:

– Уильям, наверное, это тоже должно стать нашим секретом.

– Ни за что, – отвечает он.