Текст книги "Любовь и прочие обстоятельства"

Автор книги: Эйлет Уолдман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Глава 24

Когда водитель спрашивает, куда ехать, я медлю. Мне нестерпимо думать о возвращении домой, где придется ждать Джека, а потом рассказывать ему о случившемся. И я говорю: «Угол Мэдисон и Восемьдесят пятой».

Я сижу за столом в «Хлебе насущном», и на сей раз здесь нет младенцев, только один маленький мальчик, года на два младше Уильяма. Он ест шоколадный кекс – возможно, безлактозный. Я заказываю кофе с молоком и уже собираюсь попросить клубничный кекс, чтобы успокоиться после ужасной встречи с Каролиной, но затем вдруг заказываю ванильный с шоколадной глазурью. Безлактозный – точь-в-точь как те, что ест Уильям.

– Кофе с соевым молоком? – спрашивает официантка.

– Нет, с обычным.

Она сначала медлит, потом пожимает плечами, будто и так уже провела слишком много времени, разгадывая замысловатые недуги ист-сайдских матрон.

Когда приносят кекс, я слизываю глазурь и откусываю маленький кусочек. Кекс на удивление вкусный, легкий и воздушный, слегка маслянистый, как и следовало ожидать от безлактозного продукта. Уильям был прав – он не такой вкусный, как клубничный. Я задумчиво слизываю глазурь.

Не ожидала, что Уильям расплачется. Он слишком мал для того, чтобы скандал его смутил, – в конце концов, он именно этого добивался. Сам настаивал, чтобы Каролина пришла и спасла его. И вот, когда она обрушилась на меня с праведным негодованием, Уильям расплакался.

Я подзываю официантку.

– Ваш главный кондитер здесь? – спрашиваю я.

– У нас нет главного кондитера, – отвечает он. – Нашу выпечку готовят в пекарне на Лонг-Айленд.

– А хозяин кафе?

– Что-нибудь случилось?

– Нет-нет. Ничего. Все прекрасно. Просто… у меня есть предложение.

Она вздыхает.

– Я позову менеджера.

Менеджер необычайно вежлив, но непреклонен, словно привык иметь дело с людьми, которые считают, что жаловаться – это не право, а обязанность. С людьми, которые не колеблясь пишут язвительные письма директорам компаний и закатывают в переполненных ресторанах дорогостоящие скандалы.

– Чем могу помочь, мэм? У вас проблемы? – спрашивает он с легким европейским акцентом.

– Нет-нет, никаких проблем. Просто у моего пасынка аллергия на молочные продукты. То есть это он так думает, и его мать не позволяет ему их есть. Он любит ваши безлактозные кексы. Но вы отчего-то делаете их только с шоколадной и ванильной глазурью. Почему бы вам не добавить в меню кекс с розовой глазурью?

– А… – отзывается он.

– Потому что он попробовал мой кекс с розовой глазурью, и ему понравилось.

– У него аллергия на молоко, но он ел обычный кекс? – Менеджер взволнован, словно уже представил судебный процесс, слушания, требование обнародовать секретные рецепты, показания экспертов – специалистов по непереносимости лактозы и молочных ферментов.

– На самом деле у него нет аллергии. Он просто думает, что она есть.

– Но вы все же хотите, чтобы он ел безлактозные кексы?

Я бы не стала настаивать, это глупо, но на этом настаивает Каролина.

– Да.

– А…

– Поэтому я подумала, что, возможно, вы бы могли подавать безлактозные кексы с клубничной глазурью…

– Я передам ваши пожелания Клаудио, директору пекарни.

– Спасибо. Большое спасибо.

– Не стоит благодарности, мэм. Приятного аппетита. Я вижу, вы едите безлактозный кекс.

– Да. Просто решила попробовать.

– А…

– Посмотреть, насколько он вкусный. В смысле как обычный кекс.

– И как?

– Нет.

– А.

– Он хороший. Очень. Но… просто не такой.

Менеджер оставляет меня доедать кекс и размышлять о том, как счастлив будет Уильям, если Клаудио примет мою просьбу всерьез и добавит в меню безлактозные кексы с розовой глазурью. Возможно, Уильям так обрадуется, что забудет о случившемся. Он забудет, что мы с ним сделали. Он придет в такой восторг от розового кекса, что забудет, с какой яростью Каролина смотрела на меня. Дай Бог, чтобы кекс оказался настолько вкусным.

Интересно, а как мне об этом забыть?..

– Где Уильям?

Это первые слова Джека, прежде чем он успевает повесить пальто в шкаф. С его зонтика, который стоит в коридоре, течет вода.

– У матери.

Стоя у дверей, объясняю, что случилось, и вижу, как Джек начинает съеживаться. Длинное черное пальто будто становится свободнее и почти касается пола, плечи сгибаются, руки уходят в рукава. Он сжимается и съеживается у меня на глазах. Уменьшается от отчаяния. Джек сбрасывает пальто, и оно падает на пол. Сверху он бросает портфель и идет мимо меня. С мокрых отворотов брючин срываются капли. Я иду за ним по длинному коридору, в спальню.

– Все будет хорошо, – с надеждой говорю я.

Придвигаюсь к нему, но не прикасаюсь. Я боюсь притронуться к Джеку. Как будто мы – два магнита, и между нами – энергетическое поле, которое отталкивает нас друг от друга. Или, точнее, отталкивает меня от него. Я сажусь на постель. Ступни на полу, спина прямая, колени сжаты. Похожа на провинившуюся школьницу.

– О черт, – вздыхает Джек. Он смотрит на часы, потом на будильник на столе, как будто желает удостовериться, что сейчас действительно четверть седьмого. – Черт…

– Думаешь, нужно его забрать? В смысле, ты его заберешь? Нужно его забрать.

– Не знаю…

Надо сменить мелодию звонка на телефоне. Что-нибудь менее злобное. Что-нибудь, что не вопиет «Каролина!».

– Черт… – повторяет Джек. Его «алло» настолько осторожно, что даже комично. Как и его облегчение.

– Это твоя мама, – говорит он, передавая мне трубку после нескольких обязательных фраз.

– Привет, – говорю я. Мы с мамой не разговаривали с тех пор, как я сбежала от нее на улице, и теперь я готовлюсь извиняться.

– Что случилось? – спрашивает она.

– Ничего. Ничего не случилось. То есть ты имеешь в виду сейчас? Или в тот раз?

Мама щелкает языком.

– Забудь про тот раз. Это не важно. Я просто хотела уточнить, собираемся ли мы на Марш памяти.

– Да. То есть наверное. – Я прикрываю мембрану рукой. – Джек, мама хочет уточнить, собираемся ли мы на Марш памяти.

Джек стоит посреди спальни, держа себя за лацканы пиджака, точно не знает, снимать его или нет.

– А что такое?

– Она хочет пойти.

– А. Понятно. Да, конечно.

– Мама, – говорю я в трубку, – встретимся в четыре на Земляничных полях.

– Погоди, я запишу, – просит она, и тут же слышится сигнал входящего.

– Подожди минутку. – Я нажимаю на кнопку.

Звонит, разумеется, Каролина.

– Можно Джека?

– Здравствуй, Каролина. – Поразительно, насколько спокоен мой голос, хотя в животе стягивается узел. Во мне умер отличный адвокат. Я все-таки дочь своего отца. – Сейчас. – Я снова переключаюсь на маму. – Это Каролина.

– Ты больше не можешь разговаривать?

– Да. Увидимся в парке, ладно?

– Конечно. Послушай, милая…

– Мама, мне действительно пора.

– Ну ладно. Я люблю тебя.

– И я тебя люблю, мама.

Я передаю трубку мужу. Бедный Джек. Это я швырнула его сына в Гарлем-Меер и поругалась с его бывшей женой, но именно он теперь вынужден стоять и терпеть, пока Каролина сверлит ему мозг. Я поражаюсь, с какой энергией он защищает меня, пусть и моими же словами: Джек использует фразы, которые сказала я, когда защищалась от его упреков.

– Это была случайность… Они поскользнулись и упали… Он всего лишь слегка промок…

Я чувствую особую благодарность, когда он говорит Каролине, что она преувеличивает. Джек значительно вырастает в моих глазах, когда намекает, что она, кажется, страдает водобоязнью. Это очень хорошее слово. Я жду, что он предложит ей побывать у психолога – честное слово, сама я готова сбросить эту женщину в Гарлем-Меер, – но Джек не настолько саркастичен. Увы, в конце разговора он даже извиняется. А потом говорит:

– Спасибо. Спасибо, я тебе признателен.

– Спасибо? – в ужасе повторяю я. – За что? За что спасибо?

Он машет рукой, приказывая мне замолчать, а потом кладет трубку.

– Черт возьми, за что ты ее поблагодарил?

– Она сказала, что не собиралась ничего тебе говорить по поводу инцидента. Каролина думала оставить все как есть, но Уильям так расстроился, что у нее просто не осталось выбора…

– Инцидент. – Я горько смеюсь. – Ты поблагодарил ее за то, что она передумала и наорала на тебя?

– Я поблагодарил ее за то, что она собиралась оставить все как есть. Я ее успокаиваю, Эмилия, неужели ты не понимаешь? Ты не понимаешь, что я вынужден это делать? Я вынужден уламывать Каролину. Господи, уж ты-то должна меня понять…

– Почему? Потому что меня тебе тоже приходится уламывать?

– Я этого не говорил.

– Но имел это в виду.

– Может, хватит, Эмилия? – Он сдергивает пиджак и бросает его на кресло, следом – галстук, расстегивает верхнюю пуговицу на рубашке и тяжело опускается на кровать рядом со мной. Порывисто трет рукой лицо. – Я так от всего устал…

Я беру мужа за руку.

– Прости. Прости. Поверить не могу, что я это сказала. Я сама во всем виновата. – Я целую его ладонь. – Прости, Джек.

– Хорошо.

Я подношу его ладонь к своей щеке и прижимаюсь к ней лицом. Она такая гладкая.

– Как думаешь, Уильям пойдет с нами на Марш памяти? – спрашиваю я.

– Что?

– Ну, Марш памяти. Моя мама только что звонила и спрашивала. В следующее воскресенье. Двадцать девятого, в високосный день. В последний день февраля.

Джек не отнимает руку, но и не гладит мою щеку.

– Ты по-прежнему хочешь, чтобы он пошел?

– Мне нужно, чтобы он пошел…

Честное слово. Я хочу, чтобы мы все трое были там, даже Уильям. Особенно Уильям. Таким образом я смогу показать ему, что пытаюсь все исправить, пытаюсь стать мачехой, которая ни за что не бросит ребенка в ледяную воду. Мачехой, к которой можно обратиться, если ты испачкал штаны. Если Уильям пойдет с нами, я начну восстанавливать свою жизнь и нашу семью.

Я объясняю это Джеку. Он, кажется, не уверен, но говорит:

– Уильям пойдет.

– Но Каролина сказала, что мне больше нельзя брать его в парк.

– Это не ее дело.

Глава 25

Вечером в воскресенье, двадцать девятого февраля, мы с Джеком и Уильямом едем к Земляничным полям и черно-белому круглому мемориалу «Битлз», откуда начнется Марш памяти. Будучи человеком добросовестным и законопослушным, я зарегистрировалась онлайн, пусть даже ради этого мне потребовалось написать имя и дату рождения своей «бесценной малютки». Я заплатила двадцать долларов взноса, по максимальному тарифу, но отказалась от фирменной футболки и свитера.

Понятия не имею, много ли народу собирается участвовать. Пока мы идем вдоль парка, в сторону Семьдесят второй улицы, я посматриваю на прохожих, пытаясь угадать тех, кто тоже хочет присоединиться к Маршу памяти. Меланхолического вида женщина вполне может быть одной из нас, но когда она заходит под элегантный козырек отеля «Лангхэм», в теплое сияние вестибюля, я напоминаю себе, что есть и другие причины для уныния, кроме потери ребенка. Мы заходим в парк вслед за двумя блондинками в лыжных куртках. Хотя они бодро болтают и на ходу прихлебывают кофе, это участницы Марша памяти.

– Это твои ворота, Эмилия, – замечает Уильям.

– Что?

– Это Женские ворота. Они так называются. Вход на Семьдесят второй улице называется Женскими воротами.

Я не в силах наслаждаться болтовней Уильяма. Ценю, что он многое знает о парке, который я так люблю, но сегодня я слишком взволнована и не могу разделить с ним его радость.

Земляничные поля заполнены людьми. Их слишком много, чтобы с комфортом расположиться вокруг мемориала, поэтому они занимают площадку позади скамеек (летом там травянистая лужайка, а сейчас, зимой, просто участок утоптанной земли). Некоторые стоят совсем далеко, возле обнаженных скрюченных глициний. В центре мозаики – женщина с листком, она отмечает пришедших. Вокруг змеится длинная очередь, а еще две женщины роются в огромной картонной коробке у ее ног.

– Я пойду запишусь, – говорю я Джеку.

Добравшись до «головы» очереди, я уже сожалею о том, что пришла. На Земляничных полях холодно и неуютно, люди слишком ласково улыбаются друг другу, а некоторые женщины надели поверх курток огромные футболки с надписью «Марш памяти». Они циркулируют в толпе, предлагая носовые платки. Большинство участников прикололи к одежде огромные белые звезды с написанными на них именами. Возможно, я единственная, кто считает, что они неприятно схожи с желтыми звездами времен нацистов.

Пока стоим в очереди, я читаю имена на звездах у соседей: «Джейкоб, 12.16.03», «Талула Ли. 3.3.01». У некоторых женщин – не одно имя на звезде, и я начинаю гадать, что за проклятие их преследует. Меня по-настоящему пугает дама в ярко-розовом пальто и бирюзовых сапогах – у нее на звезде целых три имени. Я всматриваюсь. Две даты с промежутком в три месяца и еще одна – полгода спустя. Ощущая сильнейшее головокружение, я понимаю, что эта женщина оплакивает свои выкидыши. Генри Маркус, Джексон Фелипе и Люси Джулиана. Интересно, как она определила пол? По крайней мере в двух случаях было слишком рано, чтобы узнать пол ребенка даже при помощи ультразвука.

Знаю, что неправильно испытывать отвращение к этой бойкой блондинке в розовом. В конце концов, она пережила ужасные дни во время беременности. Я понимаю, что это такое. Я видела, какие мучения терпела Минди, когда теряла одного ребенка за другим. Эта женщина вполне могла стать идеальной матерью, которая настояла бы на переезде в Уэстчестер или Нью-Джерси, чтобы ее детям не приходилось кататься на велосипеде в коридоре. А еще могла бы стать активной участницей UrbanBaby.com и делиться знаниями и опытом, матерью, которая готовила бы вкусный и прекрасно сбалансированный ленч из индюшачьей грудки; матерью, которая подавала бы детям на завтрак папайю и дыню. Я не имею права осуждать ее только потому, что она дает имена своим нерожденным младенцам.

Внезапно меня посещает ужасная мысль. Может быть, Минди тоже давала имена нерожденным детям? Надеюсь, нет. Надеюсь, она из тех женщин, у которых на звезде только даты и больше ничего.

– Как зовут вашего ангела?

– Что-что?

– Ваша маленькая звездочка. Ваш малыш. – Женщина со списком делает печальное лицо, наклонив голову и сведя брови. Эта гримаса до боли похожа на те, что иногда делает Саймон. Но все-таки голос у нее очень приятный. Мелодичный. Успокаивающий.

– Изабель. Изабель Вульф.

Она открывает последнюю страницу и делает пометку, потом указывает на женщин с коробкой:

– Они дадут вам две звезды. Одну, чтобы приколоть, а вторую, чтобы пустить в пруд.

Я уже протягиваю руку за звездой, когда вижу ту, что приколота у нее на пальто. «Уильям, 7.19.98».

– Ох, – вырывается у меня.

Женщина трогает звезду.

– Я уже давно участвую в этих прогулках, – говорит она.

– Нет, дело не в этом… Просто… так зовут моего пасынка.

Она улыбается.

– Красивое имя.

– Да.

Женщина гладит звезду, будто это мягкие детские волосы.

– Так звали моего дедушку. Уильяма назвали в его честь. Впрочем, мы звали его Билли. Уильям – слишком взрослое имя для такого малыша.

– А как… впрочем, не мое дело.

– Ничего страшного, спрашивайте. Люди здесь любят поговорить о своих детях. Для большинства из нас это единственная возможность. Билли умер от СВДС.

– Изабель тоже.

Она склоняется ко мне так, чтобы шепота не было слышно.

– Просто ужасно терять их таким образом. Смерть ребенка в любом случае ужасна, но внезапная смерть – самое худшее. В ней есть какая-то загадка. Никто не знает, почему так случается.

Я вздрагиваю, услышав это соблазнительное тайное признание, и как можно спокойнее спрашиваю:

– У вас есть еще дети?

Судя по всему, она обижена тем, что я отклонила ее доверие.

– Конечно. Билли – наш второй ребенок, и после него у нас родилось еще двое. Всего у меня четверо детей. Четверо – считая Билли. Живых – трое. А теперь, пожалуй, я займусь делом. Скоро начнется Марш. И не забудьте взять свечку для каждого члена своей семьи.

Я держу картонную звезду с именем Изабель и датой рождения. Ее имя выглядит странно без фамилии. Просто Изабель Гринлиф. Как будто Джек вообще здесь ни при чем. Когда мы дали нашей дочери мою фамилию в качестве второго имени, нам даже не пришло в голову, что однажды ее будут называть именно так. Мне не хочется прикалывать эту звезду.

– Эмилия, – окликает меня Джек. – Я встретил твоих родителей.

– Родителей?!

В серых сумерках, крепко держа Уильяма за руку, стоит мой отец, с гордой и застенчивой улыбкой на лице, всем своим видом словно призывая: поглядите, какой я прекрасный, понимающий человек; я подвез свою бывшую жену и сам приехал сюда, чтобы поддержать, как и подобает хорошему дедушке.

Мой отец кажется очень мягким. Он выглядит как супермен в своем цивильном обличье. Он среднего роста и среднего веса, хотя после развода обзавелся брюшком от ресторанной пищи и завтраков в кондитерской. Волосы седые, слегка развеваются над розовым веснушчатым черепом, будто готовы улететь от сильного порыва ветра. Когда отец баллотируется в президенты юридической ассоциации или впервые встречается с друзьями своих детей, он воплощенное дружелюбие. Равно склонен как к приливам хорошего настроения и оптимизма, так и к необъяснимым вспышкам ярости и к депрессии.

– Прости, что опоздали, – оправдывается мама. – Мы понятия не имели, что в воскресенье в эту сторону едет столько машин. Ну и парковка… Ты же знаешь отца, он не в состоянии просто поставить машину. Мы ездили и ездили кругами. Я боялась, что мы вообще все пропустим. – Она тараторит, давая мне время опомниться от изумления. Я удивлена тем, что отец здесь, что они вместе.

– Откуда ты знаешь о Марше памяти? – спрашиваю у папы.

– Я рассказал, – спокойно заявляет Уильям.

Он раскачивает дедушкину руку туда-сюда. Я тоже так делала, когда была маленькой.

– Ты?

– Я недавно звонил, – встревает отец. – Разве Уильям тебе не сказал? Помнится, вы собирались в сосновый питомник.

– Мы не собирались в питомник. Это ты предложил нам туда пойти. Но мы пошли в Рэмбл.

– И к Гарлем-Меер, – зловеще добавляет Уильям. Потом смеется и ныряет у отца под рукой, точно танцует кадриль.

Папа тянет Уильяма обратно и несколько раз крутит на месте. Наверное, они единственные, кто сейчас танцует и смеется, и я мечтаю, чтобы они перестали.

– Уильям рассказал мне о Марше памяти. Когда я узнал, что твоя мать собирается сюда, то подумал: «Старина Гринлиф, ты должен присоединиться к семье. В конце концов, когда ты в последний раз видел, как в парке зажигают фонари?»

– Я тоже это сказал, – кричит Уильям. – Я сказал, что хочу пойти, потому что никогда не видел фонари в парке!

– Ты не хочешь приколоть звезду, детка? – спрашивает мама.

Я смотрю на картонную звезду в своей руке. Я так крепко сжимаю ее, что помяла один лучик. Пытаюсь его разгладить, но складка остается. Я прикалываю звезду к груди, согнутый лучик торчит под углом.

– У меня только четыре свечки.

– Я возьму еще одну, – решает Джек. Через минуту он возвращается, и мы начинаем пристраивать бумажные конусы, чтобы защитить огоньки от ветра.

Через несколько минут по толпе проносится шелест, предвкушающее гудение. Женщина со списком, мать Уильяма, который отправился в мир иной посреди ночи, как Изабель, громким и чистым голосом провозглашает:

– Добро пожаловать на Марш памяти. Скоро мы начнем. Мы пройдем мимо фонтана Вифезды, а потом в северную часть парка. Если вы по какой-либо причине отстанете от группы, то найдете нас в конечной точке, возле лодочного пруда, у статуи Ганса Христиана Андерсена. Напоминаю вам: мы стараемся соблюдать тишину до самого окончания прогулки, когда пройдут традиционное чтение стихов и церемония прощания.

Толпа медленно рассасывается и вьется по дорожке. Мой отец держит Уильяма за руку, и время от времени они перешептываются. Уильям шепчет громче, чем актер на сцене. Это специальный шепот, чье предназначение – быть услышанным даже на галерке. Горбоносый мужчина в красивом пальто несколько раз строго смотрит в нашу сторону. Наконец жена берет его под руку, и они оба ускоряют шаг, отдаляясь от нас.

– Ш-ш-ш, – обращаюсь я к отцу.

– Ребенок не знает, кто такой Дэниэл Уэбстер, – сообщает тот.

Мы минуем бронзовую статую хмурого оратора. Уильям копирует его позу, закладывая руку за лацкан пиджачка, и мой отец смеется. Он поклонник Дэниэла Уэбстера. Он коллекционирует биографии великих юристов – Кларенса Дэрроу, Оливера Уэнделла Холмса, Луиса Найзера.

– Шелдон, – шепчет ему мама. – Шелли, тише. Ты мешаешь другим.

Джек обнимает меня, притягивает к себе и легонько целует в висок. Мы идем по направлению к Ангелу вод.

Уже темнеет, и фонари в стиле модерн светятся оранжевым. Ступени длинной лестницы, ведущей к фонтану, покрыты ледком, и мы наступаем в следы тех, кто прошел впереди, – осторожно, чтобы не поскользнуться. Я оборачиваюсь и гляжу на маму, которая идет позади. Она в зимних сапогах на толстой резиновой подошве и шагает увереннее, чем я.

Все замирают у фонтана, огоньки свечей отражаются в воде. В центре возвышается огромная бронзовая статуя – крылатая женщина, которую поднимают вверх четыре херувима, кудрявые младенцы, похожие на тех, что покинули нас. Я стою между Джеком и мамой и жду, когда мы двинемся дальше. Жду, когда начнется процесс исцеления и перерождения. Я топаю ногами, чтобы не замерзнуть, и у меня гаснет свечка.

– Черт, – бормочу я.

Джек позволяет мне зажечь свечу от своего фитилька.

Я поворачиваюсь к фонтану. Вокруг снуют добровольные помощницы в футболках и раздают носовые платки. Много заплаканных лиц, кое-где слышатся рыдания. Я не сразу нахожу в толпе Уильяма и папу. Они стоят возле озера и бросают камушки в воду. Марш продолжается. Я сосредоточиваюсь, пытаясь что-нибудь почувствовать – быстро, прежде чем станет слишком поздно. Пора освободиться от чувства вины, которое гнетет меня, точно кирпич в желудке. Я пытаюсь вообразить себе Изабель, но вижу лишь детское личико, мягкое и бесформенное, слишком похожее на остальные детские лица, чтобы я могла увидеть его отчетливо. Вместо этого я думаю об Эмме Стеббинс, которая, как говорят, создала эту скульптуру в честь своей возлюбленной, актрисы Шарлотты Кашмэн, умершей от рака груди. Я слышала, что у ангела такая же огромная грудь, как и у Шарлотты, которая впоследствии перенесла все ужасы мастэктомии XIX века. Но бюст Шарлотты Кашмэн и скульптура Эммы Стеббинс не те вещи, о которых мне сейчас положено думать.

– Идем, – шепчет Джек.

Неизменно заботливый, он ведет нас с мамой дальше, держа под руку. Когда мы минуем фонтан и направляемся дальше по дорожке, я оглядываюсь в поисках отца и Уильяма. Их нигде не видно.

– Где они? – спрашиваю я.

Джек смотрит в сторону озера и лестницы.

– Что такое? – спрашивает мама. Она по-прежнему говорит шепотом, хотя большая часть людей уже прошли мимо и движутся теперь к лодочному пруду.

– Папа! – кричу я. – Папа! Уильям!

– Оставайся здесь, – велит Джек.

Он взбегает по лестнице, окликая сына. Впрочем, на поиски не уходит много времени. Уильям и мой отец не намереваются играть в прятки, а потому не ушли далеко. Они стоят в Аркаде, в туннеле у подножия лестницы.

– Ноно пойдет со мной в зоопарк, где будут снимать фильм про Лилу. – Уильям топает, высоко поднимая коленки. – Мы учимся танцевать чечетку.

– Помнишь, мы с тобой танцевали чечетку, как Лила и сеньор Валенти, когда ты была маленькая? – спрашивает папа.

– Давайте догоним остальных, – предлагает Джек.

– Прости, – сокрушается папа. – Похоже, мы с Уильямом отвлеклись.

В туннеле темно, и все наши свечи погасли.

Я чувствую, как во мне нарастает стыд, который я подавляла так долго. Теперь я изливаю его на отца, потому что у него тоже есть повод стыдиться.

– Что вы вообще тут делаете? – спрашиваю я.

– Мы не хотели нарушать торжественную обстановку своими выходками, – отвечает папа. – Вот и решили, что будет лучше попрактиковаться здесь, в Аркаде.

– Нет. Зачем ты вообще сюда пришел? Зачем?

Джек, который ведет мою маму и Уильяма по ступенькам, останавливается. Он замирает, точно солдат, которому предстоит обезопасить мину. А потом медленно, очень медленно протягивает руку. Я уворачиваюсь.

– Зачем ты вообще пришел? – повторяю я уже громче.

Папа переводит взгляд на Джека, потом на маму. Слишком темно, чтобы разглядеть выражение его лица.

– Ты знаешь зачем, – наконец говорит он. – Чтобы поддержать тебя и Джека.

– Нет, ты пришел поиграть в парке.

Он неловко смеется.

– Не говори глупостей, детка. Я пришел сюда ради тебя. Ради вас обоих. И ради Изабель.

– Не смей! – кричу я. – Даже не смей упоминать ее имя!

Джек торопливо хватает меня за локоть и то ли выводит, то ли вытаскивает из Аркады.

– Идем, – говорит он и зовет через плечо: – Уильям! Иди рядом со мной.

На террасе Джек останавливается. Я понимаю, что он пытается решить, то ли присоединиться к далекой веренице крошечных огоньков, то ли развернуться и пойти домой. Минутное промедление позволяет отцу догнать нас.

– Эмилия! – Шляпа у него набекрень, он тяжело дышит после короткой пробежки. – Я не позволю разговаривать со мной в таком тоне!

Лицо у меня пунцовое от ярости, подбородок вздернут. За мгновение до взрыва я смотрю на маму. Она бежала следом за отцом, и даже в желтоватом свете сумерек мне понятно, что она чувствует. Она привыкла к этому, привыкла покоряться моему гневу. А что еще, в конце концов, она делала всю жизнь, если не подчиняла свое счастье и надежды чужим прихотям – особенно прихотям дочери? Мама уже настолько смирилась с тем, что я закачу скандал по поводу ее замысловатых отношений с этим мужчиной, что даже не спросила: а какое у меня право разрушать то, чего я, возможно, даже не понимаю?.. Мама заранее готова потерять все, чего достигла.

Я вижу и понимаю это, но уже слишком поздно.

– Ты не позволишь разговаривать с тобой в таком тоне? – рычу я.

– Да!

– А знаешь, чего я тебе не позволю? Я не позволю тебе даже приближаться к моему ребенку. Не позволю прикасаться к Уильяму и разговаривать с ним! Не хочу, чтоб он заразился какой-нибудь гадостью, которую ты подцепил от своей стриптизерши!

В сумерках видно, что папино лицо словно уходит вглубь, точно угольная шахта после скверно рассчитанного взрыва. Сначала съеживается рот, потом западают глаза. Морщинки углубляются, лицо напоминает сжатый кулак.

– Эмилия! – восклицает Джек. – Что ты говоришь?

Я поворачиваюсь к мужу:

– Знаешь, почему мои родители развелись? Потому что мой отец тратил несколько тысяч долларов в месяц на стриптизершу. Шелдон Гринлиф, президент юридической ассоциации, помешан на сексе. Кто знает, может быть, он проделывал это все время, пока был женат. Может, каждый раз, когда вывозил нас в город поиграть и побегать в парке, на самом деле искал, с кем бы переспать.

Мы стоим неподвижно и молча. Джек наклоняется и берет Уильяма на руки. Он идет широким шагом – пересекает террасу и спускается по ступенькам, прыгая через две. Темное пятно на фоне света фонарей. Потом исчезает.

– Идем, Шелли, – подает голос мама. – Вернемся к машине на такси.

Она берет отца под руку, и они медленно идут прочь. Отец выглядит гораздо старше своих шестидесяти пяти. У подножия лестницы мама оборачивается.

– Догоняй остальных, – говорит она. – Уже темно, не стоит расхаживать в парке одной вечером.

Я остаюсь одна. Сую руки в карманы и нахожу вторую звезду – ту самую, которую надлежало выпустить в лодочный пруд. Хотя для исцеления уже слишком поздно, хотя я прокляла и прогнала все конструктивные мечты, которые питала по поводу этой прогулки, я бегом догоняю участников Марша. От фонтана Вифезды, вдоль Ист-Драйв, к лодочному пруду ведет лабиринт дорожек, и я не помню, по какой следует идти. Тусклых огоньков уже не видно, поэтому я просто иду вперед и сворачиваю там, где, по моим представлениям, стоит памятник Андерсену. Пусть даже я хорошо знаю эту часть парка, все очертания меняются в темноте, превращаясь в нечто новое и странное. Лишь когда я вижу Стрельчатую арку, то понимаю наконец, где нахожусь. Я сбегаю по ступенькам, мои шаги отдаются громким эхом. Вокруг темно и страшно, я совсем одна. Несусь на холм, сойдя с тропинки, по грязи, по сухой траве… Наконец вижу со спины бронзовую статую с книгой и утенком.

Толпа стоит вокруг воды, и я подхожу как раз вовремя, чтобы расслышать последние строки стихотворения, которое кто-то читает дрожащим, плачущим голосом:

 
Я вечно помню о тебе,
Моя слезинка, плоть и кровь,
Навек со мной, в моей судьбе,
Снежинка, лилия, любовь.
 

Я морщусь. Сначала ужасная ссора с родителями, теперь – плохие стихи. Воистину Марш памяти.

Небольшими группами, парами и семьями или поодиночке женщины подходят к пруду, наклоняются, вслух произносят имена своих детей и выпускают картонные звезды в ледяную воду. Пруд отчасти замерз, но дождь сделал свое дело – воды достаточно, чтобы звезды могли плавать. Я наблюдаю за остальными. Большинство людей плачут, парочки обнимаются, мужья поддерживают жен, помогают им устоять на ногах. Помощницы очень заняты, они снуют с коробками носовых платков и утешениями. Я завидую простоте чужой скорби и щупаю в кармане звезду. Нет смысла везти ее домой. У меня уже есть та, погнутая, что приколота к пальто. Что делать с этой?

Я опускаюсь на колени у воды, снимаю перчатку и закатываю рукав. Потом, держа звезду в руке, наклоняюсь и погружаю кисть в ледяную воду. Холод обжигает, жжет, но я стискиваю зубы и упрямо держу руку в воде. Пальцы быстро немеют, и я чувствую, как бумага становится мягче и расползается. Я скатываю ее в комок и несколько мгновений сжимаю в кулаке растаявшую звезду Изабель, прежде чем она исчезает окончательно. Я разжимаю кулак и пропускаю воду между пальцев, но терпеть больше не в силах. Когда я вытаскиваю руку, она как будто под анестезией или отсохла.

– Платочек? – предлагает помощница в футболке.

– Нет, спасибо. – Я вытираю руку о пальто и натягиваю на оттаивающие пальцы перчатку.

– Мы выйдем из парка все вместе, на Семьдесят вторую улицу, – говорит она. – Когда будете готовы.

– Я, наверное, пойду обратно, – отвечаю я. – Я живу на Вест-Сайд.

– Лучше не надо. В одиночку в парке вечером слишком опасно.

Она ошибается. Сейчас в Центральном парке безопасно даже вечером. Это уже не то место, где некогда первое же убийство совершилось в день открытия. Пробираясь в потемках, я думаю о тезке Уильяма. В 1870 году некто Уильям Кейн, которого по ошибке сочли католиком, был убит группой протестантов-оранжистов. Когда Уильям подрастет, я расскажу ему эту историю. Историю об оранжистах, жестокости и человеке по имени Уильям. Хотела бы я знать, где конкретно он был убит. Возможно, там даже есть тайный мемориал, о котором я не знаю. Возможно, мы с Уильямом отправимся туда и создадим наш собственный мемориал. Жаль, что мой пасынок еще слишком мал для рассказов об убийствах и кровопролитии. Это был бы прекрасный способ отвлечь его от мыслей о сегодняшнем ужасном вечере.

Обратный путь занимает немного времени. Я выхожу из парка на Семьдесят седьмую улицу, напомнив себе, что это Ворота первооткрывателей. Вскоре я уже дома, насквозь промерзшая. Руки и ноги онемели от холода, особенно та рука, которую я погружала в воду. Я неловко вожусь с ключами и с шумом перемещаюсь по квартире. Хотя Джек и Уильям дома – вижу их куртки и ботинки в прихожей, – они не выходят со мной поздороваться. Даже не отвечают на робкий призыв.