Текст книги "Дорога к подполью"

Автор книги: Евгения Мельник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

– Ну пойди, пожалуйста, туда, ты давно уже ничего не приносила. Разве ты не понимаешь, что значат для нас газеты, они нужны, как воздух, как пища!

Белкин, нет ничего, ведь я вам уже говорила, я была там, но поймите, нет ничего, где же я вам возьму. Потерпите немного, обещают через несколько дней.

Но слова его не убеждали, он продолжал ходить за мной и шептать:

– Эх, ты ничего не понимаешь! Ну прошу тебя, пойди принеси хоть что-нибудь, ты просто ленишься, ну сходи!

В связи с прочесами леса литература поступала нерегулярно. Но все же то Сергей даст сводку, написанную от руки, то Ольга добудет какую-нибудь книжку, листовку или газету. Получив такую маленькую драгоценность, я запрятывала ее в шерстяной носок и, удовлетворенная, неслась в столовую. Этим единственным экземпляром приходилось в таких случаях обслуживать всех «клиентов», включая и Муру с обувной фабрикой.

Однажды Ольга дала мне маленькую книжку: доклад товарища Сталина о 26-й годовщине Октябрьской революции. Уже давно прошел ноябрь, когда в наши руки попала эта книжка. Но невозможно забыть то чувство наслаждения, с которым читался доклад. Так путник, умирающий от жажды, хватает пересохшими губами холодную воду. Я поступила в тот раз как эгоистка, никому не дала книжку и унесла домой. Огромная радость и гордость за наш народ, за Красную Армию охватила меня и маму. В докладе говорилось о победах, о наступлении, о скором разгроме врага. Доклад этот влил в нас свежие силы, пожаром зажег души.

Я проглотила доклад и уже с нетерпением ждала, когда мама закончит чтение, чтобы снова завладеть книжкой. Мы чуть ли не выучили доклад наизусть.

С таким чувством читали доклад все мои «клиенты».

В другой раз мне удалось выпросить у Ольги два экземпляра газет «Известия» и «Правда», но с условием возврата, так как они предназначались для кого-то другого. Меня удивило, что газеты Ольга вытащила из-за буфета. В случае обыска их ничего не стоило бы найти. А впрочем, и я не лучше прятала свои – в дрова, лежавшие в коридорчике.

С этими газетами произошла неприятность: я не смогла их возвратить Ольге. Только я вошла в столовую, как Белкин выклянчил у меня газеты и забрал к себе домой. Ведь газету, да еще центральную, не прочтешь украдкой, на работе. Через два дня он виновато оправдывался.

– Я прочел твои газеты и на одни сутки отдал близким друзьям. Ночью к ним пришли гестаповцы. Хорошо, что топилась печь: пока открывали двери, газеты сожгли. Поэтому я и не могу тебе их возвратить…

В другой раз самого Белкина возле базара едва не арестовал жандарм, приняв за спекулянта, а у Белкина в кармане лежала газета «Красный Крым». Всегда грозила гибель от таких случайностей, но об этом не думалось.

Однажды и со мной произошел пренеприятный случай, который мог стоить жизни, В этот раз я получила от Ольги очень большую пачку газет и листовок на русском и румынском языках, напечатанных на плотной глянцевой бумаге. Как обычно, я положила их за пазуху и целый день проходила так. Окончив работу, шла домой по Кантарной улице: в одной руке несла судки с обедом, а в другой сумку с перегаром. Было еще совсем светло. Вдруг что-то скользнуло вниз по ноге. Я сначала не обратила на это внимания, но, пройдя шагов десять, внезапно сообразила: газеты! Резко обернувшись, увидела картину, от которой на мгновенье туман пополз перед глазами: посреди тротуара лежали мои газеты и листовки. Над ними стояла женщина. Если что-нибудь и могло меня теперь спасти, так это быстрота. Я бросилась назад, нагнулась и стала проворно сгребать газеты и листовки.

Я не взглянула в лицо женщины – на это надо было тратить время, – но видела неподвижно стоявшие ноги в черных сапогах и с тревогой думала: друг или враг? Какие мысли проносятся в ее голове? Закрывает ли она меня своей фигурой от прохожих или соображает, что предпринять? Вдруг сейчас крикнет: «Партизанка, держите!» И все кончено, никуда не скроешься на людной улице.

Co6paв всю литературу, я сунула ее в сумку с перегаром, поднялась и, не глядя на женщину, быстро перешла на другую сторону улицы. Там замедлила шаг и посмотрела, как женщина реагирует. Она пошла вверх по улице. Я дала ей возможность меня опередить и до первого переулка следила за ней. Она не оборачивалась… Тогда я свернула в переулок и пошла быстрее.

Этот случай заставил меня быть осторожней, с тех пор я стала туго перетягивать ватник поясом.

Тревоги и подозрения

Зима была снежная и морозная, с частыми метелями. Но мы радовались.

– Смотри, как закрутило, – многозначительно подмигивал Иван Иванович. – Пусть крепнет мороз. Сиваш замерзнет, и наши пойдут в наступление.

В кухне адский холод от сквозняков, но мы, отогревая руки возле плиты, молили небесную канцелярию еще больше расщедриться на морозы, и метели. Глупцы, мы не понимали того, что части Красной Армии на Перекопе не только не видели пользы от морозов, но и очень страдали.

Теперь ко мне часто обращались с вопросами:

– Скажите, Женя, скоро мы дождемся освобождения? А что сделают с нами немцы при отступлении?

Чаще всех спрашивала буфетчица Мария Васильевна. В ее голосе слышались и надежда, и тревога, и сомнение.

Вопрос о том, что с нами сделают немцы при отступлении, оставался открытым и обсуждался до самого дня освобождения.

– Все зависит от быстроты наступления, – говорила я, – а вы теперь знаете темпы Красной Армии.

Теперь в каждом номере газеты «Голос Крыма» фашисты писали: «Наши части успешно оторвались от противника». Всем было понятно, что это значило: «Мы драпаем с предельной быстротой и не успеваем даже оглянуться на противника, который наступает на наши пятки». Значит, у немцев может не хватить времени, чтобы расправиться с нами, не до того будет, придется «молниеносно отрываться» от противника.

Не все служащие столовой были людьми патриотически настроенными, трех-четырех приходилось опасаться. Но как ни скрывайся, а при ежедневном общении о многом можно догадаться. Это подтвердил чебуречник Окай. Поссорившись с Иваном Ивановичем, он напился пьяным, ввалился к «Степке» в кабинет и там орал на всю столовую:

– Я знаю, здесь настоящее партизанское гнездо!

И еще что-то в таком духе.

Мы притихли, пораженные. Обычно трезвый и незлобивый, Окай вдруг открыл перед нами свои тайные мысли.

На счастье, столовая была еще закрыта, а те, кого мы опасались, включая «Степку», пропустили слова Окая мимо ушей. Но неизвестно, чем бы все кончилось в обеденный час, когда столовую наводняли гитлеровские солдаты, базарные торговцы, спекулянты и тому подобная шантрапа. А с момента открытия и до закрытия возле кассирши Шуры крутился агент криминальной полиции, грек по национальности. Для отвода глаз он делал вид, что без ума от нашей кассирши, и бедная.

Шура ежедневно терпела его назойливое ухаживание. Мы знали, кто такой этот «ухажор», но опасались его мало: самовлюбленный, глупый, ничего вокруг себя не замечавший, он больше занимался темными спекулятивными делами да любовался собственной персоной.

Окая постарались успокоить до открытия столовой, и все обошлось благополучно. Нашу столовую действительно можно было назвать партизанским гнездом: ее посещали и подпольщики, и партизаны. Но ни Окай, ни кто другой не натравили на нас гестапо.

Наступили первые дни марта. Рано утром я постучала в окошко Ольги, и, как всегда, через две-три секунды за стеклом показалось ее лицо. Я вошла и с удовольствием уселась в любимое кресло, отогреваясь возле горящей плиты. На дворе было очень холодно. Март «порадовал» новыми морозами и метелями.

В этот раз у Ольги не оказалось никакой литературы.

– Знаешь, – сказала она, – начались провалы организации.

– Да, я слышала о вооруженном сопротивлении подпольщиков на Речной. Весь город о нем говорит.

– Не исключена возможность, что мне придется уйти в лес, – продолжала Ольга. – Правда, прямой опасности еще нет, никто из арестованных меня не знает, но неизвестно, как дальше все обернется. А ты не беспокойся, можешь оставаться: кроме меня и Сергея, тебя никто не знает.

На прощанье Ольга сказала:

– Ко мне не приходи, жди. Если будет литература, сама принесу.

Я ушла ни с чем. Отойдя уже довольно далеко, вдруг вспомнила, что мы с Ольгой не условились о каком-нибудь знаке в окне на случай ее бегства в лес. Но возвращаться не было времени, я спешила в столовую.

Прошла неделя – Ольги нет. К концу подходила вторая, а ее все не было. Я выжидала, но «клиенты» меня терзали. В особенности Белкин с утра до вечера не давал покоя. Он начал действовать самыми сильными средствами, апеллируя к моей совести.

– Ну какой ты агитатор! – говорил он. – Под лежачий камень вода не течет. Ну что стоит тебе пойти? Нет так нет, но почему же не узнать?

Я подумала: в самом деле, может быть, Ольга боится появляться в столовой, ведь ей это запрещают. Я тоже боюсь идти к ней. Мы обе будем бояться, а к чему это приведет? Нет, нельзя отсиживаться, надо выполнять свой долг.

Возле дома Шевченко остановилась в нерешительности: окна квартиры плотно закрыты ставнями, это было необычно. Я сразу почувствовала: Ольги нет, а квартира пуста и опасна. Все же тихо постучала. Молчание… Подождала и стукнула еще раз. Молчание… Я стояла и думала… Нет, во двор не стоит идти, надо скорей уходить отсюда. Вдруг из-за дома Ольги вышел человек в тулупе. Он так и вышел с повернутой в мою сторону головой и, не спуская с меня пристального взгляда, стал медленной походкой переходить улицу, пока не скрылся за углом противоположного дома.

Я быстро пошла прочь той же дорогой, вслед за человеком в тулупе. Но где он, куда девался? Будто сквозь землю провалился. Тревожила мысль: не следит ли кто, не идет ли по моим пятам? Я оборачивалась, но никого подозрительного не заметила. Значит, в гестапо узнали об Ольге и она бежала в лес? В квартире, наверное, засада, так всегда бывает. Но почему же меня не схватили? Ведь сама полезла в лапы к зверю! Какое-то чудо, редкое везение. Наверное, спас меня ранний час, гестаповцы дрыхли и не слышали стука. У них все по часам, даже аресты… Так думала я, но так ли думали гестаповцы?

На другой день перед самым открытием столовой ко мне подошла Мура и сказала:

– Тебя спрашивает какой-то молодой человек, он в зале.

Я вышла, и увидела худенького, бледного блондина лет двадцати.

– Вы Мельник? – спросил он.

– Да.

– Пойдемте туда, – тихо сказал он, и мы вышли в боковой зал, где никого не было.

– Вот записка от Сергея, он и Ольга ушли в лес, перед уходом Сергей просил меня передать вам эту за писку.

Сергей писал: «Ольга ушла, я тоже ухожу, к нам не приходи, если можешь, помоги чем-нибудь Жоржу, он туберкулезный».

– Сергей просил передать на словах, – сказал Жорж, – чтобы вы ни в коем случае не только близко не подходили к их квартире, но даже не появлялись в том районе. За ними приходили из гестапо, но опоздали. По всей вероятности, в квартире засада…

А я вчера была там, на счастье, не зашла во двор и благополучно унесла ноги…

– Нет, нет, ни в коем случае не показывайтесь даже в этом районе, – еще раз повторил Жорж.

Он говорил, слегка заикаясь.

– Связь будете держать со мной, я должен ее наладить с лесом, получить инструкции и дать вам задания.

– Хорошо.

Я вынула из сумки сто рублей и протянула Жоржу со словами:

– Сергей просит вам помогать, считаю это своим долгом. Вот пока сто рублей, сейчас у меня больше нет.

– Садитесь, я накормлю вас обедом, и приходите каждый день.

Деньги Жорж взял, но от обеда отказался.

– Приходить сюда обедать я не могу, в вашей столовой меня кое-кто знает, это небезопасно, да и вообще мне надо избегать людных мест. В следующий раз я вызову вас во двор или к воротам, а сюда не стану заходить.

– А кто вас знает? – спросила я.

– Официантка Катя, я жил у нее во дворе.

Жорж ушел, оставив меня в радостном настроении.

Я опять почувствовала под ногами твердую почву. Остаться без связи – все равно, что в море кораблю «без руля и без ветрил». Просьбу Сергея помогать Жоржу я расценивала, как указание подпольной организации. Отрывая от семьи, давала Жоржу деньги, покупала в буфете батоны, хлеб, папиросы. Но он приходил редко и как-то мало интересовался моей скудной помощью.

Однажды я пригласила его к себе домой обедать. Жорж пришел точно в назначенное время. Разговорились. Он рассказал, что вместе с матерью был арестован гестапо. Их жестоко пытали, жгли раскаленным железом.

– У меня вся спина в страшных рубцах.

Жорж вскочил и стал расстегивать ворот рубашки, но я остановила:

– Не надо, я верю.

С тех пор я стал заикаться, – продолжал он. – Мать не выдержала пыток и умерла. Меня выпустили, не было улик, а я ничего не сказал. Раньше я жил в одном дворе с вашей официанткой Катей, но теперь скрываюсь от гестапо, ночую в разных местах. Я радист. Последнюю ночь провел в сарае, работал на рации по заданию леса. Промерз до костей. Представьте себе, каково в этот мороз и метель в пустом, заброшенном сарае!

Я предложила Жоржу ночевать у нас.

– Сегодня не могу, – ответил он, – но учту на будущее.

Когда Жорж ушел, мы с мамой его пожалели: бедный мальчик, такой худенький, туберкулезный, видно, очень нервный. А вот оказался стойким, вынес пытки и не признался. Потерял мать, замученную гестапо. Не удивительно, что стал заикаться.

Как я уже говорила, Жорж приходил редко, и каждый раз я спрашивала его:

– А для меня есть задание?

Но он отвечал:

– Потерпите, никак не могу наладить связь с лесом, но не беспокойтесь, скоро получите задание.

На центральных улицах города расклеивали плакаты с изображением Крыма, на котором были нарисованы шеренги вооруженных солдат с пушками и другим оружием – как символ неприступности немецких укреплений. Надпись убеждала крестьян спокойно заниматься сельским хозяйством, пахать и сеять, так как Крым, де немцы не отдадут. Наша пропаганда советовала делать то же самое, но по другой причине. Мы знали: что посеют при немцах – пожнут уже после освобождения. Клеили плакаты на высоте поднятых рук, густо смазывая клейстером всю оборотную сторону. Вот этот плакат в последний свой приход Жорж предложил мне сорвать и передать ему.

– Для чего? – удивилась я такому странному заданию.

– Приказано передать в лес, – сказал Жорж.

Я не стала задумываться над этим: ведь передают же в лес фашистскую литературу, значит, надо. Всякое слово организации – для меня закон. Но дело оказалось нелегким. Плакаты расклеены только в центре города, и попытка сорвать какой-то из них не увенчалась успехом. Клей оказался крепким, и плакат рвался на куски.

Я уже знала о связи Муры с печатниками и решила обратиться к ней. Мура охотно согласилась помочь. На другой день она сообщила:

– Плакатов больше нет. Но там удивились: странное задание! Имей в виду: все, что печатается в типографии, отправляется в лес непосредственно из типографии. Таких плакатов можно было послать двадцать штук, зачем же срывать со стен? А что это за молодой человек, ты его хорошо знаешь? – спросила Мура.

Этот простой вопрос меня ошеломил.

– Нет, конечно!

– Как ты могла поступить так легкомысленно?! – воскликнула Мура. – А тебе не пришло в голову, что Сергей арестован гестапо, а вовсе не ушел в лес, и записка подложная?

Но, Мурочка, дорогая, кроме Ольги и Сергея, меня больше никто не знает, а я в них совершенно уверена. Откуда же Жорж мог узнать о моем существовании?

– Ты говоришь, он боится заходить в столовую? Я расспрошу Катю о нем, – сказала Мура.

Через полчаса она подошла ко мне и зашептала:

– Твой Жорж – провокатор. Катя говорит, что он пьянствует и по ночам режется в карты…

Подобной характеристики было достаточно. Подпольщик не может так себя вести. Но оставалось сомнение: откуда Жорж мог узнать о моем существовании и связи с Сергеем и Ольгой? Целый день я ломала голову и вдруг к концу дня вспомнила: Жорж пришел на другой день после того, как я в последний раз ходила к Ольге. Все совершенно просто: он следил за мной до самой столовой и на следующий день явился с подложной запиской. Теперь сомнений больше не оставалось. Жорж – провокатор!

Что говорить, скверное было у меня настроение, когда я пришла домой.

– Знаешь, мама, кажется Жорж – провокатор, – и я рассказала о наших с Мурой подозрениях. Мама пришла в ужас.

– Но как же, ведь он перенес такие пытки в гестапо?

– Мог врать. А если действительно находился в гестапо, то еще вернее, что он провокатор. Ведь выпустили, не уничтожили! Для слабых духом это самый верный путь в провокаторы: купить жизнь ценой предательства. Хотя предатели жизни себе не купят, они получают лишь временную отсрочку.

– Как ты теперь поступишь? – спросила мама.

– Не подам вида, что его разгадала, и разыграю дурацкую комедию, скажу: «Жорж, вы ошиблись и приняли меня за какую-то другую женщину. Я не знаю Сергея, Ольги и ничего общего не имею с партизанами и лесом. Просто морочила вам голову из любопытства…» Он, конечно, не поверит, но буду стоять на своем.

Через несколько дней я решила подробнее расспросить Катю о Жорже. Сплела ложную историю своего знакомства с Жоржем, и выяснилось, что Катя до этого имела в виду другого молодого человека, живущего у них во дворе. Жоржа знает, но он недавно куда-то переехал. Иногда приходит к соседям, которые пьют и играют в карты, но сам не пьет и не играет. У него действительно недавно умерла мать, но Катя не знает, от чего. По профессии радист, кажется, за что-то его арестовывали. По ее мнению, Жорж – скромный и тихий юноша.

У меня отлегло от сердца. Я даже сделала Муре выговор за опрометчивость:

– Надо прежде точно разузнать, о ком идет речь. Ты мне доставила немало тяжелых минут.

Теперь я успокоилась. Однако решила плакат не срывать и подождать прихода Жоржа. Но он почему-то не появлялся.

И вот в одну из ночей мы проснулись от настойчивого стука в дверь.

– Что это? – испуганно вскрикнула мама. – Кто это стучит?

Под окнами слышалось гудение невыключенного мотора легковой автомашины.

«Гестапо», – решила я, и вспомнился Жорж. Мы притихли в кроватях. Стук не прекращался, надо идти открывать дверь. Но как не хотелось вставать! Ну что поделаешь, не дожидаться же, когда двери взломают. Я встала, накинула платье, сказала маме, придавая голосу равнодушное выражение: «Лежи, я сейчас открою» – и пошла навстречу своей страшной судьбе.

– Кто здесь?

– Откройте! – послышался женский голос.

Я открыла. Впереди стояла женщина, за ее спиной немецкий офицер, а дальше солдаты.

– Здесь живет румынский офицер Коста? Что-то тяжелое внезапно свалилось с души.

– Нет, не здесь, во дворе за углом.

Все повернулись и стали сходить с крыльца, а я захлопнула дверь и облегченно вздохнула.

– Косту спрашивают, – объяснила я маме и с наслаждением нырнула в постель.

Мы обе молчали. Я сделала вид, что это меня не могло касаться. По всем законам медицины надо было провести бессонную ночь, но я в один миг заснула.

Около четырех часов утра нас снова разбудил стук в дверь. Опять под окном фыркал невыключенный мотор. Ну, теперь уж, наверное, за мной! И все повторяется: я медлю, отдаляю хоть на несколько секунд то страшное, что ждет меня за дверьми, что вышвырнет сейчас из теплой кровати и бросит в камеру пыток, а затем в могилу…

На этот раз мужской голос. Переводчицы нет, одни немецкие офицеры и солдаты.

– Румынский офицер Коста здесь живет?

Трудно и верить – опять не за мной! Я закрываю дверь и радуюсь: можно еще поспать в своей постели. Едва прикасаюсь к подушке, как засыпаю мертвым сном.

До войны я часто страдала бессонницей, а сейчас спала крепко, как никогда. К чему мучить себя мыслями о гестапо? Об этом не нужно думать. Сегодня жива – и ладно, а завтра посмотрим.

Но для нервной системы ничто не проходит бесследно.

С тех пор меня тревожил звук мотора машины, если она останавливалась под нашим окном. Тогда я быстро выскакивала во двор, пряталась и выжидала несколько минут.

Несчастье с Ольгой Петровной

С Ольгой Петровной Поморцевой произошло несчастье: ее арестовали и посадили в тюрьму. Она где-то раздобыла фальшивую справку об инвалидности и не работала, а торговала на улице папиросами. Ее обвиняли в том, что она якобы перекупала краденые на фабрике папиросы.

Я дружила с Ольгой Петровной и чувствовала ее безграничную преданность мне. Еще давно Ольга Петровна просила меня взять к себе ее сына Бориса, если с ней приключится беда, и после прихода наших отвезти его в Москву к ее сестре.

В связи с появлением Жоржа я теперь иногда думала, что могу не дождаться освобождения и погибнуть на самом его пороге. Под влиянием таких мыслей я и попросила однажды Ольгу Петровну в случае моего ареста оказать хотя бы маленькую поддержку моей матери и маленькому Жене. Ольга Петровна испугалась:

– Что случилось, почему вдруг вам пришло это в голову? – с волнением спросила она.

– Да не пойму, Ольга Петровна, с кем связалась, кажется, с провокатором.

Слово «провокатор» произвело на нее удручающее впечатление. Ольга Петровна знала моего Бориса, и мы часто беседовали о нем.

– Как будет счастлив ваш муж, когда найдет вас! – часто говорила она.

Я верила: мы с Борисом найдем друг друга. Он, может быть, думает, что я могла погибнуть, но верное сердце никогда не теряет надежды… И для нас снова засветит солнце и зацветут цветы!

Я часто представляла себе день освобождения: войска идут по улицам города, как на параде, а впереди мой Борис. Я выбегаю, бросаюсь на колени, целую след ног красноармейцев. Мое воображение рисует множество вариантов освобождения – и всегда мой Борис впереди. А ведь так, наверное, не будет! Бойцы придут запыленные, утомленные сражениями, и Бориса не окажется среди них: кто знает, на каком он фронте, ведь прошло почти два года войны! Но все равно, почему не помечтать? Выдержит ли сердце такое счастье, когда я увижу наши войска!

– И ваш муж, Ольга Петровна, вернется из плена, он жив, поверьте, я это чувствую.

Стараясь вдохнуть надежду в сердце Ольги Петровны, я действительно верила и не напрасно.

Но вот ко мне в столовую пришел Боря Поморцев и сказал:

– Маму арестовали.

Я его успокоила, приласкала, уверила в том, что разберутся и выпустят. После работы зашли к Поморцевым, забрали все ценные вещи и закрыли квартиру. Боря жил теперь у нас. Но как успокоить Ольгу Петровну, рассказать о Боре, ведь вся ее жизнь – в сыне.

Однажды мимо нашей столовой вели колонну заключенных, Иван Иванович стоял у окна и наблюдал. Вдруг он вскрикнул:

– Женя, скорей! Ведут твою знакомую – Ольгу Петровну.

Я бросилась в зал, столкнулась с Мурой и Катей, которые спешили сообщить мне то же самое. Я выскочила на улицу и побежала вдоль колонны по краю тротуара. Увидев Ольгу Петровну крикнула:

– Боря у меня! Не волнуйтесь, ему хорошо.

Ольга Петровна кивнула. Вдруг шальная мысль пришла мне в голову, я улучила момент и стрелой ворвалась в ряды заключенных. Никто из конвоиров не заметил этого моего «броска». Я пошла рядом с Ольгой Петровной, рассказывая ей о сыне, упрашивая не волноваться, не смотреть мрачно на будущее и верить в скорое освобождение. Но вот и тюрьма. Колонна остановилась. Открылись ворота. Надо удирать. Проследив за взглядом конвойных, я проворно выскочила из колонны и пошла по тротуару.