Текст книги "Дорога к подполью"

Автор книги: Евгения Мельник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Нет худа без добра

Наступила весна. Нам сказали, что через несколько дней столовая закроется на ремонт недели на две и станет после этого рестораном.

Бологовской часто приходил к нам в столовую с гитлеровскими офицерами, бодро и оживленно объясняя им что-то по-немецки. Если заходил еще какой-нибудь немец, Бологовской энергичным жестом выбрасывал руку вперед с возгласом: «Хайль Гитлер!».

Сегодня он во время своего очередного посещения Кухни неожиданно спросил меня:

– Женя, скажите, по каким дням вы бываете выходной?

Теперь я уже имела выходные дни.

– По средам, – ответила я, ничего не подозревая.

– В среду я приду к вам в гости утром, часов в десять, – произнес он своим обычным тоном пшюта.

– Приходите лучше к вечеру, когда Леля будет дома, – сказала я.

– Что я буду делать с двумя женщинами? Нет уж, с меня хватит одной, – с ничем не прикрытым цинизмом заявил Бологовской, нагло прищурив свои близорукие глаза. – Так помните, в среду утром я буду у вас!

В среду я ушла из дому в восемь часов утра и пришла домой только к вечеру. Соседка сказала, что вскоре после моего ухода приезжал на велосипеде какой-то мужчина и был удивлен тем, что не застал меня дома.

Через три дня, когда наша столовая закрывалась на ремонт, мне объявили, что меня увольняют. С этого же дня для нас снова началось полуголодное существование. А тут как раз приехали из Бахчисарая мама и папа, чтобы попытаться прописаться в Симферополе и остаться жить с нами, чего им так и не удалось добиться.

В первые дни после закрытия столовой к нам зашла Наташа: она проезжала из Ялты в Курман (теперь Красногвардейское) к своему отцу.

Мы бросились друг к другу в объятия. Ведь в последний раз виделись под скалами батареи, вместе переживали ужасы тех дней.

Наташа предложила поехать вместе с ней. Я с радостью согласилась. Собственно говоря, мы не ехали, а шли, передвигались на «одиннадцатом номере». Заночевали в деревне Софиевке. Разговорившись с хозяином, приютившим нас, узнали, что он работает в авторемонтных мастерских в Симферополе вместе с пленными, среди которых двое с 35-й батареи. К сожалению, он забыл их фамилии. Мы с Наташей обрадовались и немедленно написали записку этим пленным, указав в ней, кто мы, сообщив мой адрес и попросив их прийти через три дня.

К назначенному сроку мы вернулись в Симферополь. Наташа, не задерживаясь, поехала дальше в Ялту.

Вечером я сидела у окна, выходящего во двор. Вдруг подошел мужчина.

– Вы – Мельник? – спросил он.

– Да, а вы?

– Я Вячеслав Юрковский, пленный. Мне передали вашу записку.

– Заходите, – сказала я и побежала открывать дверь.

Юрковский вошел.

– Пожалуйста, садитесь». Но я не помню вас по батарее.

– Очень возможно, – сказал Юрковский, – я служил на 30-й батарее. Я моряк – воентехник 2-го ранга.

– А где вы попали в плен?

Отступил, как и все, на мыс Херсонес; плавал в море в поисках кораблей, выбился из сил, меня, почти бесчувственного, выбросила на берег волна. Потом я сидел под скалами аэродрома и бежал оттуда на прорыв. В этот момент меня тяжело ранили в ногу. Так я был взят в плен… Чуть не умер. Очень трудно выжить пленному, да еще раненому. Спасла меня мать. Когда нас пригнали в Симферополь, кто-то из знакомых увидел меня – я ведь симферопольский – и сообщил моей жене и матери.

– Что же дальше? – спросила я Юрковского, который почему-то умолк.

– Не хочется даже вспоминать и говорить противно! – В его голосе послышались жесткие нотки. – Одним словом, жена явилась в лагерь вместе с немцем, с которым жила, и посмотрела на меня издали. Товарищи слышали, как она сказала: «Из него уже ничего не выйдет», повернулась и ушла. А мать выхлопотала меня на поруки из плена. Я ведь назвался рядовым и скрыл, что я командир, иначе меня не оставили бы здесь и отправили в Германию. Сейчас я работаю в авторемонтных мастерских на положении пленного, два раза в неделю хожу в полицию отмечаться.

В коротких словах я тоже рассказала Юрковскому о себе и, не откладывая дела в долгий ящик, начала излагать свой план перехода линии фронта. Эта мысль зародилась в моей голове еще в Севастополе.

– Я ищу товарища. Хотите быть им? Уйдемте вместе, – предложила я.

– Что же, это, конечно, можно сделать. Но у меня пока другое предложение и просьба к вам, – сказал Вячеслав. – У меня есть товарищ, тоже моряк. Он был ранен в руку и ногу. Сейчас вместе с другими военнопленными находится в тюрьме. Его надо вырвать оттуда, и это сможете сделать вы.

– Я?

– Да, вы.

– Говорите дальше, я слушаю вас.

Вячеслав продолжал взволнованно:

– Если вы освободите Николая, то через него мы наладим связь с партизанами и будем работать здесь подпольно.

Вячеслав понизил голос.

– Товарищ Николая – тоже моряк – благополучно бежал в лес, и мы имеем сведения, что он сейчас партизанит. В тюрьму приходила его сестра – Нюся Овечкина, которой удалось кое-что шепнуть об этом Николаю. Я не знаком с Нюсей, и только через Николая мы сможем ее найти и связаться с лесом. Но для этого необходимо его освободить, и тут я надеюсь на вас.

– Как же я могу это сделать? – спросила я Вячеслава.

– Вы должны написать заявление в комендатуру о том, что вы его жена, что до войны жили вместе с ним, в Симферополе, где он работал на ремонтных заводах. Тогда его переведут в мастерские, так как немцы нуждаются в специалистах. Кстати сказать, Николай ничего в нашей работе не смыслит, но это неважно, я буду его учить. Вы за него поручитесь, и ему разрешат жить дома с «женой», но он, конечно, будет жить у меня.

Нисколько не колеблясь, я ответила:

– Согласна. Только чем я докажу, что я его жена?

В паспорте у меня стоит штамп загса, где написано, что брак заключен между Мельником и Клапатюк.

– Паспорт не показывайте. Напишите поручительство, свой адрес, придете с домовой книгой. Вы головой отвечаете, если Николай сбежит, но он этого не сделает. Главное – не завраться и точно запомнить все сведения о Николае, а ему о вас. Но помните: если попадетесь во лжи, тогда уж несдобровать.

Мы разговаривали тихо, почти шепотом, чтобы кто-либо случайно не подслушал наш разговор. Условились в воскресенье добиться свидания в тюрьме с Николаем. Я должна буду передать ему краткие сведения о себе и узнать от него все, что не совсем точно знал Вячеслав. Сгустились сумерки.

– Ну, надо идти, – сказал Вячеслав, поднимаясь, – а то задержит патруль. Я живу близко от вас, На Нижне-Госпитальной улице, дом № 46, приходите ко мне, познакомитесь с моей матерью.

Когда ушел Вячеслав, я впервые за все время почувствовала, как приоткрылись двери моей темницы, тонкий солнечный луч прорезал тьму. Я обдумывала наш разговор: да, это лучше, чем переходить через фронт!

Но вдруг меня словно укололо. А что, если Вячеслав Юрковский провокатор? Ведь я его не знаю. А на каком основании он так безоговорочно мне доверился? Однако сердцем я верила Юрковскому.

Так неожиданно возникла крепкая дружба. Конечно, Бологовской не стоит благодарности, но не бывать бы этой встрече, если бы он меня не выгнал из столовой. Наконец я ухватилась за кончик ниточки, которая обрывалась, снова связывалась и все же вывела к подполью,

Николай Стороженко

Теперь каждый день после работы Вячеслав приходил ко мне, и мы вели долгие беседы вполголоса. Иногда я отправлялась на Нижне-Госпитальную, познакомилась с матерью Вячеслава Юзефой Григорьевной – тихой и доброй старушкой.

В воскресенье утром мы с Вячеславом отправились в тюрьму на свидание с Николаем. Вокруг тюрьмы толпились женщины, у каждой, в руках был сверток или корзинка с едой. Нам удалось проникнуть во двор, и к нам подошла группа пленных. Вячеслав толкнул одного из них и сказал:

– Не видишь? Твоя жена пришла!

Не успела я опомниться, как внезапно оказалась в объятиях этого пленного и обменялась с ним поцелуем. Потом он прижал мою голову к своему плечу, как это сделал бы нежно любящий муж, и прошептал:

– Ваше имя?

Женя, – тихо ответила я. – А вы Николай?

– Да.

Я думаю, что надзиратель, ефрейтор, крутившийся возле нас, не мог усомниться в том, что это была встреча мужа и жены. Я тихо, но внятно сообщала сведения о себе, говорила и в то же время рассматривала своего мнимого мужа. На первый взгляд, такой же, как и все, замученный, истощенный. Однако держится прямо. В темных волнистых волосах блестят нити преждевременной седины, но он без сомнения молод. Черты лица тонкие, правильные. Было что-то гордое в посадке его головы, в выражении продолговатых карих глаз, живых и блестящих. Нет, этот человек не сломлен!

– Надо говорить, что мы с вами поженились до войны, – продолжала я, – и жили в Симферополе, где вы работали на авторемонтном заводе.

Я спешила сказать все, что нужно, и не оглядывалась по сторонам. Все мое внимание было поглощено разговором с Николаем и наблюдением за ефрейтором, которой так и вился вокруг нас. Вячеслав и товарищи Николая громко разговаривали, чтобы отвлечь на себя надзирательское внимание.

– Давайте я лучше все это вам запишу, а то еще забудете, – сказала я, сделав движение, чтобы достать припасенные карандаш и листок бумаги.

– Что вы! – остановил меня Николай. – Никаких записок здесь нельзя ни писать, ни передавать, я и так все запомнил. А теперь слушайте вы. Я – Николай Львович Стороженко, родился на Кубани в казачьей семье, мои предки выходцы из Запорожской Сечи. Потом жил в Керчи, где работал преподавателем физкультуры, затем, значит, женился на вас и переехал на жительство в Симферополь. В начале войны был призван на фронт рядовым, запомните – рядовым!..

– Довольно, конец! – объявил ефрейтор, и мы с Вячеславом ушли.

Это короткое свидание вдохнуло в нас свежие силы и радостную надежду. На обратном пути мы так увлеклись разговором, в котором строили планы на будущее, что были очень удивлены, когда внезапно оказались возле дома Вячеслава. Путь нам показался вдвое короче.

– Теперь только бы нам не запутаться, и ваш друг окажется на свободе, – сказала я, прощаясь.

– Не запутаетесь, – уверенно ответил Вячеслав. – У Николая память прекрасная, да и вы не забудете, а если и выскочит что-нибудь из головы, так я напомню.

Мы расстались.

Вот что потом рассказал Николай. Он вошел в камеру. Задыхаясь от счастья, подошел к окну и схватился за железные прутья решетки. Он знал, что за этой решеткой – тоже рабство, но рабство с развязанными руками, а здесь ты скованная жертва, приговоренная к смерти. «Я отомщу вам, проклятым убийцам», – шептал Николай. – Я хочу жить, чтобы мстить за все!»

Внизу во дворе стоял ефрейтор и отдавал какие-то распоряжения солдату.

– Мы с тобой еще встретимся в Берлине! – крикнул Николай. Кстати, впоследствии он действительно дошел до самого Берлина.

Ефрейтор обернулся и стал шарить взглядом по окнам. Николай отшатнулся от решетки и сам себя выругал: «Дурень, чего лезешь на рожон? Хочешь все дело испортить?»

И снова счастье захватило его волной. Он повторил имя своей мнимой жены… Но адрес? Где же она живет, где? И дальше… Что она говорила? Николай в страхе схватился за голову. Он метался по камере, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из того, что я ему рассказала. Тщетно… Николай бросился в отчаянии на рваную шинель, лежавшую на полу, которая служила ему постелью, и закрыл лицо руками. Он все забыл!

На другой день я написала заявление, пошла в авторемонтные мастерские и начала хлопотать об освобождении Стороженко. Мастерские находились на окраине города – в Сергеевке. Я сама себе удивлялась. С легкостью и уверенностью, что называется не моргнув глазом, я врала всяким переводчикам перед лицом гитлеровского начальства. И на все вопросы тотчас же находила удовлетворительный ответ.

– Почему у вас разные фамилии? – как-то спросил меня переводчик.

Когда мы регистрировались, я работала и у меня было много различных документов, которые я не хотела менять. Не знала же я, что они все равно сгорят в Севастополе вместе с брачным свидетельством!

Я уверяла, что мы с Николаем Стороженко до войны жили в Симферополе, где он работал на местном механическом заводе. Тогда переводчик задал мне другой вопрос:

– А почему во время осады вы оказались в Севастополе?

– Как почему? Мужа призвали во флот, когда началась война, а я поехала к нему на свидание и застряла там. Симферополь оказался отрезанным, а Севастополь осажденным.

И в это самое время в моей сумке лежал паспорт, полученный мной еще до войны в Севастополе, а в паспорте лежало свидетельство о заключении брака с Борисом Климентьевичем Мельником. Но я чувствовала себя уверенно и не боялась.

Прошло несколько дней. Только я возвратилась домой из мастерских, как мама протянула мне записку:

– Какая-то женщина принесла тебе. Очевидно, она от твоего пленного…

На листке бумаги было написано: «Если можете, приходите на улицу Шмидта, № 2, там мы до четырех часов дня будем работать. Николай Стороженко».

Было без пяти четыре, когда я добралась до улицы Шмидта. Пленные, делавшие мостовую, кончали работу. Николай сразу подошел ко мне.

– Спасибо, что пришли, – быстро сказал он. – Минут пять в нашем распоряжении, пока все будут собираться в колонну. Сядемте здесь, на этом заборчике.

Мы сели.

– А конвоиры? – спросила я.

– Сегодня хорошие, – сказал Николай, – смотрят сквозь пальцы, а чаще бывают такие собаки, что не возьмешь куска хлеба, который протянет какая-нибудь женщина..

– Вас скоро освободят, – сказала я, – все идет очень хорошо. Представьте, вру и не завираюсь!

Николай был серьезен.

– Повторите все, что тогда о себе говорили, и ваш адрес. Я забыл. Не знаю, что со мной случилось, всегда был так уверен в своей памяти. Хорошо, что меня еще не вызывали, но обязательно вызовут и не раз. Я был в отчаянии. Вчера раздобыл клочок бумаги и огрызок карандаша, а сегодня утром, когда нас пригнали сюда на работу, остановил на улице какую-то женщину, объяснил ей, в чем дело, и попросил отнести записку матери Вячеслава. Это она вам ее принесла. Скорей, прошу вас, колонна начнет сейчас строиться!..

Я исполнила просьбу Николая и заставила повторить все, что ему сказала.

Прошло несколько минут. Из ворот вышли конвоиры, пора было и Николаю занять свое место в колонне.

Мне не разрешили идти с пленными, и я, попрощавшись с Николаем, пошла домой.

К концу второй недели моих хлопот, когда я подходила к мастерским, мимо проехала грузовая машина, и я услышала, как кто-то далеко позади кричал:

– Стороженко!.. Стороженко!

Некоторое время я продолжала идти, не обращая внимания на этот крик, как всегда, занятая своими мыслями. А потом вдруг сообразила: ведь это относится ко мне, это я Стороженко! Я обернулась. Мне махали с остановившейся машины. Я подошла. Возле кабины стоял переводчик.

– Вам нужно пойти в комендатуру, ведающую делами военнопленных, а не в мастерские, – сказал он. – Поторопитесь!

Когда я пришла в комендатуру, переводчик, порывшись в бумагах, вытащил какой-то список и объявил мне:

– Ваш муж завтра будет освобожден.

Я засияла от радости так, словно речь шла о настоящем муже. Домой бежала, не чувствуя под собой земли.

Николай рассказал мне потом, что в этот день на сердце у него было тревожно, он как будто чего-то ждал. Его не покидала смутная надежда на то, что, может быть, как раз сегодня придет распоряжение его освобождении. Не замеченный конвоирами, он отошел от группы пленных, отправлявшихся на работу, вернулся во внутренний двор тюрьмы, сел под высокой стеной, поставил возле себя котелок с ложкой и задумался…

Там, за этой стеной, свобода. Но удастся ли? Выйдет ли он отсюда? Уже несколько раз его вызывали, спрашивали – он отвечал. Он помнил, все, что я ему говорила, но ведь это только несколько сжатых фраз – самое главное. Отвечая на некоторые вопросы, заданные ему, он фантазировал, стараясь не запутаться, ведь муж все должен знать о жене и своей прошлой жизни с ней. А специальность авторемонтного мастера, ради которой его и отпускают на поруки из тюрьмы? Он о ней даже понятия не имеет. Что, если захотят проверить его квалификацию?

Тревога охватила Николая. Он был один во дворе. Полуголый, голодный, бледный, худой, в рваных брюках, он сидел, опершись спиной о высокую тюремную стену, за которой его свобода… Тяжело вздохнул, шевельнулся и задел ногой пустой котелок, в котором тонко и жалобно зазвенела ложка. Сегодня не пошел на работу, а потому не получит даже этой баланды, которую выдают раз в сутки.

Вдруг во двор вбежал татарин-доброволец и закричал:

– Стороженко! Николай Стороженко!

Николай вскочил, сердце забилось быстро и часто.

– Эй, Стороженко, иди, вызывают в комендатуру, приехали за тобой, забирать тебя будут в мастерские!

Николай подхватил котелок и пошел за татарином. Радость туманила мозг, но тревога не проходила. Вдруг сейчас сорвется? Спросят что-нибудь, и я не смогу ответить, или отвечу неверно, не так, как говорила моя мнимая жена, – и все погибло.

– Сядь здесь, – сказал татарин, когда они вошли в приемную, а сам зашел в кабинет коменданта.

Николай сел на скамейку. Тянулись мучительные минуты ожидания. Наконец, дверь кабинета открылась, и в приемную вышел комендант. Николай встал.

– Иди в камеру, бери свои вещи и отправляйся к воротам, – приказал комендант. – Тебя забирают в мастерские. Живо! – приказал он грозно.

Николай опрометью бросился бежать. Какие у него вещи? Одни грязные лохмотья, он сам не знает, зачем бежит за ними. Но все же вбегает в камеру, лихорадочно засовывает свою рваную шинель в мешок, сует его под мышку, хватает котелок и мчится к воротам тюрьмы. Перед воротами замедляет шаг – неужели правда? Часовой раскрывает ворота. Николай на секунду приостанавливается, не веря собственному счастью, а потом решительным шагом переступает черту, за которой остаются высокие тюремные стены. Путь ему преграждает пожилой гитлеровский офицер.

– Николяй Сторожьенко? – спрашивает он.

– Да, – отвечает Николай и снова тревожная мысль: вот сейчас разъяснится обман!

Офицер показал на грузовую машину:

– Шнеллер!

Николай полез в кузов.

Пленные во главе с Вячеславом и вольнонаемные – русские, работавшие в мастерских, встретили Николая, как брата. Поделились с ним хлебом и вареной картошкой.

К вечеру я пошла к Вячеславу и застала у него чисто вымытого, радостного и счастливого Николая. Впрочем, трудно было сказать, кто в этот вечер был счастливее: Николай, Вячеслав, его мать или я. Этот вечер положил начало нашему союзу.

– Прежде всего, – сказал Николай, – надо вызвать сюда Нюсю Овечкину. Она живет в деревне Аргин, где-то под Карасубазаром. Завтра я ей отправлю записку с одним знакомым шофером, через нее мы свяжемся с партизанами.

Николай производил впечатление спокойного и волевого человека. Мы с Вячеславом, не сговариваясь, единодушно признали его главой нашего союза.

Николай под руководством Вячеслава начал осваивать авторемонтное дело. Правда, обучали его не столько работать, сколько саботировать: пленные и рабочие старались производить ремонт как можно медленнее и хуже, кое-когда даже совсем выводили из строя ремонтируемые тракторы.

Каждый день к вечеру мы все собирались у Вячеслава, иногда у меня. Ожидали приезда Нюси.

Как-то я призналась Вячеславу в своих подозрениях против него после нашей первой встречи.

– А тебе разве не приходило в голову, что я тоже могу быть провокаторшей? – спросила я его. – Ведь ты меня не знал.

– Нет, – ответил Вячеслав, – ни одной минуты. Такую записку провокаторша не могла написать. Женщины, интересующиеся гитлеровцами, на нас, пленных, не обращают никакого внимания.

Николай взял гитару и, перебирая струны, вполголоса запел:

За нами холодное море, И рвутся снаряды вокруг, Дымится в развалинах город, Сжимается вражеский круг…

 
…Так яркое солнце нельзя потушить,
Так шторм успокоить нет силы!
Не будут враги в Севастополе жить,
Он станет им только могилой!
 

Вячеслав тихонько подтягивал, а я, притихнув, вслушивалась в каждое слово этой, рожденной в Севастополе, песни.

– Как ты попал в плен? – спросила я Николая, когда он, окончив петь, отложил в сторону гитару. – И что делал до войны?

– В детстве, – начал Николай, – я, конечно, ходил в школу и одновременно обучался сапожному делу. Сделался хорошим сапожником и шил модельную обувь. Потом увлекся физкультурой, окончил физкультурную школу и работал преподавателем. Жил в Керчи до начала войны. Военную службу проходил во флоте и, когда началась война, был снова призван. Всю осаду защищал Севастополь – сначала на четырнадцатой береговой батарее в Стрелецкой бухте, а потом на передовой. В последние дни обороны Севастополя я находился в разведке. Мои товарищи были убиты. Когда отступали наши последние части, я дошел до Казачьей бухты, но обогнуть ее, попасть на мыс Херсонес, уже было нельзя. Немцы подтянули орудия и пулеметы и взяли дорогу под перекрестный огонь. Я остановился и смотрел – всех косили насмерть. Тогда я бросился в бухту и переплыл ее, загребая рукой в лубках, как веслом. В плен попал под скалами аэродрома и объявил себя рядовым. Ты знаешь, ведь я комиссар.

– Комиссар! – восхищенно воскликнула я, – Как хорошо, что тебя никто не выдал.

– А если бы ты знала, что пришлось мне вытерпеть в плену, – продолжал Николай, – как издевались над нами санитары, приставленные для ухода за ранеными. Вот уж, надо сказать, «нежно» ухаживали! В час обеда, когда нам полагалось получить ложку бурды, санитары не подносили ее раненым, а заставляли их самих ползти к мискам. Кто не мог идти – полз на четвереньках, а кто не мог держаться на четвереньках – на животе, палачи-санитары заставляли всех ползти, даже умирающих, избивая «непослушных» своими подкованными сапожищами. Из Севастополя пригнали нас сначала в Бахчисарай на высокую гору, это было уже осенью. Кормили раз в день, замешивая отруби в холодной воде из речки. Спать мы ложились в ямки, вырытые в сырой земле, мокли под проливным дождем. Утром не все поднимались, каждый день несколько человек навсегда оставалось лежать в своих ямках…

Потом здесь уже, в Симферополе, каких только издевательств не натерпелись мы этой зимой! Когда не было никакой работы, нас заставляли целый день перетаскивать дрова, сложенные во дворе тюрьмы, с одного места на другое. Когда ефрейтору надоедало за нами следить и он уходил, немец-часовой, охранявший нас, разрешал бросить эту бессмысленную работу и отдыхать, спрятавшись за штабелями.

Однажды гитлеровские офицеры, решив поохотиться за зайцами, взяли нас с собой вместо гончих собак. Дав каждому в руки палку, они заставляли кричать, шуметь, бить палкой по кустам, выгоняя зайцев, в которых они стреляли. Выбившись из сил, я опустил палку и медленно побрел, офицер взял автомат из рук солдата и направил его на меня. Я решил: пусть стреляет, и не прибавил шага. Офицер все же не выстрелил. Затем гитлеровцы расстелили скатерть на снегу и уселись выпивать и закусывать. Мы, как свора голодных собак, лежали вокруг, тяжело дыша от усталости. Собак и тех хозяин кормит, когда берет с собой на охоту, а эти, нисколько не смущаясь, ели перед нашими голодными глазами, как будто мы не только не люди, но даже и не собаки, а нечто совсем неодушевленное…

А сколько раз нас принуждали вступать «добровольцами» в гитлеровскую армию, грозя в противном случае окончательно заморить голодом! Мы с Вячеславом не поддались и других агитировали быть стойкими.

Мы спасались тем, что, когда нас посылали разгружать поезда, применяя всякие хитрости, крали муку, кукурузу, картофель, а потом, разведя костер, варили все это в железных банках. Я даже до такой наглости пошел, что заскакивал в комнату нашего начальника – офицера, в то время, когда он выходил, открывал шкаф, где У него стоял постоянно действующий самогонный аппарат, отливал в банку спирт и убегал.

– Вот так я жил до тех пор, пока вы, товарищи, не выручили меня! – заключил рассказ Николай.