Текст книги "Понкайо"

Автор книги: Евгения Минчер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Пролог

Он обрел имя спустя тысячелетия после рождения. Вековечный сон его был прерван бурливым утром 1470 года; первозданная земля вздрогнула от прикосновения чужеродного тела – и каракка разлетелась в щепки. Обломки парусного судна кружились в черных водоворотах и опускались на дно. Из раздраженных бурунов на белый, как кипень, песок выползали моряки. Усталые, едва живые, они откашливались от соленой воды и пытались встать на ноги; рассеянно, вяло озирались. Из сорока семи участников экспедиционной группы уцелело девятнадцать человек.

Остров нарекли именем погибшего судна, и не прошло и полусотни лет, как на Понкайо зазвучали первые голоса поселенцев. Пролегающая под островом хитросплетенная сеть пещер превратилась в каменоломни, откуда понкайовцы добывали известняк для постройки домов и монастыря. Позднее часть пещер отвели под погреба для хранения домашней снеди. Чтобы защититься от вторжения неприятеля, спастись от его жестокой длани, карающей по велению собственной прихоти, за одно лишь дерзновенное желание жить, сметливые понкайовцы отделили туннели от погребов, замаскировали входы и укрывались в безмолвных глубинах всякий раз, когда по склонам горного массива прокатывался тревожный звон колокола, предупреждающий о приближении пиратского судна. Монахи собирали нехитрые алтарные принадлежности и спускались в подземелья господней обители, где находилась усыпальница, давшая последний приют упокоенным предкам.

Крошечное поселение, задержав дыхание, приветствовало чужаков пустыми домами и хлевами, следило вопросительным взором и хранило упорное молчание. Расположившиеся в погребах среди обилия полок и бочек тяжелые дубовые шкафы надежно прятали входы в подземелья и не задерживали на себе внимание морских бесов. Когда шкаф открывали, закрепленные на полу ложные опорные бруски оставались неподвижны и не рисовали на известняковой насыпи предательских полумесяцев. Петли же были установлены таким образом, что смотрели в угол, куда никак не подступиться, и свет ламп их не достигал.

Хитрые понкайовцы брали с собой достаточно еды и питья и отсиживались в укрытии, пока отправленный на вылазку разведчик, обычно какой-нибудь прыткий мальчуган, не имеющий равных в скорости, не прибегал и не сообщал, что угроза миновала. Выходы из туннелей были разбросаны по самым разным уголкам острова, но юный разведчик пользовался только теми, что выводили в соседний лес. Мальчуган шустро вскарабкивался по каменным ступеням, приподнимал деревянную крышку люка, прикрытую лесным дерном и жухлыми листьями где-нибудь в тени дерева или путаного кустарника, и внимательно осматривался. Убедившись, что вокруг никого нет, он выбирался на поверхность и во всю прыть несся к восточному берегу, где на волнах покачивалось вражеское судно со спущенными парусами.

Незваные гости, задобренные вином и съестным угощением – часть от общих припасов, которую понкайовцы предусмотрительно оставляли в погребах, – отчаливали прочь. Вплоть до середины XVII века хитрость с подземельями работала во благо островитян. Они вели тихую жизнь, занимались простым трудом, возделывали земли Понкайо, торговали и обменивались с проезжающими через остров судами. Свиньи на убой, солонина, вино из финиковой пальмы, сироп и кофе из стручков рожкового дерева, пряности, овощи, древесина и многое другое – взамен понкайовцы получали все, что не могли вырастить или сделать своими руками. Понкайо так привык жить бок о бок с людьми, что уже и не помнил, каково это: без них. Он стал домом, частью сердец, не будет его – не будет и жизни. Он это понимал, чувствовал, и земля его проникалась любовью этих людей.

Времена года на острове сменялись своим чередом, и вот однажды летом 1660 года сезонное ненастье вынесло на берег обломок палубы с истощенным подростком, юнгой с торгового судна, захваченного и потопленного морскими разбойниками. Понкайовцы сжалились над ним, выходили, окружили заботой и приютили как родного. Когда на остров за положенной данью прибыли пираты, юнец уже стоял на ногах. Увы, слишком твердо… Жители хватились его, чтобы отвести в укрытие, но паренька и след простыл. На оклики юнец не отзывался, отыскать его так и не удалось. Он в ту минуту как оглашенный бежал прочь, прочь, все дальше и дальше, напуганный колокольным звоном и подступающей с востока исполинской тенью кровожадного противника, столкновение с которым в прошлый раз едва не стоило ему жизни. Он бежал, не разбирая дороги, слезы текли по его щекам, он так хотел жить, что надеялся перегнать смерть. Он забыл о своих спасителях, видел перед собой только горящие обломки палубы и распластавшиеся на воде паруса, тонущих людей, смертельно раненых, но еще живых, слышал грохот пушек и яростный клич врага. Он падал, оцарапывая коленки и руки, вставал и мчался дальше, он давно сбился с пути, но не сомневался в успехе своего замысла: перегнать смерть, обмануть ее, оставить далеко позади.

Он продрался через лес, вышел на берег… и лицом к лицу столкнулся со своими демонами. Юнец закричал от ужаса и в отчаянии рванул назад, вкладывая последние силы, что еще оставались. Он сумел пересечь пальмовую рощу и забежать обратно в лес… Там его и нагнали. Схватили за шкирку и окружили, пугая, тормоша и весело хохоча. В слезах он умолял о пощаде, клялся служить пиратам и взамен на свою жизнь продал спасших его благодетелей. Он знал, где они прячутся, он пробыл в поселении достаточно, чтобы местные ребятишки привязались к нему и начали принимать за своего. Это была стайка малышей от трех до пяти лет, за юнгой они бегали, как привязанные, расспрашивали о далеких землях, требовали морских сказаний. Взамен малышня бесхитростно рассказывала о туннелях. Детворе было не под силу самой открыть шкафы, но привыкший к тяжелому труду юнец с легкостью справлялся с дубовой преградой. Возбужденно попискивающая стайка с гордостью водила его по сухим молчаливым переходам, где в держателях на стене висели заготовленные факелы, а в проушинах пылились наполненные масляные лампы.

Разведчик не успел предупредить своих. Он видел, как юнга плакал, стоя на коленях перед морскими бесами, но не слышал слов и даже предположить не мог, что добрый и тихий парнишка способен на предательство, что он выдаст своих спасителей. Тех, кто был так внимателен к нему, делил с ним хлеб и крышу над головой, не жалел куска сочного мяса и глотка ароматного кофе. Тех, кто обучил его делать вино из финиковой пальмы, тесать камень, кто дал теплый угол, когда мальчуган отказался отбыть с торговым судном и попросил разрешения остаться. Осознание пришло в ту минуту, когда пираты, вместо того чтобы забрать припасы из погреба и вместе с пленным отбыть восвояси, открыли потайной ход.

Внутри было черней, чем в безлунную пасмурную ночь. Понкайовцы забились вглубь подземелий, чтобы свет от ламп и факелов не просачивался через крохотные щели между шкафом и стеной. Мальчуган-разведчик, понимая, что ни за что не успеет добежать до лесного лаза, взял с кухни нож и бросился на палачей. Он успел ранить одного, но уже в следующее мгновение неподвижно лежал на полу погреба, окровавленный и бездыханный, и широко раскрытыми глазами глядел в низкие своды, словно удивляясь своему поступку, который ни к чему не привел.

Юнга жалобно плакал и от страха не владел своим телом. Пригрозив ему смертной карой, пираты велели вести себя тихо, заволокли в туннель и в беззвучном требовании одергивали на поворотах, чтобы он показывал правильное направление. Ни о чем не подозревающие понкайовцы сидели тихо, как мышки, но пираты двигались в молчании, ступая на удивление легко и осторожно, словно хищники на охоте, которые до последнего скрывают свой лик. Это разительно отличалось от их поведения в лесу, где они без конца лаяли, раззадоренные мыслью о добыче, громогласно смеялись и рубили клинками кусты. Но только палачи ступили в свои угодья, как чутье их обострилось, ухарский гомон сменился настороженным безмолвием, взгляд стал цепким и внимательным, прощупывал каждый уголок. Они знали: больше их никто не обманет.

Расправа была быстрой. Безоружные мужчины, жертвуя собой, бросались на пиратов с кулаками, сдерживали натиск и преграждали путь, чтобы женщины и дети смогли сбежать. Опомнившийся предатель, с ужасом лицезревший дело рук своих, пытался сражаться наравне с остальными, но довольно быстро пал от пиратского клинка. Палачи не щадили никого. Перебитых мужчин, стариков и детей оставили тлеть в подземельях, женщин нагнали, схватили, кого могли, и вместе со скотом увезли с острова.

Но как же монахи? Так как среди жителей поселения их не было, пираты догадались, что они прячутся под монастырем, и в порыве злобного озорства, в наказание за смекалистость, что целых два века хранила целомудренные жизни от карающей руки пропахших кровью недругов, заложили монастырь изнутри пороховыми бочками. Взрыв разнес любовно возведенную господню обитель. Выход из усыпальницы погребло под завалом. Еще живые монахи нашли последнее пристанище рядом с усопшими предками.

Жизнь на острове замерла. Некоторое время Понкайо не знал других гостей, кроме пиратов, которые использовали его вместо логова. Здесь они отдыхали от морского разбоя, пополняли запасы пресной воды и фиников, охотились на лесных птиц и мелких грызунов и всячески наслаждались жизнью.

Брошенные в подземельях тела разлагались медленно и долго. Пираты, желавшие исследовать туннели на предмет упущенной впопыхах наживы, из-за невыносимого смрада были вынуждены отказаться от этой затеи. Запах усиливался с каждым месяцем и вскоре перестал походить на что-либо. Это был уже не запах гниющей плоти, но что это было, пираты не могли сказать. Предсмертные муки зверски перебитых людей впитались в стены и по ночам мучили пиратов, обживших пустые дома в качестве временного прибежища. Под землей что-то происходило. Палачам слышался звук бегущих ног, из глубин поднимались крики несчастных. Пираты спускались в погреба, отодвигали дубовые шкафы, и навстречу им с угрожающей скоростью надвигалась сажевая темнота склепа. Известняковые своды поддерживали в туннелях микроклимат, не позволяющий воздуху остужаться, но пираты этого не знали, им казалось, что подземелье наполнено дыханием сотен людей, которые попрятались перед их приходом, чтобы заманить глубже, запутать, загнать и оставить на погибель. Страх гнал пиратов наверх, а потом и вовсе заставил покинуть остров.

Перед отплытием не досчитались четверых. Пираты отправились было на поиски, но тут на вершине горного массива зазвонил несуществующий колокол. Всполошенные морские разбойники, оставив собратьев на произвол судьбы, поспешили убраться подобру-поздорову, снялись с якоря и вздули паруса, взывая к ветру с мысленными увещеваниями. Но вопли жертв настигли пиратов и в открытом океане, мучили денно и нощно, перебивая мысли, стягивая нервы в тугой комок. В предрассветной дымке мерещились очертания Понкайо. Ветер приносил запах разложения; вонь проникала в глотку и ноздри, пираты искали ее источник и не находили, выбрасывали за борт груз, но все равно не могли избавиться от мерзкого смрада. Целыми днями звенел вдалеке громогласный колокол, но горизонт был чист, как драгоценный камень. Из трюма доносилось топанье десятков ног, палуба содрогалась, как от ударов огромного молота. Слышались всхлипы и плач, но понять, откуда же доносятся стенания – также из трюма или прямо из головы? – было невозможно. По ночам зажигались непонятные огни, вели за собой и гасли, а поутру пираты обнаруживали, что курс изменен: снова к Понкайо.

Дружно и сообща команда теряла рассудок. Не в силах дольше сражаться с неумолчными видениями, пираты с криками бросались за борт и уплывали прочь, позабыв о шлюпках. Обезумевший от бессонницы капитан гонял по углам тени, в порыве гнева о чем-то с ними спорил, через мгновение умолял, назавтра клял и приказывал убираться вон. Он давно перестал следить за курсом. К штурвалу никто не подходил. Колыбель безумия дрейфовала по Тихому океану, пока на нее не наткнулся военный линкор. С трудом был опознан единственный оставшийся в живых член команды, прославленный головорез по прозвищу Весельчак Форо, на счету которого было свыше двадцати семи потопленных кораблей. Исхудавший, оборванный, с впалыми щеками и выдернутыми зубами и волосами, капитан корабля-призрака походил на поднятого мертвеца. Он бормотал несвязно, скоро, точно его подгонял внутренний голос или собственные мысли, выкрикивал мольбы о помощи, старался что-то втолковать, но окружающих людей не видел, обращался к кому-то другому. На рее под соленым бризом раскачивались изъеденные чайками тела тридцати двух человек. Это был конец для пиратского фрегата «Славные деньки», за которым стражи морского порядка гонялись вот уже двенадцать лет. Разве могли они предположить, что в конечном итоге печально известное судно вынырнет из тумана прямо к ним в руки?

Долгие годы Понкайо сторонились с тем же трепетом, с каким чураются тех мест, где остро отточенной косой были скошены множественные жизни. За островом закрепилась слава проклятого. На протяжении почти целого века Понкайо обходили стороной. Но в середине XVIII столетия ужасы прошлого затуманились и на остров потянулись заинтересованные обыватели.

Подземелья хранили безмолвие. Под слоем изжелта-белой пыли, насеянной известняковыми сводами, в окружении прекрасно сохранившихся предметов прошлого лежали человеческие останки в поблекшей одежде. Все нехитрые семейные сокровища – нательные крестики, пряжки, кольца, монеты и серебряные столовые приборы, – все самое ценное, что могли иметь при себе жители острова, в спешке покинувшие простецкую обитель, отобрали пираты. Осталась только хозяйственная утварь. Но гости острова предчувствовали наживу где-то рядом, здесь, на расстоянии вытянутой руки. Чутье их не подвело.

В заметках побывавших на острове путешественников, которых понкайовцы встречали с хлебосольным радушием, упоминался монастырь. Его усыпальница напрямую соединялась с туннелями, но вход был перекрыт кованой решеткой. Открывали ее только в самом крайнем случае, в остальное же время держали строго на запоре, чтобы подросшая ребятня из поселения не тревожила покой оставивших бренную землю служителей господних. Так было записано в путевых заметках со слов понкайовцев. После взрыва решетка деформировалась и намертво застряла в просевших каменных сводах. Последние служители монастыря обрели покой прямо на полу, смешавшись с пылью, став частью Понкайо. Алтарные принадлежности были переданы на хранение давным-давно почившим предкам и укрыты в каменных гробах. Процессионный серебряный крест, позолочено-серебряный дискос с изображением причащения апостолов, серебряная рипида с херувимом, серебряный оклад книги с изображением апостола Петра, серебряные ведерко и чаша. Опричь того, прекрасный ларец из слоновой кости с накладками из позолоченного медного сплава и резными картинами жизни Адама и Евы и сценами их грехопадения. А внутри ларца: серебряная с позолотой лжица, ситечко из серебра, серебряная кадильница и, наконец, два потира: золоченый, с крестами, и позолочено-серебряный, с изображением фигур апостолов.

Подробные описания литургического богатства XII века не давали кладоискателям покоя. Передать в дар музею, прославиться, обессмертить свое имя! Но изъять сокровища из усыпальницы господних служителей, коим они были вручены на вечное хранение, Понкайо не позволил. Своды содрогнулись от ударов по решетке, Понкайо в ярости ударил в ответ и обрушился на головы кладоискателям со всей ненавистью, на какую был способен, грохотал и свирепствовал, пока не выдохся. Мелкие камушки еще долго с резким стуком соскакивали вниз и укатывались в пыль. Проход в усыпальницу навеки оградило от чужого взора и алчных рук.

Ужасные события прошлого, вынырнувшие из глубин истории вместе со страданиями и болью усопших, и несчастья нового времени не просто не отпугнули, но еще пуще подогрели любопытство молодого поколения. Остров атаковали страстные охотники за бесценными предметами былых веков, свидетелями кровавых событий давно минувших дней. Понкайо, впитавший кровь тех, кто возделывал его земли, отомщенный, но не простивший, с холодной методичностью забирал одну жизнь за другой, оставляя кладоискателей бесконечно блуждать в паутине известняковых туннелей в поисках выхода, заставляя их следовать на обманчивый зов тех, кто погиб в его стенах. Каждый охотник за наживой, пытавшийся унести хотя бы частицу ткани, запыленной прахом владельца, в конечном итоге погибал сам. Понкайо не прощал жадности, он жестоко наказывал за нее.

На полтора века Понкайо оставили в покое. Он размеренно жил своей дикой жизнью, и с каждым годом его первобытное начало проступало все явственнее. Каменные стены опустелых жилищ стачивались ветром и дождями, под натиском буйной растительности покрывались трещинами, осыпались, крыши обваливались, и звук падающих камней единственный разрывал безмолвие поселения, подернутого неугасимой скорбью.

В середине XX столетия израненный Понкайо стал жертвой очередной человеческой прихоти: на его территории начали возводить военные сооружения. Разветвленную сеть туннелей приспособили под стратегические объекты, защищенные непробиваемой броней наружных укреплений. Понкайо долго терпел, а потом набросился на разорителей с остервенением обреченного на смерть животного. В слепой ярости вгрызаясь в разум солдат, он мстил за оскорбление памяти, за беззаботное, своевластное топтание свято оберегаемых им бренных останков. Когда спустя какое-то время на Понкайо высадился враг, он не обнаружил ни души. Недоуменные и растерянные солдаты спустились в подземелья, прошли глубже, заплутали, подхваченные чужим зовом, и сгинули вовек.

Вплоть до самого окончания войны Понкайо не знал продыху. Двадцать последующих лет его сон, пусть и неспокойный, но беспробудный, помог ему восстановить иссякшие за время войны силы. Но людей было не угомонить. Засыпанная прахом история Понкайо всколыхнула молодежь и зажгла в них безудержный интерес. Необузданные сердца томились жаждой завоевания. То были уже не кладоискатели, а любители острых ощущений, неусидчивые, безобидные, в большинстве своем неопытные. Они едва ли могли причинить какой бы то ни было вред, ими двигало простое любопытство, но Понкайо уже не мог стать прежним, забыть, принять. Кости прошлого давно стали его собственными костями. Боль несчастных жертв, переполнившая его кровеносные сосуды, навсегда останется внутри. Понкайо помнил каждую минуту расправы, их плач эхом отражался от сводов и смахивал вековую пыль, этой пылью были они сами.

Неугомонные исследователи с восхищением бродили по кровеносной системе Понкайо и своими громкими восклицаниями, задорным смехом и восторженными возгласами тревожили покой усопших, причиняя ему боль сильнее прежней. Он вел их на погибель и заглатывал целыми группами. Он не оставлял никого, кто мог бы вернуться домой и рассказать об увиденных под землей ужасах. Между людьми ходили самые разные легенды, одна страшнее другой, желание выяснить правду терзало сильнее голода, но расплата за любопытство была слишком высока. Понкайо требовал оставить его в покое, чтобы он мог и дальше оберегать сон тех, кого так внезапно потерял и кого так исступленно защищал вот уже три века к ряду.

На исходе XX столетия интерес к Понкайо несколько поубавился, но лишь затем, чтобы с новым тысячелетием вспыхнуть как в первый раз. Понкайо болезненно воспринимал вторжение посторонних, зорко следил за каждым разгуливающим по его землям незваным гостем и наказывал всех, кто переходил границы дозволенного и причинял ему боль. Он пробуждался и разъярялся подобно чудовищу, на которого нет управы, от которого не сбежать, не спастись. С годами в шутку придуманные «правила посещения Понкайо» – не спускаться в подземелья и ничего с острова не забирать – укоренились и стали чем-то самим собой разумеющимся. Непреложным законом, который ни в коем случае нельзя нарушать, если хочешь вернуться домой.

К сожалению, люди забыли о последнем, не менее значимом правиле, которым также не стоило пренебрегать. Они не видели разницы между «ничего не забирать с острова» и «не пытаться на нем нажиться», но для Понкайо эти условия были одинаково святы. Он не делал послаблений тем, кто не знал и не понимал, его закон един для всех.