Текст книги "Понкайо"

Автор книги: Евгения Минчер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Глава 2

Перед глазами мелькали неясные силуэты и мельтешили огни фонарей. В нос ударил отвратительный химический запах, но вскоре ослабел, а потом и вовсе исчез. Крупные листья мазали по лицу и оставляли на нем прохладные капли. Девушка смутно понимала, что ее куда-то ведут. Когда она в следующий раз вынырнула из трясины умертвляющего забытья, то обнаружила себя сидящей на кровати со сложенными на коленях руками. Ноги холодило в мокрых мокасинах, в упавшей на глаза пряди блестела роса. Девушка чувствовала себя, как после умывания, но разве она умывалась? На столике рядом горел светодиодный фонарь, сделанный из старой керосиновой лампы «летучая мышь». Мертвенно-белый свет напоминал ровное сияние луны и нещадно бил по глазам, но девушка все равно продолжала всматриваться в него застывшим взглядом, точно в судьбоносный хрустальный шар.

Пахло сладкой листвой и свежестью прошедшего ливня. В голове вспыхивали замутненные, будто через грязное стекло, непонятные фрагменты, какие-то совсем темные, другие размытые из-за бьющего в глаза света. Все это было наяву или ей привиделось? На левой руке чуть выше локтя саднило и жгло, как после растирания грубой мочалкой. Это ощущение убедило ее, что происходящее не было сном, но не помогло вспомнить все до конца: куда ее водили, зачем, что говорили и что с ней делали.

Девушка моргнула и обвела комнату рассеянным взглядом. В шаговой близости, параллельно ее кровати, – деревянный каркас второго спального места со свернутым ватным матрасом в изголовье. Двухстворчатые шкафы вдоль стены слева, между ними стол. На окнах деревянные решетки, на полу линолеум. В призрачно-белом свете лампы все плыло перед глазами, как в тумане. Узница с трудом различила впереди дверь. Несколько минут она тупо разглядывала ее, точно пытаясь вспомнить, что это такое и для чего, затем поднялась и потащилась к свободе, двигаясь подобно заведенной кукле на слабых батарейках.

Окружающие предметы и мебель раскачивались, как на бурунах, девушку относило то вправо, то влево, дверь отъезжала от нее все дальше, но узница упрямо брела вперед, пошатываясь и спотыкаясь. Едва не потеряв по пути равновесие, она все же добралась до выхода, но, как бы ни толкала и ни тянула дверь, крепкая преграда не пожелала сдвинуться с места. Узница постояла немного и поплелась обратно.

Натянув дрожащими руками джинсовую куртку, она застегнулась на все пуговицы и с ногами заползла на кровать. Куртка была сырая, и девушка сразу продрогла. Свободно гуляющий меж окон ветерок свежими струями обволакивал ослабленное тело, скользил по обнаженным ногам, забирался в рукава. Девушка сворачивалась все в более тугой комок, тщетно пытаясь согреться в холодной джинсовой куртке, но даже не подумала о том, что лежит на одеяле и может укрыться. От подушки несло сыростью. Девушка отодвинула ее, уткнулась в грубый ворот и крепче обхватила себя за плечи. Ее било мелкой дрожью, холод проник в организм и теперь стремительно распространялся, сковывая льдом клетку за клеткой, остужая кровь до тягучего состояния мороженой патоки.

Тяжелое забытье прерывалось всякий раз, когда по телу прокатывался озноб. Сознание раскачивалось меж двух миров, как на пружинистых нитях гамака, девушка видела себя на свободе рядом с мужем, но в следующее мгновение взгляд упирался в мертвенно-белый хрустальный шар. Измотанный организм настойчиво пытался отключиться, ему нужно было восполнить душевные и физические силы, но холод мешал заснуть. Зацикленное состояние продолжалось до тех пор, пока неожиданный хлесткий стук не выдернул девушку из околомиров и не заставил открыть глаза.

С вихрем свежего ночного воздуха в комнату вошел угрожающего вида человек. Высоченный, здоровый, небритый… Черная футболка обтягивала плечи и распиралась на руках с тугими бечевками вен. Темно-зеленые камуфляжные штаны заправлены в военные ботинки и перехвачены на поясе черным ремнем с массивной пряжкой, которой запросто можно разбить голову. Шея бычья, лицо до того обветренное и огрубелое, что на вид будто сшитое из лоскутов животной шкуры. Темная наждачка обритых машинкой волос неразрывно переходила в щетину на лице. Надбровные дуги нависали низко и бросали тень на глаза с опущенными вниз уголками. Глаза добрых людей, как всегда полагала девушка. На его появление она никак не отреагировала. У нее было время закрыть глаза и притвориться спящей, но смысла тому она не видела.

В руках незнакомец держал деревянный поднос. Он аккуратно поставил его на прикроватный столик и опустился перед узницей на корточки.

– Надеюсь, не разбудил? – Он старался говорить мягко и тихо, но глубокий бас не помещался в горле, на пониженных тонах загустел и подмял все вокруг себя, как далекий громовой раскат, и от этого напряжения натягивалась кожа и ходили ходуном сухожилия на шее, сводя на нет все попытки незнакомца казаться приветливым, неопасным.

Однажды услышав этот голос, его невозможно было забыть. Девушка точно знала, что слышала его прежде, но где и когда? Среди тех, кто напал на них, этого человека не было. Кто он? Узница молча смотрела незнакомцу в глаза, но ничего не чувствовала: ни страха, ни беспокойства, ни желания заплакать.

– Может, хочешь на воздух? Духота прошла, распогодилось – на улице настоящее блаженство. Дышится легко-легко.

Ответа не последовало. Где-то на задворках сознания забрезжила мысль, что было бы неплохо молчанием довести шакалов до белого каления и заставить их убить ее.

– Ну, как знаешь… Мое имя Захар. Здесь меня еще называют Шкипером. Это что-то вроде местной должности. Я не пытаюсь рисоваться перед тобой, но ты должна знать, с кем говоришь. Это мой лагерь.

На лице девушки не отразилось ни единой эмоции. Она словно не понимала, на каком языке он толкует.

– Я заглянул в твой паспорт. Узнал твое необычайно красивое имя. – И нараспев произнес: – Инга…

Сухие губы дрогнули, девушка отвела полуприкрытые глаза, бессильная против осквернения единственного, чего не могли у нее отнять, устами этого душегуба.

Захар выпрямился и вытащил из кармана затрепанную пачку сигарет.

– Куришь?

Не дождавшись ответа, он со вздохом постучал мятой пачкой по тыльной стороне ладони.

– Понимаю, почему ты не хочешь говорить. Я и не надеялся на диалог. И ни к чему не принуждаю. По правде говоря, с моей стороны не очень-то красиво допекать тебя сейчас, когда ты в таком состоянии. Я вполне мог бы подождать до утра, но, уверен, тебе не терпится узнать, что будет дальше.

Тяжелые военные ботинки загрохотали по полу. Изувер отошел к окну напротив и чиркнул зажигалкой. Инге никак не удавалось справиться с ознобом, она продолжала трястись от холода и чувствовала себя усталой и разбитой. Не было сил пошевельнуться, не было сил думать. Даже ненавидеть в эту минуту она не могла.

– Не знаю, много ли ты запомнила сегодня. Ты явно была в прострации, но не бойся, ничего не случилось. Тебя никто не тронул, да ты и сама должна это чувствовать. Мы собирались задать тебе несколько вопросов и записать ответы на видео. Ничего особенного, стандартная процедура перед продажей. Безусловно, на черном рынке ты не задержишься. Дальнейшая твоя судьба будет зависеть от того, кто тебя купит. Притону ты не по карману, так что попадешь в личное пользование – и скорее всего надолго. Но едва наскучишь, тебя сбагрят другому частнику, и чем дальше, тем ниже будет твоя цена и хуже условия. Если не закончишь свою жизнь в чьем-нибудь подвале, будешь влачить жалкое существование в притоне, пока не умрешь от передоза.

Он замолчал и некоторое время молча курил, глядя в темноту. Чувство реальности окончательно покинуло девушку. Ей казалось, она спит и видит одного из тех людей, которые, промелькнув на улице, оставляют отпечаток в памяти, но не фиксируются сознанием, и теперь она не может понять, почему он снится ей, ведь она его не знает и никогда не встречала.

Палач затушил сигарету и протопал к кровати.

– В моей власти уберечь тебя от этого. У тебя не было возможности заметить, но ты приглянулась мне. Я решил тебя оставить. Не волнуйся, никто из моих людей тебя не тронет, мое слово здесь закон. Не смотри на меня побитой собакой, Инга. Поверь, все не так мрачно, как может показаться. Подумай сама, что предпочтительней: остаться здесь, под моей защитой, или переходить из рук в руки, терпеть побои и унижения, чтобы в конце концов умереть в притоне. Выбор очевиден, согласись.

Парализованная горем, Инга осталась апатичной к его словам. Палач закашлялся тяжелым хриплым кашлем курильщика с многолетним стажем, прочистил заложенное горло и присел рядом с девушкой. Взял ее безвольную руку в свою твердокаменную ладонь и медленно стянул с безымянного пальца простое, без камней, обручальное кольцо, не переставая при этом говорить размеренно и спокойно:

– Ты напрасно убиваешься по нему. Поверь, это хорошо, что он погиб вот так, защищая тебя. Это делает ему честь. Останься он в живых, вас бы все равно разлучили. Так не лучше ли смерть за любимую женщину, чем такой конец? Ты это переживешь, у тебя будет время. – Он поцеловал ее холодную руку и положил обратно на одеяло. Кольцо осталось зажатым в его пудовом кулаке. – Тебе лучше принять меня – лучше для самой себя. Вариантов здесь нет, и ответов я не жду. С моим решением тебе придется смириться, и думать тут явно не над чем. Разве что подумать над своим поведением. Я надеюсь на твое благоразумие, Инга. Поиграть я люблю, но всему есть предел. Начнешь закатывать истерики, я ни минуты не буду колебаться, тут же распрощаюсь с тобой. Надеюсь, мысль свою донес.

Захар поднялся.

– Сегодня и завтра побудешь здесь, пока мы не подготовим все для заселения в бунгало. У тебя будет свой личный уголок. Познакомишься с другими девушками, заведешь подруг… Все они здесь по своей воле и умело разбавляют компанию моих ребят, так что бояться нечего. Ты, верно, проголодалась? Я принес тебе вареного картофеля с жареной рыбой и напиток из кэроба. Это порошок из бобов рожкового дерева. Мы сами добываем, высушиваем и обжариваем. Пробовала когда-нибудь? Похож на какао, но слаще и с легкой шоколадной кислинкой. Очень вкусно, обязательно попробуй, я пью его целыми чашками: помогает от кашля. Подкрепись, ложись в кровать и постарайся заснуть. Сон для тебя сейчас лучшее лекарство. Можешь оставить лампу включенной, если хочешь, только мокасины снять не забудь. У нас не спят в обуви. Доброй ночи.

Он поцеловал девушку в лоб и ушел.

На пальце осталась бледная полоска от кольца. Подступающие слезы собрались в переносице, и хотя девушка их не сдерживала, они как будто не могли пройти дальше, теснились все плотнее, отяжеляя голову, сдавливая лоб и виски.

В ушах отчетливо прогремел выстрел. Оглушающий, пронзительный, страшный, всего один выстрел – и оборванная на ее глазах жизнь с треском разломила душу пополам. Его больше нет. Она осталась одна. Ему выстрелили в грудь из пистолета. Он был жив еще несколько минут, но в горле бурлила кровь, он не мог вымолвить ни слова. Он пытался вдохнуть, но давился и кашлял. Все это время Инга в оцепенении сидела на коленях рядом, охваченная ужасом и неверием, не в силах пошевелиться или закричать, не в силах отвести от него застывшего взгляда, сделать что-нибудь, протянуть руку… Только сейчас Инга поняла: она даже не коснулась его на прощание. Он умирал рядом, но ее как будто не было, она не сумела справиться с собой, чтобы хоть как-нибудь облегчить его страдания, ничего не сказала, ни слезинки не уронила… Он умер, глядя на нее, глядя со страхом и болью за нее.

Случившееся больше не казалось сном. Инга судорожно задышала, чувствуя, как горячий воздух обжигает легкие и сдавливает грудь, словно при смертельной агонии. Глаза наполнились слезами – и горечь утраты хлынула на свободу, прокладывая дорогу через проломленную плотину оглушения, открывая рану, которой не суждено зарубцеваться. Девушка уткнулась лицом в одеяло, неосознанно, конвульсивно обхватила себя за плечи и забилась в отчаянных рыданиях, дрожа от холода и несчастья. Кровь из агонизирующей раны вливалась в вены и неслась к сердцу, распирала его и сочилась сквозь стенки, не позволяя сделать и вздоха без боли.

Почему я осталась жива?..

Глава 3

На новое место Ингу вели с завязанными глазами.

– Добро пожаловать в цветник, – объявил Захар, снимая повязку. – Это уголок наших девушек. Теперь и твой.

Небольшой расчищенный участок посреди тропических зарослей, но не лес – для тропического леса слишком просторно, – как будто парк, засаженный обычными и диковинными растениями. Когда налетал ветер, многометровые пальмовые опахала бряцали так громко, что не было слышно птиц. Земля песчано-грунтовая, местами усыпана опавшими листьями; в тени от прямых солнечных лучей прячутся папоротники. Пахнет лесом и нагретой за день листвой. Между мощными пальмовыми стволами натянуты гамаки, а в центре двора по-хозяйски вытянулся большой стол с мягкими диванчиками. Чуть дальше Инга заметила выложенный из белых камней мангал, который издалека приняла за колодец.

– Здесь мы устраиваем праздничные ужины. Собираемся два-три раза в неделю по-семейному, все вместе, и отдыхаем. Слушаем музыку, жарим мясо, болтаем ни о чем и обо всем сразу. Видишь, какой мангал? Сами выложили. Все, что тебя окружает, мы сделали своими руками.

По кромке растительной завесы полукругом расположились пять маленьких бунгало на невысоких сваях, украшенные разноцветными лампочками гирлянд. Четыре бунгало стояли рядом, выстроившись, как на подбор – открытая веранда, распахнутые настежь створки на окнах, – пятое ютилось в сторонке и напоминало экзотическую птичью клетку.

Увидев новое свое узилище, Инга едва не расплакалась на глазах у пирата. Она не могла не думать о том, что ее хотят поместить в своего рода место для перевоспитания, в переходный шлюз между нею настоящей, ненавистницей палачей, и будущей прирученной марьяжницей, готовой исполнить любое пожелание.

Веранду последнего, пятого бунгало заделали деревянной решеткой с ромбовидным плетением. Ширина веранды ограничивалась тремя шагами, длина – шестью. Путь на свободу преграждала крепкая решетчатая дверь с навесным замком.

– Можешь сидеть здесь в любое время дня и ночи, при желании даже спать. – Захар поправил подушку на мягкой кушетке. – Ночи у нас теплые. Скоро, правда, начнется сезон дождей, типичный для зимы на Понкайо, но до этого еще есть время.

Внутри – тесная каморка с уборной в отдельном чуланчике в дальнем углу. Потолок низкий, на дощатом полу поскрипывает нанесенный с улицы песок. Жужжали невидимые мухи. Обстановка не баловала: массивный комод, книжный стеллаж, тумбочка и просторная двуспальная кровать, застеленная байковым одеялом в коричнево-белую клетку. Между изножьем кровати и окном оставалось неполных три шага.

Инга отвернулась и отошла в угол, подальше от пирата. Захар, уловив тихий всхлип, нагнал ее и за плечи развернул к себе. Увидев так близко эти пытливые глаза, зондирующие каждый уголок души, Инга омертвела и в ужасе уставилась на палача, боясь пошевельнуться.

– Тебя замок расстроил?

Проскальзывающее в голосе недовольство было похоже на тлеющие угли, готовые вспыхнуть в любую секунду. Инга поняла: пирата лучше не злить.

– Я надеялся, не придется разжевывать, что к чему. Ты же не думала, что я позволю тебе свободно разгуливать по лагерю? Это простая мысль, она должна была сразу прийти тебе в голову. Я должен следовать правилам, обстоятельства и положение требуют. За безопасность своих людей я отвечаю головой. Они доверили мне свои жизни, и я обязан оправдывать это доверие. Но тебе нечего бояться. Мне можно верить. Если я сказал, что тебя не тронут, значит, так оно и есть.

Колени подгибались, Ингу трясло. Когда он убрал руки, узница незаметно вдохнула и прислонилась плечом к стене, чтобы не упасть.

– В комоде есть все необходимое. – Захар для наглядности выдвинул по очереди все ящики. – Майки, футболки, шорты, брюки, даже платья. В верхнем отделе белье, в нижнем обувь. Гардероб тебе Жанна и Каролина собрали. У вас вроде один размер, но если не подойдет или понадобится еще что-нибудь, скажи мне, хорошо?

Испуганная властным тоном, Инга машинально кивнула.

– Средства личной гигиены, расчески и прочие женские мелочи здесь. – Захар прогромыхал тяжелыми ботинками к кровати, открыл дверцу тумбочки и оглянулся на Ингу: проверить, смотрит ли она. Тумбочка одновременно служила прикроватным столиком, но сейчас на ней ничего не было, кроме знакомой светодиодной лампы, сделанной из керосиновой «летучей мыши».

Дверца с легким щелчком закрылась. Инга отвернулась к окну, забранному такой же ромбовидной решеткой, что и окна соседних скворечников. Только там решетки двухстворчатые и распахнуты настежь, а здесь окно глухое, не открывается. Снаружи царапалась и печально вздыхала на ветру спутанная лиана. Окно выходило в растительные гущи, поэтому в каморку проникало ничтожно мало солнечного света. Не верилось, что бунгало стоит на опаленном солнцем дворе.

– Читать любишь?

Не рискуя игнорировать его вопрос, Инга обернулась. Лукаво посверкивая глазами, словно уже знал ответ, пират стоял у книжного стеллажа, который, по всей видимости, служил для одухотворения затворниц, помогал примириться с неволей и взглянуть на свое положение с философской стороны.

– Книг у нас не так много, но кое-что есть. Низкосортную макулатуру сжигаем, чтобы не занимала место, но хорошие книги оставляем. Правда, читают их только я, Хомский да Патрик. Патрик – это наш медик, – пояснил Захар, как будто Инге было не все равно. – Мне кажется, ты неравнодушна к книгам. Я прав? У тебя сметливый взгляд. Это одна из причин, почему я оставил тебя. Составь список любимых книг, достану любые.

Инга не знала, что сказать, и просто слушала. От голода мутило желудок и двоилось в глазах. Девушка пыталась одолеть болезненную сонливость. Все два дня, проведенные в лазарете, как его называли пираты, она из опасений, что ее чем-нибудь накачают, не прикасалась к подносам с едой, только пила воду из умывальника.

– Полотенце чистое, сегодня повесили. – Палач ловко вертел своим бычьим торсом в игрушечной уборной. – Мыло тоже новое, никто не пользовался и пользоваться, кроме тебя, не будет. Сами варим, из золы, для аромата добавляем лавровое масло. Пахнет вроде приятно… Нашим девушкам нравится. Голову придется мыть тоже мылом. Шампуней и кондиционеров с кокосом не имеем. Но тебе же не привыкать к простой жизни, я прав? Ты ведь у меня не избалована? Мне сказали, яхта у вас была скромная, маленькая, да и внутри все выглядело довольно скудненько. Но здесь-то получше будет, согласись? Душ на улице, общий, мыться можно каждый день, – пояснял Захар. – Но только пока светло. Вечером нельзя. Темно, во-первых, хоть глаз выколи, а во-вторых, дым от нагревателя будет лететь на выстиранное белье. Как соберешься, дай знать, я нагрею воды. Кажется, все показал, все рассказал… – Палач измерил шагами каморку, остановился и посмотрел на Ингу. – Хочешь чего-нибудь? Если у тебя есть пожелания насчет ужина, я охотно их выполню. Во всяком случае, постараюсь. Изысками побаловать не можем, но какой-никакой выбор да имеем. …Инга?

Узница мотнула головой и неуверенно застыла. Ей хотелось только одного: чтобы он поскорее ушел. Внутри еще холодило от его прикосновения, когда он нагнал ее и развернул к себе. Девушка чуть сознание не потеряла. До чего жуткие глаза… Цепкие, лукавые, лишенные всякой человечности, они точно вгрызались в нее, экзаменовали мысли, пробовали на вкус чувства.

– Ну, тогда будем считать, что ты доверяешь мне и позволяешь сделать выбор за тебя, да? Попробую удивить. Так, сейчас десять, обед принесу в половине второго. Кричать, надеюсь, не станешь? Это было бы очень глупо, Инга, не надо меня разочаровывать. Поверь, это совсем не в твоих интересах. Я ведь для тебя стараюсь. Ну, располагайся, моя радость.

Он закрыл за собой дверь. Инга услышала, как стукнула решетка веранды, как палач замешкался на мгновение, чтобы защелкнуть навесной замок, и в отчаянии залилась слезами.

Глава 4

Из освещения в каморке была все та же светодиодная лампа, но Инга к ней не притрагивалась. Ровное мертвенно-белое свечение било по глазам непрошеными воспоминаниями о первой ночи в этом чертовом месте, когда Захар стянул кольцо с ее пальца, точно с новоприобретенной собственности. Инга часто неосознанным движением потирала безымянный палец. Отсутствие кольца она чувствовала остро, из нее как будто выдрали кусок плоти. Надо было дать отпор, сделать что-нибудь, что угодно, только не отдавать кольцо. Как она могла забыть о нем, не снять, не спрятать? Слишком измучена была и подавлена… Если бы она вовремя опомнилась, сейчас кольцо было бы с ней. Но палач забрал его, как чуть раньше, днем, его прислужливый стервятник изъял обручальное кольцо у Филиппа вместе с часами и серебряной цепочкой…

Инга жила в темноте и о лампе не вспоминала, даже не смотрела в ее сторону, пока не являлся душегуб и с удивлением не зажигал ненавистный мертвый свет, который она поначалу в слезах гасила, едва оставалась одна. Но потом этого стало мало. Инга с перекошенным лицом хватала ни в чем не повинную лампу и в сердцах закидывала в ящик комода. Каждый вечер палач доставал светильник и водружал на прежнее место, ни о чем не спрашивая, ни на что не намекая, только посмеивался над Ингой, говорил, мол, она, должно быть, летучая мышка, раз так избегает света. Глубоко внутри она понимала, до чего же глупо срывать злость на неодушевленный предмет обихода, но все равно срывалась, ослепленная болью и слезами, с горячностью человека, обезумевшего из-за несчастливых предсказаний хрустального шара судьбы.

Назавтра после заселения – первую неделю Инга еще вела счет дням – Захар принес деревянную вазочку с бурыми страусовыми перьями и загадал девушке загадку. Что это такое, как она думает? Инга воззрилась на него, как на сумасшедшего, мрачная, несчастная, измученная кошмарными снами. Тогда Захар, ничуть не расстроенный ее нежеланием играть, с лукавой улыбкой пояснил, что это вовсе не птичьи перья, как ей наверняка показалось, а сухоцвет страусника: не особенно вкусного, зато очень красивого папоротника. Его перья собирают по осени, в сухих букетах они держатся несколько лет. Захар игриво вздернул бровь: разве не занятно? Повернулся к комоду и поправил вазочку, чтобы размашистые вайи не утыкались в стену.

– Это добавит уюта.

Инга смерила вазочку недобрым взглядом, представляя, с какой силой швырнет ее в стену, как издерет «страусовые перья» в жалкие лохмотья и втопчет в пол. И отвернулась. Она этого не сделает. Он с такой ревностью с ними возится, наверняка сам собирал. Если она хоть пальцем их тронет, последствий не избежать.

Ни одна из вещей в каморке не принадлежала Инге. Все, что у нее было, отнято шакалами. Все, что осталось: шорты да майка, джинсовая куртка и мокасины. Чьей одеждой и обувью был забит комод, Инга знать не хотела и не притрагивалась к вещам, хоть Захар и уверял, что это «подарок» от девушек в лагере. Но несмотря на заверения Захара, будто одежду ей отдали по доброте душевной, раскрыть правду не составило труда. Никто из девушек не радовался появлению новенькой. Грубить узнице напрямую не осмеливались, очевидно, из опасений гнева «свыше», но даже заговаривать с ней считали ниже своего достоинства. На красивых породистых лицах с ровным загаром читалось презрение и откровенная враждебность. Инга не знала, прирученные ли это пленницы или жрицы любви с материка, но каким бы способом они сюда ни попали, веселое щебетание выдавало полное довольство жизнью. На сильных строптивых молодцев они смотрели с подобострастием и всячески старались им угодить.

О неприязни к Инге со стороны женской половины лагеря Захар, похоже, знал или догадывался и благоразумно воздерживался от приказов сводить ее в душ или выгулять. По той же причине сам приносил подносы с едой или отряжал питомца.

Захар любил рассказывать – хотя Инга ни о чем не спрашивала, – как устроен местный быт. Он расписывал это место как скромное поселение со своим житейским распорядком, где свои заботы изо дня в день, а душу согревают простые радости.

– Мы обычные смертные, такие же люди, только в отличие от доброй половины земного шара живем в ладах со своими демонами и потому не хилеем. Мы не подавляем свои желания полностью и не ослабляем себя нескончаемым разгулом. Наша жизнь – это четкая грань между наслаждением и долгом, и вся прелесть в том, что эти границы ставит не общество, не начальник, не жена, а мы сами. Понкайо для нас – символ свободы, он наполняет страстью наши сердца, питает умы. Работа по лагерю – или то, что другие назовут будничной маетой – не надоедает нам. Мы не покрываемся плесенью, не коснеем, и знаешь почему? Для нас это способ укрепить связь друг с другом и с Понкайо. Со временем ты поймешь, что мы не просто живем здесь. Мы часть этих земель.

Слушая палача и улавливая теплые нотки в мощном голосе, Инга понимала, что реальный мир теперь так же далек от нее, как другая эпоха.

Девушки находились в лагере на особом счету, но не вели праздный образ жизни. Наравне с пиратами они выполняли свои обязанности. Огромный механизм, поддерживающий благоприятные условия для жизни со всеми удобствами, работал бесперебойно и не терпел к себе своевольного отношения. Каждый обитатель вносил свой вклад, от добросовестной работы одного зависела благоустроенность всего лагеря. Раз в неделю составлялся график дежурств, четыре девушки делились попарно и сменяли друг друга, как в многофигурном бальном танце, разделяя между собой ежедневные хлопоты. Подъем в лагере значился в половине восьмого. Девушки занимались стиркой, развешивали мокрое белье и раскладывали по местам чистое, успевая на протяжении дня приглядывать за стиральными машинами. Воду к машинкам носили пираты. Обеды и ужины также ложились на плечи женской половины: приготовить, накрыть на стол, вымыть посуду. Ели всем скопом, в отведенные часы, но не в цветнике – здесь собирались только на «праздничные ужины», – а во дворе, где стояла постройка кухни. Что он собой представлял, Инга понятия не имела. Ее не выпускали дальше овитой зеленью изгороди по периметру цветника.

Как Инга узнала чуть позднее, из цветника есть прямой выход в одну из южных бухт, огороженных известняковыми скалами. Океан совсем рядом, если верить словам Захара, но узница не могла уловить дыхание соленого бриза и даже в самые тихие ночи не слышала ропота водной стихии. Сирены бегали на пляж, едва между заботами выпадал свободный час, по вечерам вместе с пиратами грузились в катер и ездили в соседние бухты на пикники. Возвращались уже за полночь и еще долго не могли угомониться.

Два-три раза в неделю, по настроению, устраивались те самые «праздничные ужины» – или, как их еще называли девушки, «междусобойчики». Подготовка к гулянке начиналась позднее обычного ужина: около восьми. К тому времени уже подступала темнота, но, помимо гирлянд, которые зажигались каждый вечер, едва только затухали сумерки, на междусобойчиках разводили большой костер. Инге виделось в этом что-то церемониальное, почти ритуальное. Девушки носили с кухни кастрюли с гарниром и тарелки с закусками, расставляли бутылки с выпивкой, раскладывали приборы. Когда все рассаживались, один из пиратов принимался жарить на мангале замаринованную с утра кабанину.

Из каменного мангала вырывались огненные языки, копченый дым раздразнивал аппетит, и голодная стая орала во все горло. Мясо подавалось с пылу с жару и раздиралось прямо руками. Инга наблюдала за всем, сидя на веранде. Она до сих пор не знала, как кого зовут, и толком даже не видела лиц. Девушек она различала по цвету волос; куда хуже обстояло дело с пиратами, которые выделялись только густотой растительности на лице и голове. В оранжевых отблесках пламени блестели лоснящиеся загаром тела сирен, мелькали их длинные ноги и тонкие руки, а рядом порывисто двигались полутемные фигуры шакалов. Через ромбовидную решетку и просветы в пальмовых веерах происходящее разворачивалось перед Ингой, как на маленьком экране, сильно обрезанном по углам. Многое оставалось за кадром, но было слышно каждое слово – когда голоса не заглушало песнопениями наяривающей шарманки.

Ужинали не торопясь, смаковали каждый кусок. Подчистив тарелки, разваливались на диванчиках и предавались задушевной беседе. Смех становился раскатистей, голоса хрипели от обильной выпивки и гудели от возбуждения, воздух дрожал от зычных матов. Узница неподвижной тенью сидела в глубине веранды и с ужасом наблюдала за тем, как меняется атмосфера вечера и настроение шакалов.

Пираты азартно вопили, матюгались и перебивали друг друга. Иногда им словно вожжа под хвост попадала и они лаялись по несколько часов к ряду. Споры доходили до бессвязного рева; в зависимости от поднятой темы полемисты делились на два, три и даже четыре лагеря. Не считая командира, никого не оставалось в стороне. Схлестнув сородичей в яростных дебатах, Захар молча слушал, изредка вставляя слово-другое, чтобы разжечь пламя с новой силой, но никогда не соглашался с чьей-либо точкой зрения и натягивал поводки прежде, чем хриплый лай перерастал в грызню.

Пираты лакали без меры, девушки пили умереннее, но им и не требовалось много. В итоге выводок Захара надирался в стельку и до конца празднества стоял на рогах: нес полную ахинею, горланил кто что горазд, развлекался шутками да веселыми байками из своей и чужой жизни. Взрывы басовитого смеха перебивали женский хохот, перебивали музыку и в конце концов приводили к нестерпимой головной боли. В воздухе разливался странный горько-парфюмерный запах лесного одеколона, приправленный сигаретным и костровым чадом; одежда, подушки и постельное белье пропитывались дымом. Каждое дуновение ветерка, разгонявшего невыносимый смрад, становилось благодатью, но ветер в цветнике был непродолжителен и слаб. Защищающие бухту скалы препятствовали разгулу стихии.

Междусобойчик гудел до глубокой ночи. Инга опасалась, как бы Захар не принудил ее участвовать в «семейном празднестве», но пират даже не заикался об этом. Первое время Инга и носа не казала из каморки, пока шакалы сходили с ума и лаяли во дворе. Но деваться было некуда, волей-неволей приходилось слушать их свистопляски. Слушать, терпеть и ждать, пока они угомонятся. Инга не могла спать – из-за шума, но еще из-за кошмаров – и полночи в оцепенении просиживала на веранде, механически наблюдая за творящейся на экране вакханалией, как умалишенная затворница, которая не покидает стен дома и не отлипает от старенького телевизора.