Текст книги "Брат-чародей"

Автор книги: Евгения Горенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Глава 8. Вкус любви

И вот, через полтора года после того, как Гражена постучалась в двери к чародеям, ей впервые доверили настоящую чародейскую работу. Правда, не только ей одной, но и всем остальным ученикам тоже. Да и то сказать, работы хватило бы и не такую компанию.

Несмотря на подстеленную соломку, совсем избежать обещанных Айна-Пре голодных бунтов не удалось. Не то, что бы сильно бунтовали – в основном пока доставалось лавочникам да изредка хозяевам усадеб. Но когда в Асберилли толпа чуть не растерзала сборщиков налогов, а в Почехове удалось остановить разгром казённых амбаров, только введя в город регулярные войска, чародеи встревожились не на шутку.

Сразу после праздника холстинки они собрали всех своих нынешних учеников (всех, кроме Михо, ещё не вернувшегося из поездки домой) и даже пригласили двух бывших, Миреха и Кшевчену, красивую полную женщину с заметным вешкерским акцентом.

Инструкции были просты.

Страну всё больше захлёстывает волна злости из-за растущих цен на хлеб. Ещё немного, и может накрыть с головой. Поэтому чародеи сейчас будут спускать через себя, как через шлюз, эту поднимающуюся волну, а ученикам достанется работа второй ступенью «водоотвода», если первая вдруг переполнится. Технически всё это несложно, – подытожил Кастема, – но малоприятно.

…Первые часы работы было просто скучно. Однако вскоре что-то начало меняться: комната словно сжалась, потолок стал тяжелее, а дневной свет заметно туснел. Ребята всё чаще ёрзали, вздыхали, бесконечно тёрли руки и ноги. Легина даже начала всхлипывать.

Перед заходом солнца их отпустили. Ночью редко кому не снились кошмары: всю ночь куда-то приходилось бежать, от чего-то спасаться; на них обрушивались то огромные волны, то огненные смерчи, а то сами они камнепадами летели с вершин гор. А рано утром все сидели на своих местах. В воздухе комнаты заблаговременно чувствовалось вчерашнее настроение, что-то вроде почти ощутимого запаха зубной боли, от чего хотелось чесаться или ныть, скрутившись калачиком на полу.

Снова пошла работа. Чародеи держались дольше, но и их лица вскоре потемнели. Во время коротких перерывов на отдых они всё реже шутили и подбадривали ребят.

На четвёртый день Легина вдруг забилась в истерике, к которой тут же присоединился Миррамат. Их едва успокоили. Так как было уже поздно, в тот день решили больше не продолжать.

На следующее утро чародеи предложили им сидеть иначе – по двое, чувствуя плечо товарища. Это принесло немного чувства защищённости. Стало легче, хотя Легина время от времени продолжала срываться в короткие истерики.

Вернулся Михо. Похудевшие, истощённые ребята смотрели на него, румяного и весёлого, как на существо из другого мира, из другой вселенной, – и не могли поверить собственному ответу "семь дней" на его вопрос "сколько они уже так". Неоспоримо казалось, что прошло несколько месяцев.

Михо заменил Легину. Она попыталась воспротивиться этому решению, но для спора тоже нужны силы. После недолгого препирательства её всё-таки отстранили; точнее – перевели из второго круга в третий, в Миреху и Кшевчене (чародеи решили пока не привлекать своих бывших учеников к непосредственной работе и оставили их на крайний случай).

Пока Легина сидела в кругу, она почти не замечала эту захлопотанную пару. А они, оказывается, всегда были рядом – если и не в самой этой комнате, то уж в соседней. Они топили печи, бегали за припасами, готовили обед, грели чай и подносили воду тем, кто выглядел особенно бледным. Легина вспомнила, как прежде ей в руки откуда-то из окружающего, такого сжатого и закрытого пространства, падал стакан с холодной водой, а потом, уже пустым, куда-то исчезал. Теперь она сама была на хозяйстве, и по праву младшего возраста ей в основном доставалась работа «подай-сбегай-принеси». Старшая принцесса, почти наследница престола, послушно и ответственно выполняла распоряжения лекаря-недоучки Миреха и хозяйки прачечной Кшевчены. За эти дни она повзрослела больше, чем иные взрослеют за годы. Она жила сейчас совсем другую жизнь. Этому способствовало ещё и то, что она перестала возвращаться в Туэрдь, на ночь оставаясь в Башне (многие из учеников, кстати, поступали точно также, чтобы не тратить кучу времени на дорогу и, главное, не пугать домашних своим видом). И то, как легко её отпустили из дворца непонятно куда, без расспросов и сопровождения дам-воспитательниц, было удивительно и необыкновенно.

Однажды вечером Кастема объявил перерыв. На целый день – на целый свободный день! Гражена тихонько расплакалась, услышав о таком подарке, да и остальные хлюпали носами. Почти весь свободный день они проспали. А на следующее утро сидели на месте отдохнувшие, повеселевшие и, главное, уже знающие, что их усилия были не напрасны. Стало понято, что они справятся. Работа далеко ещё не закончена – но они с ней справятся.

Кастема всё чаще объявлял перерывы. А однажды сказал – пока всё; может быть, им ещё придётся вот так собраться, но пока всё. Все свободны. До послезавтра, здесь же.

Миррамат, расслабленно устроившись на полу, пел какую-то малоприличную песенку; Дженева счастливо рыдала навзрыд; Юз сидел, устало сгорбившись и спрятав лицо в скрещённых руках; Тончи с недоверчиво-блаженным видом стоял возле окна, за которым разгорались голубые зимние сумерки. Гражена, раскинув руки, лежала посреди комнаты и как будто глубоко спала. Михо, похудевший и потерявший свой неизменный румянец, бродил по углам только проснувшимся после зимней спячки медведем.

Легина сидела возле стены. В ней росло и крепло чувство сопричастности. Сопричастности к чему, к кому – пока было сложно сказать точно. Конечно, прежде всего к широкому и настоящему кругу чародеев и их учеников, нынешних и бывших. До неё доходили отзвуки отношения отца к чародеям, его не особенно выказываемое, но резкое их неприятие. Сама она не разделяла его – хотя оно и жило в её сердце непроросшим зерном сомнения. Сейчас это сомнение бесследно растворилось. Ей не нужно было никаких слов, никаких других доказательств – она сама видела, что делали чародеи для королевства. Она сама в этом была.

И у её растущего чувства была и другая сторона. Легина ощутила сопричастность к своей настоящей жизни. Она вдруг поняла, что до сих пор жила свою жизнь, как будто ждала, когда та начнётся.

* * *

Когда ребята пришли послезавтра, в назначенное время, их ждал настоящий сюрприз. Та самая комната, впитавшаяся явственностью непрекращающегося, непросыпающегося кошмара – сейчас была ярко освещена десятками свечей, украшена разноцветными тканями, в углу весело горел камин, а в центре стоял праздничный стол, щедро, аж до ряби, заставленный едой и напитками. Посреди него скромно высилась тонкая вазочка с небрежным фонтаном жёлтых и красных тюльпанов – и это, когда не везде ещё сошёл снег!

– За такую работу, какую мы все вместе сделали, полагается праздник, – улыбнулась Кемешь.

И был почти слышен взрыв молчаливой благодарности за короткость объяснения – уж больно спаялись вместе щедрость стола и чувство зверского голода. Последние день-два сколько бы ты не съел, какой тройной обед не умял, через полчаса желудок снова и во всю свою силу требовал продолжения. Что ж говорить сейчас, когда предстояло такое пиршество, когда на столе рядами теснились огромные блюда с золотисто-варёными цыплятами, с горами толсто нарезанных ломтей хлеба, ветчины и сыра, с ещё парующими тушёными овощами, с пахучим бараньим жарким, с дрожащими студнями, с разно-начиненными пирогами и прочими, прочими вкусностями… Груды еды, которой хватило бы на свадьбу средних размеров, за считанные минуты практически подчистую переместились на тарелки. На то, чтобы опустели и тарелки, понадобилось бы немного больше времени – но и этот момент приближался с пугающей быстротой. Тут поднялись Мирех и Кшевчена и, под негромкий аккомпанемент вздохов облегчения и радостных вскликов, принялись носить добавку.

В комнате светло разгоралось приятное расслабление; не переставая работать вилками и челюстями, ребята потихоньку стали переговариваться, пересмеиваться и болтать. Много расспросов вызвал девственно пустующий прибор рядом с Дженевой. "Это для кого?" – всё выспрашивала та. Кастема отделывался намёками, мол, к ним может подойти ещё один прежний ученик. Имени не называл, но улыбался весьма загадочно.

Когда на столе появилось вино и сладости, в комнату величаво вплыла статная фигура. Пока радостно вскочивший Айна-Пре встречал гостью и помогал ей скинуть песцовую накидку, замершие от удивления ребята пытались сообразить, каким таким ветром занесло к ним даму явно знатного вида. "Синита!" – тихонько прошелестело вкруг стола чьё-то узнавание и громким эхом повторилось в представлении гостьи галантным Айна-Пре.

Горделиво-мягко улыбающаяся Синита заняла ждавшее её место и тут же стала центром небольшого шторма под названием "что положить, чего налить?". Мало кто из присутствующих не знал её полулегендарного ученичества у чародеев, а кто и забыл, тому шёпотом напомнили. Сказочная певунья, чьими трелями почитали за счастье насладиться все правители подлунного мира, сейчас сидела за одним столом с разношёрстной компанией чародеев и их учеников и серебристо смеялась нескладным и восторженным ухаживаниям Миррамата, Тончи, Михо и даже обычно молчаливого и сдержанного Юза.

И было совершенно понятно, что после завершения застольной части празднества начнётся песенная. Ещё не совсем опустевший стол отодвинули в сторону, чтобы тот не мешал; Дженева зарылась в охапке сброшенных к углу комнаты плащей и шуб в поисках своей флейты, а откуда-то уже появились маленькая арфа, скрипка и варган. Петь хотелось всем, одна песня тут же сменяла другую, пели то хором, то по одиночке. Как-то так само собой получилось, что Синита не тянула одеяло на себя, часто лишь подпевая вторым голосом или присоединяясь только к припеву. Неожиданно ладно вышел её дуэт с Легиной, у которой вдруг нашлось хорошо поставленное, хотя и не звучное, контральто. Синита приглушила свой голос до её уровня, и пускай первая их песенка ещё немного «гуляла», но дальше они пели слаженно, как шёлковые ленты на ветру. Певунья смогла спеться даже с Мирраматом, чей задор значительно обгонял музыкальный слух. К концу простонародной и немного двусмысленной песенки, которую они весело исполнили на пару, ухохатывались все – не столько от её шутливого содержания, сколько от невыразимой несопоставимости певцов.

Обессилевший всех смех закономерно сдвинул градус веселья в спокойную сторону. Отдышавшись, Дженева заиграла свои любимые мелодии. Флейта привычно пела простые и грустные нотки "Баллады о мохонской деве", "Лесной песни"… Её лёгкий голос творил из небытия пространство для подумать, помечтать или пошептаться с соседом… И сама Дженева ушла в грёзы… В памяти, как живые, сменялись почти позабытые картины детства: лёгкие движения матери, её мягкий голос и редкий смех, лакомства, которые она с улыбкой совала в детскую ладошку. Потом спутанные волосы на подушке… тени под закрытыми глазами… неискренне плачущие соседки, упрямо не пускающие её к пугающе недвижно лежащей матери… Потом холмик рыхлой земли, в котором привычная ей темная почва вдруг потерялась в комьях красной глины. Потом – незнакомые, ярко одетые крикливые люди возле потрёпанного фургончика, с которыми её отец быстро о чём-то говорит, а потом ещё быстрее уходит назад, по пыльной дороге – оставляя её, свою дочь, с чужими людьми…

– Ты чего это… – мягко толкнулся ей в плечо Юз.

Вздрогнув, Дженева вернулась в настоящее – и с чувством лёгкого стыда поняла, что по её лицу уже давно проложили дорожки слёзы.

– Ой, что-то я расклеилась, – виновато призналась она, наскоро вытирая ладонью щёки.

– Немудрено. После такого, – напомнил он и замолчал.

Благодарная за сочувствие Дженева улыбнулась ему. И одновременно почему-то вспомнила: во время работы в парах они ни разу не сидели вместе (хотя Кемешь постоянно напоминала им о необходимости меняться соседями). Точно – он ни разу не подошёл к ней, а когда она сама предлагала ему сесть в пару, всегда оказывалась, что он уже с кем-то другим.

– Дженев, а хватит кошкиного мяуканья! Сыграй что-нибудь повеселее, – с другого конца комнаты донёсся голос Гражены. Дженева согласно кивнула и перешла на задорную астаренку, одновременно вполглаза наблюдая за подругой, явно светившейся каким-то недовольством.

Когда её флейту сменила арфа Кемеши, она перебралась поближе к Гражене и попробовала осторожно расспросить, что случилось. Это ещё больше раздразнило подругу, так что Дженеве пришлось быстро сворачивать разговор на нейтральные темы. Однако её подозрение под названием "опять Айна-Пре" лишь усилилось.

Дженева почти не ошиблась. Конечно, свою долю в испорченном настроении Гражены сыграли и глубокая усталость прежних недель, и суета праздника, и шутливое обращение «гра-сина», которым одарила её Синита. Но основным топливом в её нынешнем расстройстве всё-таки было подспудное ожидание другого поведения от чародея. Другого – не этого искреннего равнодушия. Уж слишком живой в её памяти была та сцена, когда он склонился перед ней. Уж слишком ей хотелось ещё чего-то подобного… чего-то вроде нового, дополнительного подтверждения её значения в его жизни. Но ничего этого не было, и Гражена потихоньку начала покусывать губы… А пошли танцевать, – оживилась бывшая плясунья на приглашающие звуки скрипки… Ты иди, а я посижу, – быстро ответила Гражена. Дженева убежала занять место в круговом танце, а её место возле стола уже занимала Синита. Гражена обрадовано пододвинулась своим стулом, освобождая побольше свободного пространства для полнотелой женщины.

– Хорошо-то как, правда? – вздохнула гостья. – А я даже и забыла, как это… Ты меня понимаешь? (Гражена не поняла, но на всякий случай утвердительно кивнула.) Истинное слово, если бы вернуться в те годы – я бы уже не ушла. Какая же это глупость, менять настоящее на мишуру!… – закачала она головой; в её глазах заплескалось чувство, от которого Гражене вдруг захотелось отвести взгляд. – И ты, девочка, не бросай это! Какие бы золотые горы не посулила тебе жизнь. Не бросай, слышишь!…

Страстная, искренняя нотка, прорвавшаяся в её хорошо поставленном серебристом голосе, имела бы чуть больше силы, если бы не лёгкий ореол нетрезвости вокруг его обладательницы. Но и так сердце Гражена сжалось вслед словам певуньи.

– Что ж ты сидишь? – совсем другим тоном заговорила Синита. – Иди, танцуй, пока молодая. Беги, девочка!

Гражена послушно кивнула и поднялась, стараясь не показывать поспешности, с которой ей захотелось уйти от соседки с её расплёскивавшейся во все стороны тоской.

Праздник гас. В воздухе витало одинокое чувство скорого окончания веселья. Сами по себе замирали танцы, стихали разговоры. Оживление вернулось, когда стали убираться. Но это было уже рабочее оживление.

Под конец снова всплыла тема ухода. Когда Гражена подошла к Дженеве за очередной порцией вымытой посуды, та, всё оглядываясь на стоящего рядом Юза, наклонилась к ней:

– Ты слышала, что Михо уходит от нас? – и, едва дождавшись удивления Гражены, ещё жарче зашептала. – Так вот, Юз говорит, что он вернулся к нам только для того, чтобы сказать о своём решении уйти, совсем уйти!… Скажи ведь! – повернулась она к товарищу.

– Вообще-то Михо просил пока не болтать об этом, – пожал тот плечами.

– Но мне-то ты сам сказал, – чуть обиделась девушка. – А Гражена моя подруга.

– Подождите, потом поругаетесь, – вмешалась Гражена. – Ты мне лучше расскажи всё, что знаешь.

Юз тяжело вздохнул, переступил с ноги на ногу, но всё-таки заговорил.

– Не может Михо бросить свою семью. Мохонь вам не Венцекамень; там в доме без мужика нельзя. А что там с его братьями… ну вы и без меня знаете. Это он ещё задержался, чтобы вот это всё с нами доделать… И, пожалуйста, больше никому! – сердито-просяще оглядел он девушек. – Он просил.

* * *

На следующий день дырявый секрет перестал считаться тайной. Михо целый день отсутствовал на заново начавшихся занятиях; появился только к вечеру. Запинаясь и перебарывая смущение, пробормотал, мол, пришёл прощаться, так вот… Прощанье было коротким и сопровождалось скорее хлюпаньем носами, чем расспросами: то ли секрет был слишком дырявым, то ли его товарищи и раньше уже догадывались о возможности такого исхода. «Я вернусь, я обязательно вернусь, – твердил сквозь слёзы Михо, – только подрастут мои племяши. Ждите меня!».

Не затягивая, а то он и так слишком задержался с возвращением домой, Михо отправился в путь тем же вечером, на ночь глядя. Всей гурьбой его проводили до самых Тощих ворот; а Юз и Миррамат даже довели до первой обозной стоянки… Не забывай нас! Навещай, если что, – Миррамат и Юз по очереди обняли погрустневшего мохона… Как ты теперь один будешь, без меня! – всё никак не мог оторваться от прошлого мохон…

– Ничего, – улыбнулся Юз, – одному тоже можно жить. Прощай!

Ещё несколько мгновений в воздухе несмолкаемым эхом витало это "Прощай!", а потом разорвалось тонкой горькой нитью.

Обратный путь в морозной темноте выветрил у Юза с Мирраматом последние остатки грусти расставания. Слово за слово – и дорога пополам с беседой кажется короче и легче. Но не быстрее: в город ребята вернулись очень поздно – точнее, очень рано. Юз жил ближе, так что предложил товарищу провести куцый остаток ночи у него.

Утром, когда хорошо рассвело, Миррамат оглядел школярское жилище, почесал подбородок, бодренько посвистел – и объявил Юзу, что переедет сюда жить. Невыспавшийся Юз не сразу понял, а потом не удержался от удивлённых расспросов, с чего это он решил перебраться в эту лачугу. Астерен чем-то отшутился, но всерьёз так ничего и не объяснил.

Жить вместе с Мирраматом оказалось совсем иначе, чем с неприхотливым и предсказуемым Михо. Во-первых, он переехал с кучей всякого полезного барахла. Во-вторых, от него вечно исходило чувство какой-то ироничной бодрости, словно он просто не умел ни уставать, ни раскисать и в любой момент был готов к авантюрам любой степени сложности. В-третьих, у него постоянно были какие-то дела, о которых он при всей своей словоохотливости не распространялся и из-за которых, бывало, исчезал на несколько дней. Последнее особенно интриговало Юза.

…Ох, и весна же была в том году! Не чета прежним, которые ему частенько приходилось просиживать в тёмном погребе, снова и снова перебирая чумазые головки овощей… Встревоженный голос матери – "Юз, ты пропустил гнилую!" – и следом неизменное объяснение, почему нужно быть внимательным, ведь и от одной подгнившей свеколки может испортиться целый её ящик – "И чем мы тогда будем кормить постояльцев?".

Их семья держала трактир лет сто, не меньше. Иногда было даже непонятно, кто кому принадлежит – трактир семье или семья трактиру? Тонкое, вездесущее ощущение обречённости, не затихая, толкало Юза на малопонятные желания: не то улететь из дома, как вольная птица из опостылевшего тесного гнезда, не то, оглядевшись по сторонам, разглядеть что-то важное, но почему-то до сих пор пропущенное.

Он поднимал голову, внимательно смотрел и на живших рядом, и на проходивших мимо, и в таких разных глазах всегда видел одно то же чувство обречённости. Его мать была обречена на бесконечное перебирание овощей, на непреходящий испуг – а вдруг что-то случится? – и на обижавшую её молчаливую хмурость его отца. Сосед, даровитый плотник, был обречён на овраг, который год за годом потихоньку откусывал задний двор, и на тяжёлую болезнь его единственной дочери, из-за которой та не могла нарожать ему внуков. Местный нищий был обречён на один и тот же угол улицы и на одно и тоже движение ладони, принимавшей монетки. Даже бродяги перекати-поле, вроде как не привязанные ни к чему на свете, тоже были обречены – на вечное колоброжение, на вечный и бесцельный переход с места на место…

Забравшись на крышу дома, стоявшего на косогоре, он вглядывался в полоску горизонта, туманную даже в самую ясную погоду – настолько далеко она была. Здесь он чувствовал себя почти свободным от обречённости. На её место неизбежно приходило зудящее ощущение, от которого хотелось сорваться с места и диким, вольным животным мчаться по влажной от росы траве.

Когда спускался вниз, к доносившимся окрикам, звавшим его на кухню или срочно отправлявшим в кладовку, всё снова возвращалось на круги своя… на надоевшие, нескончаемые круги… Дразнящее притяжение непонятной и несбыточной свободы почти без остатка таяло в привычных стенах и в не менее привычной беготне от кладовки к кухне.

Но сейчас, сейчас – о, насколько сейчас всё было иначе! Ещё тогда, впервые увидев другие глаза и поняв, что это возможно, он, почти не думая, рванулся от предназначенного ему ещё до рождения, и его дерзость увенчалась успехом. С тех пор каждый новый день, каждая новая встреча несли новый вызов, который он каждый раз принимал. И пусть не всё и не всегда получалось, как он хотел – всё равно, казалось, что от любого исхода нынешняя его жизнь была похожа на верное переступание вверх по крепкой лестнице…

Особенно теперь – когда остались в прошлом те, выпившие все его жизненные силы, недели. Поначалу он был равнодушно уверен, что уже никогда не избавится от серого морока в глазах и какого-то старческого дрожания во всех частях тела. Но оказалось иначе. Силы восстанавливались – быстро, мощно, с щедрым избытком, как иногда после затянувшейся зимы сады одновременно взрываются и зеленью, и цветением.

Миррамат, заметивший интерес товарища к своим делам, поначалу лишь посмеивался над его "любопытным носом улитки". Но эта весна щедро билась и в нём, толкая и его самого на щедрость. Однажды утром, когда Юз, как это часто бывало, со скрытным жадным любопытством наблюдал за его неторопливыми сборами, Миррамат вдруг иронично прищурился и легко бросил:

– Ну что, пойдёшь со мной?

В воздухе комнаты растаяла явная неоговоренность, куда именно.

Астарен натянул сапоги и выпрямился, оглядывая, ладно ли сидит высокая и узкая обувка. Честно говоря, он ожидал, что Юз мгновенно и благодарно обрадуется этому предложению. Затянувшееся молчание соседа не только озадачило его, но даже начало злить.

Продолжавший молчать Юз поднялся и с неспешной быстротой принялся одеваться.

– Идём, – коротко проговорил он, идя к выходу мимо Миррамата. Тот дёрнулся к двери и со словами "Ну ты и медляга!" первым выскользнул из комнаты.

Первое апрельское утро ударило в лицо яркостью тёплого солнца и пыльной свежестью порывистого ветра, крутившего остатки прошлогодних листьев по успевшей высохнуть земле.

– Видишь? – кивнул Миррамат через голову Юза, в сторону полосы парка. – Вон, собирает хворост, чтобы топить наши печи. А дрова, которые ей выдают, продаёт. Её уже не раз ловили на этом, но глупая тётка скорее лишится последнего зуба, чем откажется от искушения урвать для себя хотя бы и дырявый грош.

Теперь уже и Юз узнал в далёкой сгорбленной фигуре Каманю, смотрительницу их школярского логовища.

– В жизни не знал ни одного истопника, конюха или дворника, – продолжал размашисто шагающий астарен, – который не тащил бы под себя всякую хозяйскую рухлядь. Только хозяин отвернись.

Юз кашлянул.

– У нас однажды кухарка нашла серебряное кольцо, которое мать потеряла. Целую зиму пролежало в поленице. Сразу отдала. И даже не хотела брать бусики, которыми мать хотела отблагодариться.

– Э, брат, ты жизни не знаешь. Дорогую хозяйскую рухлядь, – сделал Миррамат ударение на первом слове, – тащат уже дворецкие и горничные. Твоя кухарка наверняка тырила у твоей матери сахар или крупу. Её предел – оловянная ложка. Большой добычи такие люди просто боятся. Так что будь уверен: если наша Каманя найдёт твой кошелёк, тут же со страху вернёт его тебе. Но не вздумай оставить за порогом комнаты дырявую корзину! Больше никогда не увидишь… Кстати, о корзинах. Жил в Черевеньши ивовых дел мастер, и поспорил он как-то по пьяному делу, что может сделать корзину, которая и в огне не сгорит, и в воде не утонет. Ну вот, как выветрилось из него вино, так он и задумался: что ж теперь делать?…

Юз тут же забыл свой ироничный вопрос – а какой такой уровень добычи у самого Миррамата? – и с удовольствием принялся слушать очередную байку товарища. Остатком внимания он одновременно наблюдал, куда и какой дорогой они сейчас идут. То, что их путь лежал в район Базарки, можно было и не загадывать. Но когда они дважды прошли мимо своротов в сторону Бурки (много лет поддерживавшей славу воровского притона, куда не всякий рискнул бы пойти даже при свете дня), Юз таки ощутил легкое разочарование. Хоть и пополам с облегчением.

Впрочем, улица Трёх Вейхорцев тоже неплохо. Даже дома у Юза все знали об этом районе развлечений зажиточных людей, где в любое время дня и ночи можно было найти приличную компанию, чтобы за стаканом доброго вина или чашкой горячего шоколада скрасить неспешным разговором время досуга, и где весёлые подружки запросто походили на знатных дам. Сейчас он с любопытством оглядывал трактиры и кофейни, наперебой демонстрировавшие всем своим видом преуспевание и добропорядочность.

Но нынче их путь всё же лежал мимо дубовых дверей с бронзовыми ручками. Миррамат, приятельски здоровавшийся со всеми встречными, наконец, свернул в переулок почти на окраине улицы и без стука открыл калитку внешне ничем особым не примечательного трактирчика. По дорожке, выложенной красным кирпичом, астарен уверенно зашагал ко входу в дом. Чистый просторный двор был пустынен. На шум шагов выглянула дворовая собака и, флегматично почесав за ухом, снова забралась в будку досыпать прерванный сон.

Первое, что внутри заведения бросилось в глаза Юзу, было чувство унылой сонливости, какая часто случается утром после шумной и весёлой ночи. Хозяин, невысокий лысоватый крепыш лет сорока пяти, сразу заметил гостей. Он подождал, пока Миррамат не выбрал места поудобнее, а потом не спеша подошёл к ним.

– Здорово, Андрысь! – астарен приветственно поднял ладонь. – Это мой друг. Принеси-ка нам моего любимого.

– А как зовут твоего друга? – холодно поинтересовался хозяин, не одарив Юза и коротким взглядом.

– Меня зовут Юз, – раздельно и отчетливо произнёс тот. И с неудовольствием расслышал в своём голосе нотки неприязни. Этот Андрысь, медленно и безостановочно вытиравший о фартук свои руки, крепкие, как у кузнеца, почему-то сразу не понравился ему.

Хозяин холодно кивнул – так и не повернувшись к Юзу. Подозвав слугу, отдал ему негромкое распоряжение, и вскоре на их столе появились высокие кружки с пенистым напитком. Миррамат быстро схватился за посудину и хорошо отпил.

– Эх, и забористое здесь пиво! – довольно выдохнул он, нисколько, похоже, не обескураженный приёмом. У Юза же ещё кипело внутри, так что он невежливо буркнул "Не люблю это вино бедняков!" и после же первого глотка резко оттолкнул кружку.

– Никогда и никому не позволяй выводить тебя из себя, – тут же вполголоса отчеканил Миррамат. – Если, конечно, не хочешь, чтобы тебя везде принимали за лёгкую добычу.

Юз не нашёлся, что ответить. После недолгого молчания он просто снова придвинул к себе кружку и сделал несколько глотков.

– Ну не люблю я всё-таки пиво, – буркнул он, подумав.

– Не любишь – не пей! – засмеялся Миррамат и махнул рукой слуге. – Эй, дружище! Принеси-ка моему другу вишнёвки!

…Входная дверь в заведение хлопала всё чаще. Сонливость бесследно растаяла в оживлённости, шумной болтовне и резвом перестуке игральных костей. Последнее, кстати, немного удивило Юза. Его отец не любил, когда в трактире начинали играть в кости, под любым предлогом пытался остановить игру и, тем более, сердито отгонял сына. Само собой, это не могло не вызвать у Юза жадного интереса к запретному плоду. Вот и сейчас он потихоньку начал ёрзать на лавке, искоса бросая любопытные взгляды в ту сторону.

– Сходи, посмотри. И поставь пару монет, коли есть, – не выдержал его ёрзанья Миррамат. – Ты что, не знаешь, что нельзя стать мужчиной, не проигравшись однажды до дыр в кармане?

Юз хоть и дёрнулся от ехидных ноток полученного разрешения, всё же воспользовался им. Перемахнув через лавку, он торопливо направился к игрокам; впрочем, всё более и более внешне успокаиваясь с каждым шагом. К цели он подошёл уже уверенно и не спеша.

За игральным столом сейчас было пять человек. Вёл игру седой мужчина, почти старик, с изрезанным глубокими морщинами бесстрастным лицом. Сами игроки сидели напротив него и у них был одинаковый, покрасневший и азартный, вид. Сбоку, за узкой частью стола, полулежал верзила, который, судя по всему, в общей забаве участия не принимал.

В момент, когда Юз приблизился к столу, один из игроков с шипящим ругательством вскочил и, продолжая зло шипеть что-то под нос, бросился вон из трактира. Все остальные проводили его довольными смешками. Старик заметил приближающегося Юза.

– Садись, парень! – кивнул он ему.

Юз почувствовал, как мир вокруг мгновенно изменился, сузившись до предела. Сейчас в нём были только этот старик, этот стол с двумя кубиками и этот вызов.

И, конечно же, он сам.

Он тут же легко сел на опустевшее место и безмятежно прямо всмотрелся в глаза седого старика. Тот нисколько не изменился в лице, отродясь не знающем улыбки, но свой взгляд отвёл первым. А его сухие руки уже привычно трясли толстый глиняный стакан с громыхающими кубиками.

Хлоп – и стакан упал на стол, скрывая под собой неизвестно как остановившееся движение двух почерневших кусочков железного дерева.

– Чёт! – выдохнул дальний сосед Юза, по виду отставной солдат, и бросил на стол тригрошик.

– Нечет! – и тут же рядом упала такая монета от второго игрока, молодого, хорошо одетого горожанина.

– А ты, парень, пока пролетаешь, – бесстрастно бросил седой и поднял стакан.

Отставной солдат хмыкнул и накрыл ладонью обе монеты.

Юз осторожно полез рукой в карман, на ощупь определяя вес и число своих монет. Одновременно он внимательно наблюдал за правилами игры. Они оказались просты, бесхитростны и, похоже, просто гоняли монеты от одного игрока к другому и обратно, не позволяя особо много выиграть или проиграть… Так, пора самому делать ставку!

– Нечет!

Седой поднял глаза к рукам Юза. Тот понял намёк и положил на стол монету. И почти сразу забрал две. Ближний сосед подмигнул ему и шепнул "Впервые играешь? Новичкам всегда везёт". Юз молча кивнул; он был почти уверен, что видел того в университете; кажется, среди судейских школяров.

Чёт! Нечет! Ах, мимо…

Стакан гремел кубиками и хлопал на стол, монеты двигались влево и вправо.

Нечет. Чёт. Хорошо…