Текст книги "День пирайи (Павел II, Том 2)"
Автор книги: Евгений Витковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)
Наиболее тяжко протекала эта самая «северная болезнь» у тех несчастных, кто был застигнут ею за пределами СССР. Около полусотни «алим», иначе говоря, нововселенных граждан Израиля, единовременно покинули свои более или менее насиженные места и двинулись на север, где вскоре почти все погибли под кинжальным огнем сирийской артиллерии. Те немногие, кому повезло пройти насквозь Сирию и Турцию, были задержаны советскими пограничниками возле Батума и очень скоро убедились, что хорошие деньги даже в СССР это не что-нибудь, а таки да, хорошие деньги, – словом, эти пятеро камикадзе дошли до Таймыра вполне спокойно. Еще один, некий Ицхок Бобринецкий, чья фамилия неопровержимо указывала на происхождение из города Бобринца Елисаветградской губернии, где когда-то уродился Троцкий, а потом лично товарищ Грибащук, – так вот, этот Ицик вырвался из рук советской охраны, не уплатив ей ни гроша, пробрался по берегу Черного моря к Сочи, свернул на восток и по бездорожью, переплывая реки, питаясь одною полынью, допешествовал до своего Таймыра, где сухопутная часть его странствия была исчерпана. Еще какие-то четыре поклонника братства художника Рериха, называвшие себя таким русским словом, что его и повторить-то неловко, пришли напрямую через границы к советско-китайской, навели на пограничников немножко колдовства и без особого труда пересекли весь Эвенкийский национальный округ, ввалились в море по колено и тут же замерли от обалдения: на берегу стоял, беззвучно дирижируя каким-то маршем, человек в форме советской армии. Поклонники Рериха в ужасе ушли под воду.
Несколько человек были поражены той же болезнью в Западной Европе, почти все они работали на радиостанции «Свобода», но из них никому перейти советскую границу не удалось. Долгие годы оставался неведомым тот факт, что пятеро бывших граждан СССР, уже довольно плотно обосновавшихся к этому времени на Брайтон-Бич, тоже были настигнуты сходной болезнью, но у них она приобрела необычные симптомы: все они пошли не на север, а на юг, намереваясь пройти через Латинскую Америку, Огненную Землю, Антарктиду, Австралию, Индонезию, Индокитай, Китай, Монголию, потом опять-таки пересечь советскую границу и достигнуть таймырского сборного пункта, – пусть с опозданием, но достигнуть. Судьба их стала известна гораздо позже.
Очень большие трудности, конечно, испытывали те, кому в СССР приходилось дезертировать из воинских частей. Но, к счастью, таких оказалось только двое: уже упоминавшийся военный музыкант-майор и еще нестроевой солдатик, служивший при кухне воинской части у поселка Войновичи, но его быстро поймали и вставили куда надо. Одним словом, дорога у всех была нелегкая, нет ничего удивительного поэтому, что до конечной сухопутной ее точки дошло не более сорока процентов тех, кого в июльские дни одолела «болезнь Гаттераса», когда неказистый зомби в Гренландии, сидя на камушке, подул в свою дудочку. Те, кому после всех мытарств удавалось все-таки достигнуть вожделенного берега Карского моря, отнюдь не останавливались тут, не объявляли митинг открытым и даже не присаживались передохнуть перед следующим, быть может, роковым этапом своего большого пути. Все они недрогнувшей стопой шагали прямо в ледяную воду и очень быстро скрывались под поверхностью. Никто из них не пытался ни плыть, ни ходить по водам, тем более не пытался дождаться осенних месяцев, когда воды замерзнут – под беззвучный марш «Тоска по родине». Все они попросту уходили в воды Ледовитого океана – думалось, что безвозвратно. После всех, продолжая дирижировать, ушел и майор.
Шли месяцы, в России Петр и Павел, как гласит народный календарь, час убавил, а потом, в соответствии с тем же календарем, Илья-пророк – два уволок, всякие грозы над Россией тоже гремели, да и над Северной Гренландией, случалось, тоже снег сыпал, а на Земле Фридерика VIII, обратившись лицом на север, все так же играл на дудочке маленький зомби с залитыми тушью глазами. Никто не догадывался прийти к нему и молвить петушиное слово, которое возвратило бы ему изначальную личность. Илья Заобский совершенно незаконным образом уволок из истории России два каких-то часа, но помочь ему это могло не больше, чем Петру Вениаминовичу Петрову, – памятник, который сооружали ему в родном городе Старая Грешня, красивый памятник, с ящиком водки на плече, – это для Пети Петрова был звездный час, посмертный, увы, только ничего он ему не убавил и не прибавил. А вот Павел… Ну да не будем забегать вперед.
Словом, миссия маленького зомби лопнула, как мыльный пузырь: никто сколько-нибудь важный на звук дудочки не пошел из России, ибо чистых душой коммунистов оказалось в ней очень уж немного, и не те это были люди, которых из России выманивали. Беспилотные самолеты еще продолжали метать бедняге колбасу, но рано или поздно всей этой затее должен был прийти конец, отозвавшись могучим скандалом в глубинах Элберта: на фига, спрашивается, было поить-кормить всю группу врачей-эсэсовцев, пятнадцать лет цацкаться с «гаммельнской дудочкой»? Не любит американский налогоплательщик таких историй, ох, не любит. А продолжение у этой истории случилось и вовсе плохое.
Ледяная избушка Витольда была выстроена без глупой экономии, добротно и герметично. Вот уже шестую неделю не выпускал из нее Витольд никого из членов своей экстравагантной семьи, – еще набредут с пьяных глаз на зомби, разбирайся потом. Но Дарья Витольдовна, третья по счету дочь Витольда, незамужняя и наиболее из всех дочерей пьющая, к концу шестой недели выглянула как-то раз в иллюминатор, увидала, как славно играет незаходящее солнце на кристаллах экспортного льда, как очаровательно-угрюмо катит волны к берегу наконец-то освободившееся ото льда море, – и захотела не просто выпить, а выпить на чистом воздухе, и лучше – в компании. Принесла Дарья Витольдовна со склада противотанковое ружье и, не долго думая, в окно выстрелила. Окно было рассчитано на обстрел снаружи, а не изнутри, и, понятное дело, вылетело. Дарья взяла с собой две бутылки армянского коньяка, в том числе одну початую, и пошла искать себе общество. Женщина она была видная, потому, наверное, и незамужняя, что пить любила не в одиночестве, размер лифчика носила девятый, парижский магазин присылал ей таковые модельные через агента в Исландии, прилагая к каждому десятку пробный образец – вдруг ей уже десятый номер нужен. Но Дарья Витольдовна пока и в девятом себя хорошо чувствовала. Однако ж компанию даже при подобном размере лифчика на бескрайних просторах Северной Гренландии найти было непросто, поэтому Дарья, как только завидела на берегу несчастного, одинокого мужика с дудкой, так сразу и пошла к нему. Она и сама была одинока. Глушь тут, в Гренландии. «Лучше поздно, чем никому», – подумала Дарья уже в который раз в жизни, глядя на этого мужика с полуприкрытыми, совершенно черными глазами.
Снег возле мужика был грязноватый, видно было, что человек женской лаской обижен и вообще в одиночестве. Кругом валялись колбасные хвосты и куски изжеванных за летние недели дудок. Дарья выбрала местечко почище, присела и отпила из бутылки. Мужик все тянул мелодию, занудную, как в индийском кинофильме. Дарья отхлебнула еще два разочка – и бутылка, на сегодня пока что первая, пришла к концу. Тут она почувствовала что-то вроде усталости, решила сделать перерыв, в том смысле, что перекур, и заодно познакомиться. Однако ни на дружелюбное «Слышь, друг, а?..», ни на мощный толчок локтем мужик никак не среагировал. – Ты уши-то мне кончай шлифовать! – гаркнула Дарья, – что за чокнутый, на такой холодрыге да не желает выпить с женщиной? – Она решительным движением вырвала из рук мужика дудку и отшвырнула ее с обрыва подальше. Но зомби позы не изменил, в руках его вместо дудочки оказалось пустое место, которое Дарья и заполнила наспех открытой бутылкой: так, чтоб горлышко к губам, а донышко к небу. Волей-неволей зомби сделал немалый глоток. Правильный глоток получился, не закашлялся мужик.
– Ну? – грозно спросила Дарья, отбирая бутылку. Мужик выхлебнул чуть не половину, так и себе ничего не останется. Тем временем зомби медленно опустил пустые руки и повернул к Дарье лицо. Чернота залитых тушью глаз быстро исчезала, под ней проступали самые обыкновенные голубые радужки. Мужик удивленно посмотрел на Дарью и с трудом произнес:
– Вы похожи на мою маму… – он говорил по-русски, но с каким-то акцентом, и вдруг заорал: – Коньяк! Коньяк я пью!..
– А ты думал, я тебе сучка под жабры плеснула, а? – буркнула Дарья, добрея. Сатанинское выражение лица, с которым зомби сидел на ледовитом берегу вот уже сколько недель, исчезло буквально на глазах. Сейчас перед незамужней дочерью Витольда Безредных сидел просто босой, усталый, заросший бородой мужчина лет сорока, небольшого роста, в залысинах, и глаза теперь у него были не дьявольски-черные, а добрые, голубые, мутноватые, ласковые. То, что он говорил по-русски, было очень кстати, потому что Дарья с ее семейным положением, тяжким алкоголизмом и девятым размером лифчика никакого другого не знала.
– Согревает… – тихо и печально произнес расколдованный зомби, зябко шевеля ступнями. Окаменевший перед телеэкраном от ужаса Витольд бессознательно повторил его движение – и, понятно, расплескал горчичную воду на текинский ковер тринадцатого века, – он опять лечился от простуды.
Несмотря на коньяк, бывшему зомби действительно стало холодно. Сознание и память стремительно возвращались к нему, с тошнотой припоминал он свои более чем пятнадцать лет, в течение которых жил под властью чужой воли, под глупым чужим именем, без капли спиртного. Он вспоминал белые халаты, черные пещеры, до бесконечности изменяющуюся форму дудочек, финскую колбасу, снова халаты, снова пещеры. Сердобольная Дарья дала ему отхлебнуть еще разок – и остатки наведенного на его сознание гаитянского дурмана растаяли: зомби окончательно стал человеком, он вспомнил себя. В святом православном крещении, данном ему в осенние месяцы осенью сорок второго года на водокачке Пресвятой Параскевы-Пятницы, что была все еще цела в родном селе на западной Брянщине, получил он имя – Георгий. По законному отцу он имел также отчество – Никитич, ну, и фамилию тоже перенял отцовскую – Романов. Проще говоря, он был законным сыном сельского сношаря, что при селе Нижнеблагодатском, труды свои вершившего под псевдонимом Лука Пантелеевич Радищев, но при крещении в освященном браке зачатого дитяти устыдившегося и назвавшего священнику свое настоящее имя.
Но тех далеких военных лет Георгий, понятно, почти вовсе не помнил. Самые ранние воспоминания его жизни относились к тем тяжелым дням, когда его матушка, могучая женщина с востока России, оставив узаконенного венчанием на водокачке супруга, погрузила в тачку двоих сыновей и еще дочку, которую имела от прежнего невенчанного мужа, и побрела вместе с танками, пушками и дивизиями немецкой армии куда глаза глядят, а глядели ее глаза на Запад, в Европу. Разлуку с нежно любимым благоверным избрала эта женщина, когда настал черед делать выбор: снова стать при недвижимом муже одной из простых деревенских Настасий, да еще с перспективой пострадать за венчание при немцах, или сматываться в Европу. Совдепов Устинья не столько боялась, сколько презирала: и за то, что такого мужика прозевали, да и прозевают, это ясней ясного, – и за первого своего мужа, угробленного по доносу, тоже мужчину не слабого; да и просто противно было ей в этой стране, живущей отрезками от майских праздников до октябрьских, от беспросветной обстановки трудовых будней и ежедневных двадцативерстных прогулок в приемную к районному прокурору. Устинья решилась уйти в Европу, надеясь, что красные туда не дойдут. Обольщалась, хотя, в общем-то, умна была.
Шли они по развороченным трактам, по минным полям, по шпалам, а потом все больше по глухим лесам, полностью оторвавшись от таких же, как она с детьми, беженцев, от отступающих частей немецкой армии, тоже обольщавшихся насчет красных; и от битых-перебитых остатков венгерских, итальянских и еще каких-то воинских группировок, уже не обольщавшихся, кстати. Тина катила тачку, в которой сидел маленький Георгий на куче пожитков, а сзади, хныча и клянча, брели старший брат Ярик и сестра Кланя. Встречались на пути и дочиста сожженные села, и не видавшие никакой войны хутора, случалось обгонять кого-то и пропускать кого-то вперед, – из числа тех, кому еще меньше, чем Тине, улыбалась перспектива вкалывать на передовых стройках Крайнего Севера. Попадались отряды бандеровцев, – то ли даже махновцев, понять было трудно, которые еще не решили, драпать им туда, куда все драпают, или быстро-быстро перекидываться червоными партизанами. Одна такая банда в глухой пуще за Черниговым на Тину польстилась, – хоть вообще-то с лица Тина страшна была очень, это ей и муж говорил не раз. Банда была так себе, стволов семь, пулемет станковый один, гранаты, другая мелочишка. Тина прикрыла ребятишек тачкой, достала из-под барахла «шмайссер» и встретила бой. Через десять минут все было кончено, банда полегла, и Тина позволила себе и детишкам полдня отдыха на законных трофеях. У банды оказался запас продовольствия на два года, из этого добра Тина отобрала только самое полезное, шоколад, тушенку, еще что-то, оружие, какое получше, – все это навалила на тачку, сверху посадила опять же Георгия – и покатила дальше на запад. Вот этот-то американский трофейный шоколад и вспоминался младшему, законному сыну великого князя Никиты и жены его Устиньи всю жизнь, было это первое его детское впечатление, к тому же очень обидное. Шоколад был горький – и малыш разревелся. И с тех пор не любил Америку, всегда ждал от нее подлости, наподобие горького шоколада, не то предчувствовалась ему грядущая страшная судьба, не то это он сам ее на свою голову накликал.
Тина все шла и шла на запад, чувствуя, как война дышит ей в спину перегаром. Вместо уже привычной украинской речи, пополам с как-то выученной в потребных масштабах немецкой, вокруг стало слышно сплошное шипение; Тина вспомнила книжку великого писателя Максима Горького, где сказано, что у поляков язык змеиный, и догадалась, что дотопала до Польши, но и немецкие разговоры тоже иной раз удавалось подслушать, из них следовало, что дела у фюрера очень фиговые, а потому надо топать дальше. Скоро польская речь кончилась, пошла одна немецкая, однако дела у фюрера были еще фиговей, чем раньше. Когда что требовалось Тине, брала она из тачки банку-другую прессованной ветчины, либо пачку кофе, приходила под уютные немецкие окна и меняла: большая сила была тогда в качественных продуктах, а от кофе бауэрши так и вовсе слезы проливали. Не обходилось без столкновений, многим тогда интерес к Тининой личности стоил жизни. Тина дала себе относительно твердый зарок: после законного мужа в ее жизни никаких мужчин не будет. Хватит. Детей на ноги ставить надо.
Была уже зима сорок пятого, когда Тина стала чуять дыхание войны уже не за спиной у себя, а где-то прямо по курсу. Семилетняя дочка, впрочем, уже начала матери помогать, иной раз даже костер раскладывала сама, а однажды повела себя совсем как настоящая женщина. Среди ночи прямо к их костру выкатился из леса неизвестного происхождения джип с четырьмя насмерть перепуганными людьми в штатском. Девочка даже маму не стала будить, просто взяла «шмайссер» и всех чужаков разом положила. Мать ее здорово отшлепала за это, запасов в джипе оказалось мало, только документы какие-то и мешок странных зеленых денег. Наутро Тина, закопав и джип, и убитых румынских министров, тихонько прошла на хуторок, расположившийся в котловинке между холмиками, убедилась, что немецкий тут звучит очень странно, ее тут не понимают, но зато очень хорошо понимают, что это за непонятные зеленые деньги. Сменяв всего-то пару бумажек на большущую сумку всякой еды, – а сумку-то, сумку вообще в придачу дали, бесплатно! – решила Тина деньги эти беречь. Видимо, в страшные дни конца войны зеленые деньги все-таки чего-то стоили. Может быть, даже только они. Тина не знала, что того же мнения придерживается весь мир.
К лету Тина с детишками, незаметно для себя и для войск союзников, протопала сквозь Баварию и вступила в Эльзас. Здесь прятаться стало трудно, леса поредели, война, кажись, кончилась, язык кругом звучал вовсе непонятный, французский, но тут Устинье изрядно повезло: она неожиданно набрела на русский хутор, точней, на деревушку домов в тридцать. Вокруг деревянной православной церкви со сгоревшей колокольней жили потомки заброшенных Первой мировой войной во Францию кубанских казаков. Тину наняли батрачкой за харчи на четверых и не пожалели: работала Тина, как добрая дюжина казачек. К весне будущего года к ней вовсе привыкли, как-то спокойней жилось приемным детям Эльзаса за спиной этой могучей женщины. Тина иной раз вздыхала: мужа бы сюда, дом бы отстроить, да и… понимала, что муж ее и тут за свое ремесло взялся бы, сплевывала сквозь зубы и снова бралась за работу.
Висевшая над всеми беглецами опасность быть снова возвращенными в Совдепию исчезла довольно быстро. Воеводы союзников, отвезя домой репарационное барахло, возвращались в Европу и собирались драться между собой, ни о какой выдаче бывших пленных уже и речи не заводилось. Устинья, жившая в русской избе, тоже, понятно, никакой новой речи завести не могла, казачье село – не то место, где французскую речь могут преподать. Но дети росли, дочка совсем уж невестой стала, и с опаской ловила Устинья голубую муть, то и дело мелькавшую в глазах старшего сына, Ярика. Негоже было растить детей в такой глуши, им нужно на ноги становиться твердо. Тина решилась. Собрала снова тачку пожитков, «шмайссер» выбросила, зато уцелевшие почти на три четверти румынские доллары, напротив, упаковала очень бережно и, провожаемая опечаленным эльзасским казачеством, пошла вдоль вполне уже восстановленной железной дороги из Меца на Париж.
Потом были скитания по портовым городам, бесплодная попытка высадиться в Нью-Йорке, – Тине воспретили появляться в Штатах пожизненно, заподозрив в сношениях с коммунистами, – были заезды в какие-то бананово-лимонные республики, мешок с долларами отощал окончательно, и давно уже шли пятидесятые годы, когда пакетбот выгрузил семью Романовых в столице Пуэрто-Рико, большом и красивом городе под названием Сан-Хуан. Как она сюда попала и даже откуда приплыла – не взялась бы объяснить и сама Устинья, знала она только, что жить нужно в Америке, а чем Северная лучше остальных – ей никто не разъяснил. Здесь, в Сан-Хуане, ей вообще-то тоже проживать не полагалось, с пятьдесят второго года тут была вроде как бы тоже американская территория, однако Устинье надоели океаны, в общем, не то нарушила она данный по уходе из России обет безбрачия, не то целостность черепа кому-то нарушила, не то оба этих факта имели место, вспоминать про то не хотела. Она получила какие-то документы и была выпущена в Сан-Хуан с видом на жительство, детьми и остатками пожитков. Жительство в первую ночь получилось пляжное: нигде, кроме бесконечно длинной полосы городского пляжа, пристроиться не удалось, да и туда пробрались все четверо не очень легальным путем. Но как-никак было не холодно, солнце наутро взошло с востока, и по этой верной примете решила Тина, что никуда она отсюда больше не ездунья. Баста. Никуда она отсюда не двинется. И дала в том зарок, более или менее твердый.
Английский у Тины как-то не заучивался, но неожиданно легко выучился испанский. Пошла она, как обычно, мыть ресторан за восьмерых да там же вышибалой подрабатывать. Полгода она копила деньги, прежние были совсем на исходе, еще призаняла у одной русской графини по фамилии Малкин, собственно, владелицы того самого ресторана, где заменяла значительную часть обслуги, – и открыла вблизи от главного рынка салон-гадальню с русским рестораном. Дело пошло, как шло все, за что Тина бралась, только историческая эпоха, да и география, мало ей способствовали. Все Устинье доставалось лишь с полным напряжением сил. Особенно оказались немолодые мулаты падки на борщ, на блины, на предсказания судьбы по картам, кофейной гуще, ногтю и цвету искр из глаз. Было Тине всего еще только сорок лет с хвостиком, вполне она еще могла рассчитывать и на супружеское счастье, и на несупружеское, но зароку своему осталась верна. Ну а если и не осталась, то кому какое дело. Разве ж мужики в Сан-Хуане могут водиться? А свой остался на Брянщине, где только заикнись про этот самый Сан-Хуан, так попросят не выражаться.
Кланя перешла на заведование процветающей кухней при материной гадальне-ресторации, все Тинины детишки окончили плохонькую и очень скоро закрывшуюся русскую школу наподобие приходской, – вероятно, будет точней сказать, что школа сама окончилась. Старший сын, Ярик, вовсе отбился от рук, неделями не ночевал дома, потом, кажется, завербовался в «зеленые береты», и слухи пошли о нем удивительные. В последний раз матушка видела блудного сына из окна своей кухни, и был он в форме американской морской пехоты, а выражение глаз его было мутно-голубое, очень огорчившее дальнозоркую Тину. Домой он, понятное дело, не пришел, даже, говорят, имя и фамилию переделал на испанский лад.
Без большого сожаления Тина отсекла старшего сына от сердца, убедила себя в том, что дурные отцовские черты перешли именно к нему, а вот лучшие достались младшему, законному, не «привенчанному», через одиннадцать месяцев после венчания родившемуся, это особенно важно, нареченному в святом православном крещении в честь Георгия Победоносца. Тот, впрочем, как и старший брат, не выдался ни ростом, ни телосложением, а уж лицом, конечно, не уродился особенно, – зато обладал абсолютным слухом, сам научился играть на флейте, и по классу оной принят был в высшую музыкальную школу Сан-Хуана, которую содержало местное общество развития креольской музыки. Флейтой владел он превосходно, хватал почетные стипендии одну за другой, даже великий старик де Фалья, доживавший свой долгий век именно в Сан-Хуане, его как будто похвалил, и собирался принять участие в каком-то международном конкурсе, – и вот именно тогда роковая настырность окаянных гринго испортила ему жизнь.
Сектор информации института Форбса о земном бытии Никиты Романова знал давно, но с той поры, как князь в употреблении спиртного перешел на пиво собственной варки, связь с ним утратил. Лишь Кеннеди, после упорных розысков, удалось вновь найти со сношарем контакт, предложить ему всероссийский престол, – ну и получить от него категорический отказ. Помотавшись вокруг него год или два, агенты Форбса собрали немало ценных материалов: стало ясно, что слова своего сношарь не изменит ни на миллиметр, но обнаружилось также и то, что имеет князь Никита, помимо незаконных, еще и двух совершенно законных отпрысков мужеска пола. Сектор генеалогии предложил Форбсу незамедлительно начать всемирный розыск Устиньи Романовой вместе с ее двумя царскими и одним подлым дитем. Поиски сожрали массу денег и времени, но в конце концов привели на пуэрториканскую территорию, то бишь на территорию государства, «свободно присоединившегося к США». Отчасти оказалось поздно: старший сын Устиньи, великий князь Ярослав Никитич Романов, взяв от американской армии все, чего хотели его тело и душа, канул в глухие южноамериканские дебри, да в такие, в какие и сотрудники Форбса путешествовать побаивались. Но, к счастью, молодой и полный творческих сил флейтист, великий князь Георгий Никитич Романов, оказался на месте, а на отречение сношаря в пользу младшего сына вполне, казалось бы, можно рассчитывать. И это даже несмотря на то, что законным сношарь соглашался считать только старшего сына, прижитого по любви, до свадьбы. Однако же из-за того, что метрические книги на водокачке Пресвятой Параскевы-Пятницы велись аккуратно, по ним получалось, что оба сына сношаря в крещении получили имя в честь Георгия Победоносца, – Форбс на этого святого даже обиделся. Далеко не сразу разобрались в институте, кто из законных детей сношаря есть кто, а когда разобрались и попытались сношарю дать разъяснения, старик запутался вконец и отрекаться вообще ни в чью пользу не пожелал. Еще менее чем со сношарем улыбалась Форбсу перспектива иметь дело с самой Устиньей Романовой. Ее биографию удалось довольно подробно изучить, и тогдашний предиктор, слепец из Вермонта, указал, что в случае столкновения с этой волевой женщиной дело для США может кончиться очень плохо.
Осенней ночью над Сан-Хуаном зарядил тропический ливень, подул неприятный ветер, а Георгий Романов возвращался необычайно поздно с сольного концерта, который давал перед еврейским благотворительным обществом. На повороте переулка он был неведомо кем схвачен, усыплен, сунут в мешок и вывезен в штат Колорадо. Устинья пролила скупую богатырскую слезу, умом постигнув, что и младшему сыну от отца тоже многое дурное досталось, раз уж он мать одинешеньку на чужой сторонушке бросил со всем хозяйством, – и вернулась к прерванному гаданию, в клиентках на этот раз была как раз сама вконец обветшавшая графиня Малкин. А Георгий проснулся уже только в глубинах Элберта, откуда мог выйти лишь претендентом на российский престол – или не выйти вообще. Приличных кандидатов в ту пору, как на грех, у США почти не было – даже и на свой-то собственный президентский пост, – так что Форбс за Георгия ухватился очень крепко.
Но оправдались худшие его опасения. Георгий Романов отлично знал, кто такой его отец, знал, что и отец, и брат, и он сам вполне могут претендовать на высшие титулы в той стране, из которой мать укатила его сидящим на тачке. Правда, по-русски он говорил плоховато, но это с жителями Пуэрто-Рико вечная история, так сказать, вестсайдская, на всех языках они говорят неважно. Непреодолимы оказались два других барьера: неукротимая любовь Георгия Романова к музыке и необоримое отвращение ко всем видам власти. Тогда Форбс отправил Георгия в отдел перестройки личности – иначе говоря, зомбирования, но в институте этого слова не любили – и получил прогноз возможной перестройки, и оказался он плохим донельзя. Отвращение к власти еще можно было в этом Романове перебороть кое-как, но тогда его страсть к музыке, к флейте, обещала возрасти во многие сотни раз. Америка рисковала получить в России царя, играющего на дудке, а плясать под нее для Штатов было бы просто неприлично. Надежды Форбса на доброкачественность кандидата лопнули, как мыльный пузырь. Форбс нехотя возвратился к ленивому перебиранию всяких князей Романов Романовых и Николаев, Андреев и снова Романов, каковые чуть ли не все были из хилых боковых линий, отпрысками морганатических браков, а то и вовсе самозванцами – последние Форбсу были даже как-то симпатичней подлинных. А вот сдуру похищенный Георгий Романов был передан группе магов для полного зомбирования и употребления в дальнейшем на какой-нибудь несложной работе: терпеть живого, законного, формально имеющего все права на русский престол среди свободных граждан Элберта было для Форбса немыслимо. Пусть этот Романов станет индейцем, негром, австралопитеком, кем угодно, только пусть перестанет быть самим собой. Даже если от этого он не перестанет играть на флейте.
Бустаманте, тогда еще очень молодой и почти не обуреваемый подозрениями, что другие маги норовят его переволшебить, – это пришло позже, – всесторонне обследовал подлежащую зомбированию личность и совершенно заслушался неаполитанскими мелодиями, которые личность исполняла на флейте, – Георгий Романов знал их много, в Сан-Хуане он много раз выступал перед мафией и получал от нее небольшую стипендию. Бустаманте обсудил с начальством детали, дождался третьего новолуния с момента возгорания сверхновой звезды в созвездии Змееносца и наложил на Георгия Никитича увесистое гаитянское заклятие.
Внешние черты несостоявшегося наследника престола переменились мало, только глаза ему словно черной тушью залило, невидима стала мутная романовская голубизна, заснула наследственная магия пола да и вовсе перестали его числить Романовым. Отныне он носил данное не без ехидства имя Вяйно Лемминг, говорил он только на финском и на ломаном немецком, день и ночь играл на дудочке. Бустаманте проверил прочность наложенного заклятия и передал бедного зомби для дальнейшего ценного употребления в дело. Специально собрали в Боливии группу врачей-нацистов, из числа тех, по следу которых уже по пять евреев за каждым ползло с пыльными мешками, приказали всем работать, – характерно, что приказывал им Цукерман, – и больше полутора десятилетий покинуть элбертовское подземелье Леммингу-Романову было не суждено. Он разучивал под руководством нацистов ворожительные мелодии: на одну шли крысы, на другую – летучие мыши, на третью – феминистки, на четвертую – сторонники партии Индийский Национальный Конгресс, на пятую – сторонники энозиса Кипра, на шестую латиноамериканские прозаики, на седьмую – ортодоксальные марксисты-коммунисты, чистые помыслами и душой в лучшем своем понимании. Больше мелодий нацисты не придумали, требовалась именно седьмая, и где-то на вершинах ЦРУ решили, что для нужд грядущей российской реставрации может оказаться очень полезно утопить десяток миллионов сторонников отжившего строя в Ледовитом океане. С помощью аэрофотосъемки быстро нашли место на северном побережье Гренландии, чтобы, когда придет пора, туда зомби-крысолова усадить – пусть играет, напротив как-никак Россия. Впрочем, никто отчего-то не подумал запросить предиктора: а ну как это место приглянется и еще кому-нибудь. А зря. Узнали бы тогда наперед про ледяную избушку Витольда, про небезопасность этого места. Но реставрация все никак даже и не намечалась, и долгие годы репетировал Лемминг-Романов свою заунывную мелодию, нацисты вымирали понемногу, а прочие размышляли – не лучше ли было бы сдаться евреям. Наконец Форбс решил, что подготовка реставрации дозрела до стадии, так сказать, молочно-восковой спелости, и зомби-крысолов был сброшен с парашютом на территорию дачи Витольда, за которой в США, конечно, присматривали, но вот уж с чем, а с космическим ведомством Форбс ничего общего не желал иметь: нету никакого космоса, как в Китае сказали, так и есть. Но рано или поздно левая американская рука дотянулась до правой, и лучшие мозги нации сообразили, что зомби попал на дважды социалистическую территорию. Но это уже не имело значения.
Кто же мог знать, что никакой призрак коммунизма по России давно не бродит?
