Текст книги "День пирайи (Павел II, Том 2)"
Автор книги: Евгений Витковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)
– Можете идти, – кивнул он наконец-то сержантам. Те спешно исчезли, но еще успели расслышать из-за закрывающейся двери голос старика:
– С тебя пять рублей за лечение.
Полковник молча вынул из кармана брюк двадцать пять и подал тестю. Тот аккуратно вынес ему сдачу, к этому времени полковник уже почти оделся. От радикулита и в самом деле не осталось и следа, но было Аракеляну столь же неуютно на белом свете, как и при радикулите.
– Эдуард Феликсович… вы знаете про Ромео? – наконец выдавил он. Дед посмотрел на него обычным угрюмым взором.
– Знаю… Георгий докладывал. Пустяки все это, Игорек, знаю я все эти современные браки, сегодня поженились, завтра развелись… Несерьезно это все… Философически на все смотреть надо…
– Эдуард Феликсович, Георгий вам все сказал?
– Сказал, сказал… Я бы на твоем месте радовался, а не дрожал коленками и не зарабатывал радикулита, который, чтоб ты знал, если он на нервной почве, как у тебя, никто, кроме меня, лечить не станет, а я не вечный. Ты что, хотел, чтоб тебе сразу внука-другого подбросили от неудачной женитьбы? Как ты мне?.. Тут хоть этого не будет. Эх, дети, дети…
Дед, шаркая подошвами, ушел в свою комнату, полковник оделся и посмотрел на себя в зеркало. Ну откуда у мальчика такая странная склонность, влечение к мужчинам? Вдруг вспомнил свою жену в молодости. Вот оно! Все чертово корягинское! Все! Вот он, корень зла! Мать тянуло на мужиков, так теперь и сын туда же! Потом спохватился, вспомнил, кто у жены сестра, потом – кто у сестры муж, потом – кто у сестер отец. Полковник перевел взгляд на Рыбуню, и вдруг его охватило нестерпимое желание взлететь туда же, на жердочку, сесть рядом с Рыбуней, чистить перышки и вырабатывать философский взгляд на жизнь, плевать на все на свете. А то день нет ничего, два нет ничего, потом вдруг – бац, тархунное право, три микрофона, голубое поле и ты уже не хозяин в своем доме. Ох и жизнь!
К вечеру над Москвой сгустились тучи, пошел долгий теплый летний дождь. Тучи пришли с запада, перевалив через Карпаты. В совершенно противоположном направлении в эти часы двигалась группа Гаузера; она собиралась рассредоточиться в районе Шацка и понемногу двигаться к юго-западу, намереваясь приступить к поискам детей майора Рампаля. Гаузер обосновался в Шацке, прикрывать гипнозом здесь было никого не нужно, он в единственном ресторане перебирал один за другим местные напитки, изучая – нельзя ли с помощью какого-нибудь из них быстро освоиться с украинским языком, на другом тут вообще не разговаривали. К полночи он сделал сотрудникам ресторана наваждение, изобразил себя зеленым слоном и важно пошел на улицу. Бюллетень ван Леннепа безусловно предсказывал, что все тринадцать поросят в руки не дадутся. Удастся собрать только двенадцать поросят. Тогда зачем приказывают, когда все равно не выйдет? Будь они все прокляты, кругом одни сифилитики да педерасты употребленные. Бе-э.
Если кто-нибудь гулял в это время рядом и Гаузера в таком обличье возле городской стоянки автобусов видел, то наутро об этом видении вряд ли кому рассказывал: лежит себе такая туша зеленая с хоботом и звуки делает неприличные. Вульгарные, если правильно выражаться. А когда рассвело, Гаузер встал, отряхнулся и попытался с помощью хобота напиться из канавы. Это оказалось невозможно, потому что на самом деле у него хобота нет, это только другим так кажется. Гаузер выматерил по-венгерски всех этих других, уж не могут и хобота человеку сообразить, когда нужно, и медленно побрел к своей группе, которая ночевала где-то за городом. Даже и свиней-то эти грязные свиньи без него пасти никак не научатся. Не говоря уже о том, чтобы этих свиней хотя бы найти. Бе-э. Бе-э.
12
… не буду знать ни секунды покоя до тех пор, пока нога моя не ступит на побережье Гренландии…
Г.МЕЙРИНК. АНГЕЛ ЗАПАДНОГО ОКНА
В далеком прошлом было у Витольда детство. Отец его, знаток горного дела, неплохой резчик по камню, говорил ему тогда: куда бы, сынок, тебя судьбою не забросило, чего бы с тобою не приключилось, помни вот что: во-первых, не гляди назад, во-вторых, ни на что не надейся, в-третьих, избу сруби. Первое потому как дело – это крыша над головой. Избу срубишь, печку сложишь, щи сваришь, на лавку сядешь, портянки сушить повесишь, обмозгуешь, вот уже и жизнь пошла, все как-нибудь уладится. Еще помнил Витольдушка сказку про то, что была у зайца избушка лубяная, а у лисы ледяная. Дальше не помнил.
Наверное, именно в память о далеком уральском детстве обзавелся старая лиса Витольд Безредных очень заблаговременно нынешней своей ледяной избушкой. Начал он ее строить сразу после того, как девятый вал очередных кремлевских бурь забросил его на опасный и шершавый пост министра внутренних дел. До того Витольд заслужил кое-какое благоволение у начальства – умелою, леденящею душу дрессировкою сперва одного, а потом другого государства в центральной Европе, из числа тех держав, которые полагали, что в правила дрессировщика входит вступать с дрессируемыми в дебаты. Витольд стал главным кумом державы, паханом всех ментов, ломом подпоясанным папой всея вохры: власти, вообще-то, немало, но неуютная она очень. Избушку ему правительство дало с виду знатную, недалеко от Триумфальной арки, целый этаж уделили, но этажом ниже был размещен, к ужасу Витольда, самый главный в государстве кум, пахан и папа, термоядерным зонтиком подпоясанный, короче говоря, генсек. А еще ниже этажом размещался хрен, с которым Витольд давно и бесповоротно поссорился, начальник другого ведомства Илья Заобский. Его ведомство было побольше и посильней, чем у Витольда, и знал Витольд, что с этим серым волком ему, старой лисе, лучше так уж в открытую не тягаться. Но лиса на то и лиса, что хитрая она, наглядевшись на кремлевские дачные избушки, он чуял, что все они заячьи, глупые, лубяные: поднесет кто спичку, вспыхнет да сгорит, а хозяин, глядишь, жареный, хоть к столу подавай. Поэтому нужны две вещи: чтоб избушка была ледяная, лисья, а чтоб не растаяла, так всех делов – следить, чтобы весна никогда не настала. А это – как два пальца об асфальт, а это значит – избушку надо на севере строить, где сроду ничего не таяло и таять не будет.
Когда стряслась в Гренландии социалистическая революция, Витольд слетал туда на торжества, его первым послали на тот случай, если там дебатов кто захочет, так чтоб дрессировщик прикинул заранее. Дикая природа пришлась уральской душе Витольда как нельзя более по душе, и под общий хохот как подчиненных, так и нижнего начальства, застолбил себе Витольд участок под небольшую дачку – у черта на рогах, чуть ли не на самом севере острова, на Земле короля Фридерика VIII – король был, вообще-то, датский, но у правительства пока что времени переименовывать не было. А что? Ливерий дачу в Греции отгрохал, Устин – в Турции, Марья Панфиловна – на острове Тристан-да-Кунья, говорила, что не помрет, пока дачу эту не увидит. Увидела, померла.
Чем больше веселились политбюровцы, тем любовнее, тем щедрее тратил Витольд деньги из бездонного государственного кармана на свою махонькую, всего в два квадратных километра полезной жилой площади, избушку в Гренландии, монтировал установки искусственного климата, выписывал кокосовые пальмы и араукарии для зимнего сада, отбирал персонал дрессировщиков стерляди, которой обрыбливались все искуственные водоемы в избушке. Ну, конечно же, поставлен был и главный калибр через каждые двести метров по периметру дачи: штурмуй, кому не лень, сотня метров камня и льда надо мной, камень добротный – чистая молибденовая руда, лед, правда, весь уже проданный Сальварсану на корню и на тысячу лет вперед, но пока не сковыривают, попользуемся. Кроме атомной бомбы, ничем отсюда не выковырнешь. А лупить атомными бомбами по территории стран соцлагеря пока никто не пробовал, лагерь, чай, правильной проволокой подпоясан. Кстати, чтоб начальство ничего плохого не думало, назвал Витольд свой гренландский хутор в честь любимого начальством проспекта в Москве Кутузовка. Но генсек выговорить не смог, пришлось сокращать, получилось Кутузка, то-то Заобский, небось, поржал. Ничего: хорошо ржет тот, кто ржет после того, как остальные уже доржутся.
Когда лытает из СССР бедный человек, работяга там, инженеришко, лекаришко – его понять можно, ему на родине просто все обрыдло. Когда же лытает человек вроде как бы творческий, писателишко, композиторишко, пианистишко – понять его можно тем более, ему на родине просто-напросто все осточертело. Когда же лытает рассоветский миллиардер, владыка, обремененный делами державной важности и, кстати, обширной семьей, – его и вовсе понять можно, ему в родных краях просто все осто… осто… Слова, в общем, нет такого, чтобы полностью выразить, как тут ему все осто… Попросту говоря, очень дорог был Витольду его стул, и он очень хорошо понял слабость, непрочность этого стула. А ненадежный стул – предвестник беды. Все чаще проводил Витольд отпуска и выходные в своей ледяной избушке, потихоньку отселил туда и всю семью. Жили тут и старшая Витольдова дочь, алкоголичка, муж ее мексиканец при ней, и вторая дочь, алкоголичка тоже, но в деда пошла, малахитовые шкатулки коллекционирует, муж ее Ванька из Вязников Владимирской области, дрессировщик стерлядей, и третья дочь, тоже алкоголичка, без мужа совсем, и четвертая дочь, тоже алкоголичка, муж при ней негр, из дружественной страны, он сам запамятовал из какой. Дружная, словом, подобралась у Витольда семья – прямо не хочется от такой уезжать, да и не одобряет жена-казачка, когда муж с хутора по всякой ерунде отлучается, и чего он в этой Москве нашел хорошего, чего в ней есть, так то на Кутузке не хуже.
И когда почуял Витольд, услышал безошибочным лисьим чутьем, что Заобский у себя в реанимации тесто на поминальные блины поставил, готовится на место генсека лечь, принял он решение: открыл в своей хатке на Кутузовском краны, затопил нижнюю квартиру, да и ту, что под ней, – тоже, простудился умеренно на спасательных работах и отправился к себе на хутор болесть банным паром выгонять. Да так назад и не вернулся – сперва то да се, а потом, конечно, уже пятое и десятое.
Блины у Заобского простояли три года, однако все ж таки до своего мига докисли, генсек с нижнего этажа поехал на попутном лафете под забор с зубчиками, а на его место воцарил себя Заобский, которого залитая квартира спокойным оставить не могла, она требовала мщения, и чуть ли не первым актом нового правительства стало лишение Витольда Ивановича Безредных не только поста министра, не только воинских званий и наград, не только партбилета и подмосковных лубяных избушек совокупно с хатой на Кутузовском – но и звания советского гражданина вообще.
За то, что Витольд три года подряд не участвовал в выборах.
Но, дорогой Илья, сиди в своем Кунцеве на искусственных почках да посиживай, а потом ляг, дорогой товарищ, на лафет и дальше, в общем, спи спокойно, дорогой товарищ. Хрен ты меня, почетного гражданина Социалистической Демократической Республики Калалит Нунат, она же в просторечии Гренландия, уешь своими лишениями. Сам ты лишенец… Заобский. Гори оно огнем, министерство, у меня без него хутор Кутузка – чаша полная. Стерляди дрессированные плавают, кофейные деревья плодоносят. От последнего урожая здешнему президенту десять фунтов посылал в подарок, впрочем – зря, президента-то свергли. Сами они там не знают, в Западной Гренландии, чего хотят, прямо хоть отделяй себя в отдельную Гренландию. Но пока что можно и новому президенту десять фунтов кофе послать, он арабику от кутузки не отличит. Ну и пару стерлядей в подарок, из тех, что похуже дрессируются, словом, которые не очень талантливые. Погоду к концу недели обещали хорошую, можно будет аэродром подрасчистить, младший зять слетает в столицу и подарки отвезет. Эскимос с негром да не договорятся!..
Плохо, конечно, что весь лед кругом чужой. Весь в Южную Америку запродан. В любую минуту придут и сковырнут, сиди тогда голый и жди, пока новый намерзнет. Вот она где, настоящая опасность! Витольд знал, что с настоящим южно-американским хозяином этого льда дебаты лучше не затевать, ускользнув от волка, лиса не должна предполагать, что так же легко она ускользнет и от Змея Горыныча. Поэтому сидел Витольд в своей ледяной избушке тихо, пушистым хвостом накрывшись, ни в какие внешние дела не лез, интересовался только внутренними, гренландскими. Хорошая страна ему подвернулась, ничего не скажешь. Сроду ни с кем не воевала, только за независимость, но это так, для порядка и социализма. Правда, теперь, при новом президенте, даже датский язык в школах преподавать перестанут, хорошо это или плохо? «О чем это я беспокоюсь?» – даже удивился Витольд, услышав эту новость по телевизору. Какое ему дело до гренландских школ? И сразу ответил сам себе: прямое тебе дело до них, Витольдушка, ты гренландец, инуит, и возврата нет. Избу срубил, печку сложил, щи сварил, портянки развесил, в кресло перед телевизором сел. Теперь черед мозговать. На то и Кутузка.
Вот, сразу ясно: пусть Али не десять фунтов кофе отвезет Упернавику, а сразу тридцать, притом настоящей кутузки. Стерлядей – тоже полдюжины, умных, и еще шампанского из старых запасов, кстати, пора производство налаживать, не забыть бы. Шубу… из лучших, но, конечно, не самую лучшую, пусть горностаевую отвезет, она не ноская, а эскимосу для парадных выходов сгодится очень. Пусть задумается рожа инуитская, пусть всей Кутузке полное гражданство Калаит Нунат. А вообще и с обслугой тоже делать что-то надо, на Кутузке кругом больше двухсот человек, половина – охрана, а у президента армии нет вовсе, что неосмотрительно с его стороны. Потому что рядом Исландия селедкой своей милитаристской бряцает, есть сведения, что китов-нарвалов дрессирует, с тем чтоб они будущий гренландский военно-морской флот таранили… Канада, не ровен час, территориальные претензии предъявит, у Гренландии под боком огромный остров Элсмир, готовый плацдарм – ледников чуть, запасы бурого угля опять же, словом, быть не может, чтоб Канада его не милитаризировала, проверить надо – а не бывать тому, чтоб гренландскую землю своими кленами засадили!..
Не очень-то оторвана от остального мира Гренландия, это ведь только на картах сплошное белое пятно. Даже над собственным хутором в день пролетало у Витольда три-четыре самолета, и ничего не поделаешь: еще когда закладывал хутор, объявил, что для терпящих аварию самолетов он аэродромчик соорудит, в обеих столицах ничего против не имели. Самолеты почти все гражданские, шумно от них, но стрелять по ним очень уж немеждународно, он, Витольд, человек тонкий, не вшиварь Заобский. Летают рейсы гренландской «Эр-Арктик», один «Аэрофлот», ну и без опознавательных бывают. Дириозавр недавно пролетал, зять Ванька сострил, что это он такое взлетевшее напоминает, очень все смеялись, особенно бабы и мексиканец, хорошо, дириозавр не слышал, не то весь хутор разбомбил бы яйцами, как уже было не однажды: он ведь когда обидится, сразу яйца от нервов кладет, а каждое – с айсберг, так их в Гренландии своих немало. Впрочем, стали с недавнего времени раздражать Витольда и самолеты без опознавательных знаков. Зло взяло, приказал надысь один такой все же сбить. Оказалось – беспилотный разведчик, а чей – Ванька не разобрался, стерлядь иначе устроена. И зачем изводил ракету зенитную? Нешто много их у тебя, Витольд? А, Витольд?
Витольд Безредных сидел в зимнем саду, поставив босые ноги в таз с горчичной водой: заработал он тогда, когда знаменитый потоп над генсеком устраивал, что-то вроде хронической простуды. Дочери, ясное дело, с самого утра выпивали, каждая у себя, старший зять с младшим играли в «разбойники», Ванька неизменно третьим, для полного преферанса, идти к ним отказывался. Этот второй по старшинству зять Витольда был от природы среднерусским расистом, прочих свояков за людей не считал, и отчего-то этим самым Витольду импонировал, хотя казак Витольд был человеком терпимым и считал, что все люди, даже евреи. Но чего, спрашивается, старшая с младшей в этих иностранцах нашли? Умеют они, что ли, больше нашего, иль зазубренное у них что? Вон, Дарья, третья по счету, пока вовсе без мужа обходится, а ведь могла б любого иностранца закадрить, да и самого Ваньку тоже. Гордая… Витольд подремывал, и внезапно звоночек оповестил его, что воздушное пространство Кутузки опять нарушено. Витольд вспомнил, что зенитные ракеты решил поэкономить, включил экраны внешнего обзора и вознамерился, как только самолетик из обозримой зоны уберется, вытащить ноги из горчицы, принять сто пятьдесят и идти на боковую в лечебных целях. Но эта его мечта на этот раз осталась всего лишь мечтой.
От козявкоподобного самолета отделилась точка и стала падать, чуть ли не прямо на Витольдову голову, так что хуторянин даже на миг забоялся. Но над падающим предметом очень скоро расцвел международным апельсиновым цветом парашют, и его стало ветром относить на северо-северо-восток, в сторону моря, скрытого под многометровым слоем соленого, некачественного льда. Приземлился парашют удачно, в том числе для Витольда, ибо угодил в обзор сразу трех телекамер на оборонном периметре, причем одна из них давала крупный план. Из-под быстро оседающего купола показался человек. Хотя лето на Кутузке в этом году выдалось теплое, такое, что даже льды таяли и наносили ущерб южноамериканскому имуществу, одет человек был как-то уж больно легко для восемьдесят второй параллели. Всего-то и было на нем пальтишко ветхое, из тех, которые в России называют семисезонными, ношеный треух и совсем уж неуместные полуботинки. Был он маленький, кривоносый, с плеча у него свисала сумка, а из нее торчало несколько длинномерных предметов, вроде бы палок милиционерских связку взял с собой на Кутузку, – такая вот возникла у бывшего главного полицейского России ассоциация. Человек потоптался, выверил что-то по компасу, выбрал место над берегом, где под ледяным щитом угадывался древний фиорд, и уселся прямо наземь, лицом точно на север. Словно хотел увидеть скрытые за просторами Ледовитого океана берега дальней, прежней родины Витольда, лишившей своего сына и отчего благословения, и права на социальное обеспечение, то есть пенсии, и много еще чего. Человек быстрым жестом скинул полуботинки, Витольд рефлекторно повторил его движение и расплескал горчичную воду. Визитер укрепил босые ступни на ледышке; тут на экран крупного плана выплыло его лицо. Витольд от неожиданности снова воду расплескал: с экрана смотрели каменные, будто китайской тушью залитые глаза зомби. Проще говоря – ходячего трупа, изготовленного по лучшим рецептам гаитянского водуизма, чтоб исполнять волю хозяев. То ли мертв был человек, то ли жив, его зомби-гипнотический сон ничего не стоило разрушить, помахав над его головой чем-нибудь достаточно волшебным пудов эдак в триста весом, но было очень интересно в свете международной политики: по какому случаю это чудовище попирает сейчас землю, то есть лед, приватного хутора Кутузка? Быть может, коварный Заобский решил захватить ледяную избушку и нанял для этой цели страшного валахского вампира или дикого сальварсанского каннибалоеда? Сальварсанского… Тогда ведь он сидит не столько на Кутузке, сколько на собственном льду! Расстреливать его немедленно, как хотел Витольд, было рискованно. Но зомби, кажется, никакого интереса к хутору не проявлял, словно и знать не знал о его существовании. Он расстелил возле себя один из длинномерных предметов – это был первоначально скатанный в трубку международный оранжевый вымпел. Потом от второго длинномерного предмета кусок откусил – похоже, это была твердокопченая колбаса. Потом взял третий длинномерный предмет, и это была деревянная дудочка. Дожевал колбасу, поднес дудочку к губам. Витольд с проклятием отшвырнул таз с горчичной водой.
– Не бойса, не бойса. Не мы ему интересанто, – успокоительно сказал за спиной голос мексиканского зятя. Витольд чуть успокоился: один зять из Латинской Америки, другой из Африки – вдвоем они в этих штучках, поди, получше тестя разбираются. Во, бля, когда пригодились! Только все ж таки, какого лешего этот замухрышка спрыгнул на парашюте прямо на Кутузку? Мало места в Гренландии без Кутузки? А замухрышка тем временем надул щеки и стал дуть в дудочку – глядя в ледяное заморье.
Витольд, конечно, ничего не услышал, только легкий позыв к рвоте ощутил, но утерпел. Зомби играл, закрыв глаза, по тому, как редко он сдвигал пальцы, было понятно, что играет он что-то долгое и заунывное. Воздух над флейтистом дрожал, как пар над чайником, видимость ухудшалась, снова улучшалась, шли минуты, шли часы и столетия, время скручивалось в спираль и пульсировало, заунывная мелодия со скоростью, явно превышающей скорость распространения звука в воздушной среде, лилась в направлении советского сектора Северного Ледовитого океана, достигала берегов России и разливалась по необъятным просторам первого в мире государства, в котором рабочих и крестьян заставили верить, что они взяли власть. И рабочие, и крестьяне, и прослойка интеллигентская, и болото деклассированное, и духовенство многоконфессиональное, и армия, и партия, и отшельники в скитах, и иностранные журналисты в офисах, и сытые шпионы, и голодные проститутки – все они слышали сейчас заунывную мелодию, которую беспощадно слал им в уши и души маленький зомби, сидя на северной оконечности Гренландии.
К вечеру – хотя солнце над восемьдесят второй широтой лишь немного опустилось к горизонту – до Витольда с большим опозданием дошла спасительная мысль, что зомби, кажется, вообще на Кутузку попал случайно. Тогда бывший министр выбрал охранника, умом потемнее, мышцами потяжельше, и послал на льды – разузнать, долго ли нарушитель границы приватного владения Кутузка собирается дудеть в дуду на Россию. Да и не труп ли он вообще. Труп оказался живым и способным к общению, хотя словами ничего не говорил, но кусок колбасы отломил, протянул охраннику. Тот, вернувшись, сдал ее на анализ. Ничего особенного: селитры многовато, мяса маловато, ни то ни се, обычная финская твердокопченая колбаса для небогатого покупателя. С этого момента Витольд к зомби никого больше не посылал, пусть себе сидит и дудит, никому вреда от этого нет, может, он просто человек искусства, вроде Ваньки, так какой с него спрос. Когда на третий день с самолета зомби сбросили новый запас колбасы интереса это ни в ком уже не вызвало. Обитатели ледяной избушки понемногу начали воспринимать босого типа как своего уютного, хотя придурковатого домового. Четыре дочери пили, два зятя резались в карты, еще один учил стерлядей прыгать через скакалку, хозяйка заквашивала впрок ананасы, хозяин вернулся к прерванному курсу лечения простудных заболеваний.
Но что-то непонятное стало тем временем происходить в России и некоторых сопредельных странах. Какой-то смутный, чуть тлеющий процесс наметился в недрах более чем четвертьмиллиардного населения. Большинство этого населения, этак девять процентов, да еще девятьсот девяносто девять тысячных оставшегося процента, впрочем, ничего нового ни в себе, ни в окружающем мире не ощутило. Еще приблизительно тысяча семьсот человек испытали что-то вроде головокружения, нервного подъема, стремления победить в социалистическом соревновании за право нести переходящее знамя на юбилейную вахту, и особенно возросла среди них тяга к чистоте помыслов, верней – тяга к проверке таковой у всех, кроме себя. В органы, возглавляемые нынче генералом армии Шелковниковым, поступило в эти дни более ста тысяч сверхплановых донесений о нездоровых настроениях в учреждениях, коммунальных квартирах, лесничествах, вольерах и т. д. Но дальше писания докладных и доносов эти тысяча семьсот не пошли.
И нашлись еще около тысячи человек, которые пошли. Встали, снялись с насиженных мест, бросили работу, семьи, развлечения, путевки, сбросили по примеру гренландского типчика обувь и пошли. Устремив остановившиеся взоры в район Полярной звезды, брели они медленно куда-то к одной точке в районе Западного Таймыра, на берегу Карского моря, и остановить их не могли ни отряды спецназа, ни штормы, ни голод, ни холод, ни анафема. Были среди них люди очень ветхие, с дореволюционным партийным стажем и безнадежно пятым пунктом, были юные пионеры и октябрята самых невероятных национальностей, остяки и гагаузы, лаки и кумыки, была даже последняя айнская девочка из города Оха на Сахалине, были три профессиональных биллиардных маркера из Чимкента, один безнадежно прокаженный из лепрозория под Астраханью, еще майор с китайско-советской границы, еще московский поэт, автор давнишней революционной песни «Таратайка», тоже с пятым пунктом, еще преподаватель теоретической механики из Гродно, верховный раввин города Межирова – да мало ли еще кто. Среди шагавших имелись инвалиды: кто потерял руку в сражении за Халхин-Гол, кто ногу при освобождении Дрездена, иные возложили на алтарь отечества не одну часть тела, а несколько, иные выходили из сумасшедших домов, иные из лагерей строгого особого режима, еще иные из катакомб московского метро, а еще совсем иные умудрялись оторваться от преследования матерями-одиночками, – далеко не у всех у них были паспорта или партбилеты, иные даже вовсе никаких документов не имели, а были и такие, что не помнили, как их зовут.
Объединяло их одно: в душе все они были коммунистами.
Они шли, а члены их семей, сослуживцы, органы милиции, внутренней охраны и прочие добросердечные люди принимали все меры к тому, чтобы их уходу воспрепятствовать. Чтобы не шли они никуда, чтобы вели себя, как нормальные, и не понимали, что такое вставать на пути зова партии, голоса крови, долга. Члена КПСС с 1885 года, Еремея Металлова, например, пытался удержать весь поселок Переделкино: и дом старых большевиков, и писательский поселок, и генералитет, и скопившиеся в этих краях иностранцы, переженившиеся на русских бабах; они высыпали поглядеть на ветхого старичка, который вылез из дверей своей персональной палаты вместе с многотонной реанимационной аппаратурой и пополз куда-то через речку, насилу догадались его от аппаратуры этой отключить, втащили назад в палату, приковали к стене, стали выводить из коматозного состояния, но, увы, вывести уже не сумели – директриса получила выговор по служебной линии за бардак среди пациентов, – а Еремей тем временем опять втихую уполз на север, никто и не заметил. Рецидивиста Хлыстовского, в одиночку переплывшего пролив, отделяющий в Охотском море Шантарские острова от материка, просто расстреляли с вертолета, когда он выходил на берег, – но проявили преступную халатность, не проверили расстрелянные останки на ползучесть. А зря. В Москве, впрочем, тоже проглядели вспучивание одного захоронения в Кремлевской стене, весьма давнего, разглядели уже тогда, когда плита с датой запрахования самовыломилась, урна с прахом самовскрылась и осталась валяться на газоне, придавив голубую елочку, а сам по себе прах незримо и неуловимо поплыл в северном направлении, по пути самовзвеиваясь, самопоругиваясь, но не в силах самопротивостоять необоримому влечению в таймырские и более дальние дали. Двое из трех биллиардистов, проживавших в городе Мары, не выдержав перехода через безводную пустыню, сложили кости, не дойдя даже до Аральского моря; лишь третий, самый старый и самый жилистый, чемпион СССР от последнего спортивного, 1930 года, как известно, Маяковскому дававший при игре только три шара форы, ибо тот играл очень хорошо, пустыню пересек и, никем не разыскиваемый, побрел к вожделенному берегу Карского моря. Да и шесть юных пионеров пренебрегли заслуженным отдыхом в лагере Артек, бывшем Суук-Су, среди них четверо русских, один лезгин и один эфиоп-амхарец, были захвачены при попытке форсировать Сиваш, были водворены обратно в лагерь, где выяснилось, что эфиоп шел с прочими против воли, да и вообще был членом свергнутой династии. А вот знаменитый дирижер Макс Аронович Шипс обуялся неведомой северной болезнью прямо во время концерта своего родного военного оркестра им. Александрова и, продолжая дирижировать маршем «Тоска по родине», так на север и ушел – и никто его отчего-то не ловил.
Многие, кто шел на север, имея при себе душу повышенной чистоты и с приподнятым настроением, вдруг останавливались посреди бескрайней русской степи, либо ж бескрайней сибирской тайги, либо же посредине бескрайней среднеазиатской пустыни, – уж где кому доводилось, – хватались рукой за левый бок, за сонную артерию или же там еще за что и падали вниз лицом, головой всегда на север, сраженные неизвестно которым форс-мажором, но некоторые, даже упав, еще продолжали ползти, все туда же, на север, как некогда двигался к северу безумный капитан Гаттерас в финале одноименного романа детского писателя Жюля Верна.
Далеко не всех удалось удержать даже из числа тех, кто начинал свой путь к северным краям из неумолимо-гостеприимных психушечных стен. Бывшая шеф-повариха ресторана «Лето», что на ВДНХ в Москве, второй год отбывавшая срок в больнице им. Кащенко за очень уж крупное хищение сливочного масла и сухого компота, к примеру, пошла на то, что переплыла Московское море, три дня отлеживалась в болотных топях, один раз ее даже – для ее здоровья, впрочем, без вреда – переехал танк, в котором маршал Дуликов подремывал в ожидании грядущих жизненных перемен; дважды переодевалась, один раз мужчиной, каликой перехожим, другой раз женщиной-милиционером, дошла до Кунгура, там была перехвачена отрядом ОМОНа, отправлена в родное Кащенко, но по дороге удачно выбросилась из поезда, опять отлежалась в болоте и снова ушла на север, на этот раз уже безвозвратно. Не менее бесстрашно вели себя и те, кто бежал на север прямо со служебного поста. К примеру, истопник подольского комбината бытового обслуживания выдержал шестидневную погоню, организованную за ним местным клубом служебного собаководства (он как раз был председателем этого клуба). Также бежал в северо-восточном направлении истопник еще и каменец-подольской артели глухонемых, по дороге в Ярмолинцах ограбил кооперативный ларек, повинуясь неодолимому желанию вкусить комиссионной колбасы по семь рублей килограмм, был арестован, ночью проявил нечеловеческую силу, проломил тюремную стену и вместе с колбасой ушел туда, куда его влекло. Также и бригадирша ковровщиц из-под Ленкорани, старая женщина, Герой соцтруда, накануне того самого дня, когда ее бригада собиралась встать на ударную вахту, дабы выполнить задание пятилетки на девять месяцев раньше срока, бесследно исчезла с родной фабрики, с большим трудом была изловлена возле Красноселькупа с дорогостоящим ковром под мышкой, сперва пыталась вести агитационную работу среди сцапавших ее милиционеров, потом, когда осерчала на милицейскую тупость, села на свой ковер и улетела, куда ей хотелось.
