Текст книги "Зеленый луч. Буря"

Автор книги: Евгений Рысс

Соавторы: Леонид Соболев,Всеволод Воеводин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 38 страниц)

– Зачем же ты это сделал? – спросила Антонина Евстахиевна.

Он сжался, точно перед прыжком, Лиза тоже пригнулась. Если бы он кинулся на старуху, она успела бы перехватить его руку, может быть, сбить с ног, как тогда у него на квартире. Но он не двигался. Он не двигался и молчал.

– Зачем ты сделал это? – повторила Антонина Евстахиевна и вдруг обеими руками схватила его за ворот бушлата,

Она трясла его, твердила: «Говори, где наши мужики, что ты с ними сделал?» Потом отпихнула его от себя и пошла к выходу. Дверь поддавалась туго, носком сапога старуха распахнула ее. Ветер сорвал с ее головы платок; одной рукой поправляя свою седую, тонкую, разметавшуюся по ветру косичку, другой она подзывала к себе людей.

– Я нашла его, – сказала она, когда к ней подбежали люди. – Берите.

Егешко сидел у стены на корточках. Когда его поднимали на ноги, все у него тряслось – губы, веки, пальцы. Лизе послышалось, что он чуть слышно бормочет: «Я боюсь, боюсь», – но он молчал, а это ветер бормотал и всхлипывал, пробираясь сквозь щели.

До самой комендатуры он молчал. Когда же его привели и посадили на стул, обернулся к рыбакам и сказал:

– От этого конца мне все равно было не уйти. Есть у меня в биографии такие печальные обстоятельства. Так нынче хоть не один околевать буду, ваших с собой захвачу. И то хлеб, будьте вы все неладны.

Потом повернулся к рыбакам спиной и сказал коменданту, уже приготовившему бумагу для допроса:

– Я продрог, НКВД, напоил бы ты меня чайком, еще успеем наговориться.

Страх, как всегда, сменился у него безудержным хулиганством. Но, озорничая и юродствуя, он все еще не переставал дрожать.

В двенадцатом часу ночи Лиза привела Антонину Евстахиевну домой. В квартире было пусто и холодно, снег так и лежал на полу. Внук спал, накрывшись старой шубой. Видно было, что мальчишка крепко наплакался перед тем, как заснуть, один, в пустой квартире: через все лицо у него тянулись потеки от высохших слез. Старуха присела к нему на кровать и снова уставилась в окошко на красное, ветреное, нехорошее небо. Лиза растопила плиту, однако ужинать никто не стал. Тогда она тоже подсела к окошку. Шел снег и проходил, совсем рассвело, а они все сидели друг подле друга, и ветер всю ночь громыхал над их головами по крыше, тряс и расшатывал бревенчатый рыбацкий домик. Только к утру он стал стихать. Но к утру в кононовской квартире никто никого уже не ждал.

Глава XXXI
МОРЕХОД И БУРЯ

Рыбацкий бот – типа «Касатка» – это деревянное судно, шагов двадцать от кормы до носа и четыре шага в поперечнике. Оно управляется двадцатипятисильным мотором, на нем есть мачта с двумя парусами: «штафок» – малый и «трессель» – большой. Если на море ветер силой в восемь баллов, ботам уже не разрешается промышлять. Им также не позволено отходить от берега дальше чем на десять миль.

Из газетного очерка

Александр Андреевич Кононов ходил на промысел матросом. Произошло это потому, что по новым порядкам водить в море рыбацкие боты разрешается только тем рыбакам, которые прошли специальные курсы судовождения, вкратце изучили навигацию, метеорологию, умеют определить местонахождение судна по высоте звезд и проложить курс по карте, скажем от Кильдина на Колгуев. Кононов рыбачил сорок седьмой год. Он знал, у каких берегов в какое время ходит рыба, как ведут себя птицы перед погодой, какие облака к ветру, какие – к затишью. Для того чтобы сызнова переучиваться морскому делу, он считал себя слишком старым. И вот, несмотря на весь свой морской рыбацкий опыт, Александр Андреевич ходил промышлять всего-навсего старшим матросом, а капитаном на его боте был двадцатилетний парень, сын кононовского соседа по становищу.

Утром двадцать четвертого апреля «Краб» рано вышел на промысел. Утро было солнечное. За наволоком, по-весеннему голубое и тихое, лежало море. Часу в седьмом утра с берега потянул было ветерок, и они подняли оба паруса, чтобы поскорее выбежать из губы. Но паруса вскоре обвисли, и только пологая зыбь – след бегущего бота – колыхала в губе отражения береговых гор.

Милях в двух от губы, в открытом море, метали сети на треску. Капитан посоветовался с Кононовым, где им лучше стать, но Кононов смотрел не на воду, а на небо. Невидимые из губы, по всему горизонту вставали с востока высокие перистые облака. Это означало ветер.

Кононов посоветовал капитану сетей не выметывать, а заходить обратно в губу, потому что облака – дело верное. Даже не взглянув на барометр в рубке, старик сказал, что с моря нужно уходить, и чем скорее, тем лучше.

И вот, пока они спорили с капитаном – метать сети или не метать, налетел шквал. Солнце затмилось, и поднялась такая пурга, что с кормы на нос не стало видно человека. Спор их был окончен.

Мимо «Краба» в снежной мгле пронеслись две черные тени. Это боты «Форель» и «Бесстрашный» полным ходом убегали с моря под защиту береговых скал.

– Назад! – крикнул Кононов, как будто бы там, на ботах, могли его услышать. – Ах, что они делают!

Капитан, как только шквал подхватил судно, убежал в рубку. Цепляясь за снасти, Кононов кинулся за ним. Парень всем телом налег на штурвал, он поворачивал бот бортом к ветру, он тоже хотел убежать в губу, рассчитывая там укрыться от урагана.

– Побойся! – крикнул Кононов. – Опрокинемся, или вынесет на камни.

Он вырвал штурвал из рук ополоумевшего капитана и стал разворачивать бот обратно по ветру. Он не рассуждал в эту минуту, как ему поступить, чтобы спасти бот от гибели. Как человек, который, падая, бессознательно выбрасывает руки перед собой, так и старик, не размышляя, одним рывком повернул бот прочь от берега. Вся его привычка к морю, все его существо подсказывало ему это мгновенное решение бежать по ветру, по волне в снег, в бурю, но только не туда, где береговые скалы и камни, скрытые под водой, с одного удара могут разнести в щепки их легкое суденышко.

Капитан стоял в рубке в одних галошах на босую ногу (утром было жарко).

– Я пойду, – чуть слышно сказал он, – в каюту.

Шатаясь, он спустился по лесенке в трюм и повалился ничком ка койку. Кононов стал за руль.

Он велел мотористу Крептюкову прибавить ходу. Моторист выскочил из люка, крича, что ходу больше нет.

– Повороти, Кононов! – просил он.

– Куда же я поворочу? – ответил Кононов – Смотри глазами, что делается. Уж лучше убежим в море.

– Ну, – сказал Крептюков, – пожалуй, в море не хуже.

Кононов намертво закрепил руль по ветру. Он боялся подумать о тех, кто, испугавшись первого шквала, полным ходом побежал в губу. В завываниях ветра в снастях ему чудились стоны и крики о помощи захлебывающихся на волне людей. Треск деревянной обшивки под ударами волн напоминал короткий треск судна, со страшной силой брошенного на камни. Кононов сам тонул трижды и не раз видел смерть на воде. Сам он ее не боялся, не мог просто представить себе, как это он, Кононов, живой человек, вдруг захлебнется, потеряет сознание и пойдет ко дну в черные, холодные морские глубины. Но когда он думал о других, ему становилось страшно.

Что-то ударило в стенку капитанской рубки и расщепило ее сверху донизу. Снег и соленая пена хлестнули Кононова по лицу.

«Конец, – подумал старик. – Нет, не может быть, что конец. Уж больно скоро».

Он выглянул в трещину. Маленькую шлюпку, которую боты водят за собой на привязи, стоймя закинуло волной на палубу, и это ее окованное железом днище проломило рубку. Тотчас же через палубу перекатилась другая волна, и шлюпка исчезла за бортом.

Мокрый с головы до пят, Крептюков высунул голову из люка:

– Ну что, Кононов, гибнем?

– Не знаю пока, – ответил Кононов.

Он велел Крептюкову забить люк брезентом, чтобы вода не натекла в машинное, и пойти проведать капитана. Если человек еще не совсем потерял голову, пусть немедленно выходит наверх.

Привязавшись, по совету Кононова, к мачте, Крептюков забил люк, потом полез в каюту. Капитан лежал на койке ничком. Крептюков потянул его за плечо, но он выругался, сказал, что сапоги куда-то задевались, а босой он на палубу не пойдет, и вдруг заплакал.

– Делайте что хотите, – сказал он. – Все равно погибать.

– Вот дурак, – удивился Крептюков. – Ведь за твои курсы колхоз деньги платил. Двести сорок рублей заплачено за нас обоих.

Он вылез в рубку и, силясь перекричать ветер, долго объяснял Кононову, что этого дела он так не оставит, что капитана они исключат за трусость из комсомола и пусть он вообще убирается к черту из становища.

Кононов принял руль в одиннадцатом часу утра и не оставлял его до ночи. Ураган гнал судно на запад, потом на северо-запад, в норвежские воды. «Хоть бы еще сменился ветер, – рассчитывал Кононов, – донесло бы хоть до Шпицбергена, до кромки льдов, там суда есть, ледоколы и зверобои, соймут с бота». Никогда не видел шестидесятилетний рыбак волн такой чудовищной высоты. Снег заметал палубу, свернутые паруса, рубку, в которой уже не хватало одной стенки. Снег заливало водой, и он замерзал, одевая бот толстой ледяной коркой. Когда судно валило на борт, все труднее и труднее ему было выпрямиться, так оно отяжелело ото льда. И все-таки Кононов закрепил руль по ветру и уводил бот в открытое море.

Очень скоро из люка опять выскочил Крептюков, крича, что в трюме вода. Он с одним матросом кинулся к помпе, но, когда стали откачивать, отказала помпа.

– Сыщите капитанские сапоги, – крикнул Кононов, – и срежьте кожу! Не жалейте вещь – люди важнее.

Крептюков полез в каюту, сыскал под койкой капитанские сапоги, срезал с них кожу и починил помпу. Всю ночь он боролся с водой, а Кононов стоял в рубке и думал о том, что если прокинет снег и прояснится небо, то все равно положение их совсем не завидное. Как он сумеет узнать, куда занесло их ветром? Ветер склонялся к югу, берега были далеко, впереди на сотни миль лежало неизвестное рыбакам море. Он не знал мореходных карт и не мог рассчитывать на свою память.

Ночь подходила к концу. Он да моторист Крептюков, только они были на палубе. Команда – молодые, не привычные к морю ребята – не вылезала из трюма.

– Двадцать раз ураган, – сказал Крептюков, глядя, как зеленая гора, колеблясь и пенясь, вырастает над верхушкой мачты. – Но не бывает так, чтобы в порту не знали заранее.

– Выберемся – найдем концы, – ответил Кононов.

Он вспомнил свой вчерашний разговор с Антониной Евстахиевной. Он отчетливо представлял ее себе, видел, как сейчас она сидит у себя в кухне, сидит и смотрит в окошко. Ясно, что в становище их уже не ждут. «Будет тебе испытывать стихию», – ругалась ночью старуха. «Нет, старое ты чудо, – ответил он ей тогда, – стихия – не опасная, опасен злой человек».

Он повторил Крептюкову:

– Выберемся – найдем концы.

К утру прояснело. Волна стала повальной, пологой, и далеко, за десяток миль к югу, они увидели гористый берег, освещенный холодным солнцем. Как далеко унес их от становища ураган, что это был за берег, своя это была страна или чужая, Кононов не знал. Но теперь, если даже волна понесет их к берегу, им уже не грозит опасность разбиться о камни. Раз прокинуло снег, раз видимость стала хорошей, заход даже в незнакомую губу уже не представлял такого риска. Кононов передал Крептюкову руль, а сам спустился в трюм проведать команду.

Они сидели в потемках – три приунывших матроса. Кононов принес из рубки фонарь, завернутый в рокон, чтоб ветром не задуло огонек, и матросы, когда осветилась каютка, с удивлением подняли головы. Зачем понадобился свет? Не все ли равно, как ждать конца.

– Надо бы оживиться, ребята, – сказал старик.

Матросы вздохнули.

– Как будем оживляться, Кононов?

– Первым делом, – сказал Кононов, – вскипятить чайку и согреться.

Вскипятили чай, но пили и закусывали молча – какая уж тут еда, когда с минуты на минуту жди, что сам пойдешь к рыбам. Посасывая кусок сахару, Кононов предложил поднять штафок, малый парус, и под одним парусом попробовать подойти к берегу. Зыбь хоть еще велика, но пологая, и вокруг видать хорошо. «Попробуй», – сказал кто-то из матросов. Остальные молчали. Испуг у них сменился равнодушием, они не тряслись со страху, как их трусишка капитан, но просто устали думать о смерти, ждали ее сложа руки. Кононов с двумя матросами поднялся на палубу, поставил парус. Тотчас же бот зарылся носом в волну, а парус, сорванный с мачты, птицей упорхнул за борт. Под холодными лучами утреннего солнца черное, изрытое ветром море выглядело страшно. Матросы вернулись в трюм. Кононов решил до поры оставить их в покое и спасать судно вдвоем с Крептюковым. На этого парня можно было положиться.

Опять налетел снег, в промежутке между снежными зарядами к западу от курса показался какой-то скалистый островок, и снова все затянуло снегом. Когда прояснилось, островка уж не было видно, только крутая линия берегов тянулась в нескольких милях к западу. Кононов решил искать захода в губу. В восьмом часу утра Крептюков, стоявший рядом с ним в рубке, вдруг вцепился ему в плечо и указал пальцем куда-то за борт по курсу судна.

– Гляди, – сказал он, бледнея. – Или мне мерещится?

Со всех сторон бежали огромные рыхлые водяные холмы, падали, вздувались выше мачты, застилая солнце. Над ними голубело небо, и ничего не было видно вокруг – ни дымка, ни паруса, точно одни они остались в живых на всем морском просторе, шестеро рыбаков, унесенных ветром.

Вдруг в нескольких десятках метров от судна что-то вскинулось на гребне волны и пропало.

– Человек? – ахнул Кононов.

Минуту, не больше, они молчали. Потом Крептюков выскочил из рубки, заорал в трюм: «Все наверх, человек в море!» – и кинулся в машинное. Мотор замолчал, один за другим матросы выскочили на палубу. Они привязывались к мачте, а бот валился бортом на волну: это Кононов заводил его бортом к ветру, бортом к тому, кто кричал им о помощи в нескольких метрах от судна. Они не могли расслышать его крик, только видели его искаженное лицо, видели, как он напрягался всем телом, точно хотел выпрыгнуть из волны.

Три пары рук схватили его за ворот, за пояс, за волосы. Матросов накрыло волной, но они были привязаны к мачте и, сбитые с ног, оглушенные падением, не отпустили того, кто, уцепившись за них мертвой хваткой, теперь без сознания лежал на палубе. Грудью навалившись на штурвал, Кононов выпрямил судно. Волна, обрушившаяся на палубу, больно ударила его о стенку рубки, но он не думал о боли, он думал одно: бот выстоял, человек спасен.

– В трюм – и разотрите его. Он обмерз! – крикнул Кононов.

Спасенный, молодой парень, совсем мальчишка, лежал, закрыв глаза. Все лицо его было залито кровью. Он рассек себе голову, когда его тащили на борт. Под мышками у него был спасательный пояс, одна нога в сапоге, другая босая. Он обессилел раньше, чем успел разуться.

Крептюков выскочил из люка, спросил, кого выловили. Кононов велел ему стать на руль, а сам опять спустился в помещение команды. Матросы уже не сидели, угрюмо уставившись в темноту. Спасенного уложили на койку, двое матросов растирали его иссиня-бледное тело, третий чистым полотенцем бинтовал до кости рассеченный лоб. Кононова встретили весело – жив, только обмерз чуточку. О том, что самих-то их продолжает швырять вверх-вниз, что десять минут назад сами-то они едва не перевернулись вверх килем, – никто и не думал. Раз они сами спасли человека, значит, рано еще собираться на тот свет. Это не был сознательный вывод, но каждый матрос, только что угрюмо сидевший в потемках, теперь суетился, хлопотал и чувствовал именно так. Все безразличие их, всю мрачность как ветром сдуло.

Кононов потрогал веки неподвижно лежавшего парня. На вид ему было не больше двадцати лет. Его матросская одежда висела на крючке, старик осмотрел карманы.

Мореходная книжка промокла насквозь, страницы слиплись, чернила расплылись. Водя пальцем по буквам, старик прочитал: «Слюсарев, «РТ 89».

– На нем аварийный пояс, – сказал он, глядя на белое, безжизненное тело матроса с запавшими, как у мертвеца, глазами. – Стало быть, его не просто смыло за борт. Они готовились к тому, что всем им придется поплавать. Надо полагать, остальным повезло меньше.

Матрос с погибшего тральщика тихонько застонал и приоткрыл глаза. Некоторое время он удивленно смотрел на ветровой фонарь, который метался и прыгал под низким потолком каюты, потом снова потерял сознание.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ЛИЗА

Глава XXXII
ЕЩЕ ОДИН ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК В МОЕЙ ЖИЗНИ

Где-то кричал петух. Я очнулся и приоткрыл глаза. Передо мной было окно, неплотно задернутое занавесками, и косой столб солнечного света падал от окна на пол. Отчаянно болела голова, глаза слезились, и ужасно хотелось пить. Я не пытался думать о том, где я лежу, что такое со мной и почему в голове у меня такая отчаянная тупая боль. Резкий петушиный крик и столб солнечного света, пробивавшийся сквозь полотняные занавески, сливались в моем сознании в одно острое ощущение того, что я на земле, на берегу, что весь этот ужас, который мне пришлось испытать, кончился раз и навсегда.

Я опять закрыл глаза. Мне хотелось только спать и спать, ни о чем не думать, ничего не видеть. С меня хватало петушиного крика, чтобы быть совершенно спокойным. Я на берегу. Я спасен.

Но сон приходил не сразу. Красные волны кругами накатывались на меня, трепали, несли, и было так холодно, что я слышал, как стучат мои зубы. Еще и еще орал петух, но крик его все слабел, и красные волны несли меня черт знает куда, в пустоту, которую нельзя назвать никаким словом. Самым страшным в этом была одна точка, именно точка, которая где-то пряталась до поры, до времени и вдруг разрасталась в нечто огромное, похожее на ураган или гигантскую волну, но в то же время с какими– то признаками живого существа, очень злобного и жестокого. Это неизъяснимое существо с торжествующим злорадством обрушивалось на меня, неслось, ревело и снова сжималось в маленькую ехидную точечку, точно высматривавшую откуда-то издалека, когда ей опять прыгнуть и оглушить меня своим ревом.

Я стонал, барахтался и просыпался от собственных стонов. Но я уже не видел полотняной занавески, пронизанной солнцем, не слышал петушиного крика. Перед моими глазами вставали без всякой связи то палуба нашего тральщика с поручнями, уходящими в воду, то рыхлые бегущие водяные горы, и я – по плечи в ледяной воде, один среди них, и птицы пролетают чуть ли не на вытянутую руку от моей головы, всякий раз оглядывая меня своими круглыми любопытными глазами. Чаще же всего мне представлялось какое-то темное и тесное помещение, фонарь, раскачивающийся под потолком, и несколько незнакомых мне людей, которые склонились надо мной с озабоченными лицами и все вместе зачем-то бьют меня ладонями по голому телу. Что это за люди и что они делают со мной, я не знал.

Один раз кто-то громко произнес над самым моим ухом: «Все это бред. Здорово же я болен». Сразу мне стало понятно, что эти слова сказал я сам и что я в самом деле здорово болен.

Некоторое время сознание ни разу не возвращалось ко мне полностью. Были отдельные просветы, после которых опять начиналось забытье. Иногда я различал возле себя мужчину и женщину в белых халатах, один раз почувствовал, как женщина расстегнула на мне рубашку, вынула что-то у меня из груди, покачала головой и сказала:

– Сорок и три десятых.

– Девятый день. Плохо, что кризис так затягивается, – недовольно сказал мужчина.

Я отчетливо слышал их разговор, но мне было не интересно, о чем они говорят. Мужчина перевернул меня на бок, ладони у него были холодные.

– Бросьте, – попросил я. – Мне и так холодно.

– А! Вы не спите? – почему-то обрадовался он и потянул меня за подбородок, так что мне пришлось открыть глаза. – Ну как? Плохо?

Я кивнул головой.

– Ничего, обойдется. Сердце у вас крепкое.

– Воды, – попросил я. – Пить хочется.

Он рассмеялся. Теперь я понял, что это доктор, который пришел меня лечить.

– На вашем месте, голубчик мой, я, пожалуй, всю жизнь не просил бы воды, – сказал он. – Достаточно вы ее наглотались.

Я выпил воды и уснул. Несколько раз, приоткрыв глаза, я опять видел его у своей постели, но уже не понимал, зачем он тут и о чем он меня спрашивает. Меня только удивляло одно: почему все время у него меняется физиономия? Он был бритый и лысый, а по временам становился старичком с маленькой седой бородкой. Старичок смотрел на меня, неловко улыбался и молчал. Все это время меня мучил ужасный кашель, от этого кашля у меня прямо голова лопалась, и я попросил однажды:

– Очень больно голове, доктор. Намочите полотенце.

– Я, брат, не доктор, – сказал старичок и вместо полотенца положил мне на лоб свою тяжелую жесткую руку.

Кажется, тогда я на него рассердился за это, не помню. Либо он тут же и ушел, либо я опять перестал различать все вокруг себя.

А потом появилась Лиза. Первый раз, когда я ее увидел, я вздрогнул и сразу же закрыл глаза. Да, именно закрыл глаза, для того чтобы ее лучше разглядеть. Это может показаться глупым и неправдоподобным, но в том, что она мне просто снится, у меня не было никаких сомнений. Оказалось, однако, что Лиза мне снится, когда я лежу с открытыми глазами, и это меня ничуть не удивило. Я видел, как она наклоняется надо мной, видел, как у нее шевелятся губы, точно она о чем-то спрашивает меня, разглядывал ее волосы, брови, глаза и улыбался. Какое хорошее и вместе с тем встревоженное было у нее лицо! Меня охватывало беспокойство: что же могло с ней случиться, чем она так огорчена и озабочена? Неожиданно она тоже улыбалась, и я уже думал только о том, какие забавные веснушки у нее на кончике носа и как это я не заметил их тогда, в поезде. Я пытался еще вспомнить что-то очень важное, о чем я должен был обязательно ей сказать, вспоминал о том, что она сердита на меня, что я сделал что-то скверное и стыдное. Наконец мне удалось поймать эту ускользавшую мысль. Аркашка напоил меня пьяным, я безобразничал с ним и с Мацейсом на кладбище, и Лиза ругает меня за это, велит немедленно уходить домой.

– Не сердитесь, – бормотал я. – Вот только голова перестанет болеть, и я сейчас же в море. Честное слово.

– Что, что?

Я не слышал ее слов. Я видел только, как шевелятся ее губы, как она наклоняется надо мной так низко, что глаза ее становятся совсем огромными.

– Я завтра в море…

Как-то я увидел ее совсем грустной. Молча она смотрела на меня, а мне было скверно, я задыхался, головой не мог шевельнуть и был даже не рад, что она опять мне видится. Нахмурившись, я отвернулся лицом к стенке. Больше она не приходила ко мне – вернее, я больше никого и ничего не замечал до того самого дня, когда вдруг, проснувшись, увидел небольшую больничную палату на три койки (две были пустые, на третьей лежал я), окно с полотняными занавесками, какое-то деревцо в окне, кусок голубого неба и понял, что я выздоровел.

Я сам дотянулся до графина с водой, стоявшего рядом на столике, сам налил себе воды и сразу же так устал, что снова заснул. Меня разбудила женщина в белом халате – должно быть, медицинская сестра, – с нею был все тот же старичок с седой бородкой.

– Ну, – улыбнулась она. – Как будто бы ожили? Уж и повозились мы с вами! Ставьте-ка градусник.

Я сам засунул градусник себе под мышку, потом спросил старика:

– Что со мной было, доктор?

– Все время меня путает, – усмехнулся старик. – Все доктор да доктор…

Пришлось мне покраснеть. Но, вглядываясь в его старое добродушное лицо, я головой готов был поручиться, что мы с ним где-то встречались раньше. Я так ему и сказал. Он сел на стул и стал вдруг смеяться. Чтобы удобнее было смеяться, он широко растопырил ноги, уперся ладонями в колени, а сам все хохотал и хохотал.

– Встречались! И скажет же, чудак! Конечно, мы с тобой встречались, милый человек.

Не понимая, почему его так рассмешил мой вопрос, я спросил: где же именно мы с ним познакомились?

– Милях в двенадцати от Финмаркена на норд-норд– ост, – весело ответил он. – На мокрой морской водичке. То есть это ты там пузыри пускал, а я у руля стоял.

– Вы, наверное, ничего не помните, что с вами произошло, – сказала сестра. – Вас подобрали в открытом море. Александр Андреевич вас подобрал.

Было пятое мая, двенадцатый день моей болезни. Рыбацкий бот «Краб», ураганом унесенный в море, подобрал меня на волне в то время, когда я уже терял сознание. Да и сознавал ли я что нибудь, когда один, захлебываясь горькой морской водой, кричал на ветер о помощи? Ничего не помню. Рыбаки меня подняли на борт примерно в половине восьмого утра, потом я выяснил, что было без четверти шесть, когда я вышел в последний раз из кубрика и уже не вернулся. Стало быть, я пробыл в ледяной воде ровно час и тридцать минут, но, кроме моего падения с палубы в эту воду, обжигающую холодом точно огнем, ничего не помню. Спасательное судно взяло «Краб» на буксир и, когда ураган уже начал стихать, отвело бот в становище. Все это время я без сознания валялся ка койке, накрытый тремя матросскими одеялами. Врач на берегу определил у меня жесточайшее воспаление обоих легких. Первый озноб я почувствовал еще на борту нашего тральщика, когда он, полузатопленный, сидел на банке, ледяная вода сделала остальное.

– Я, грешным делом, подумал, что мы старались зря, – сказал мне Александр Андреевич Кононов, – что все равно тебе не встать. А ты, оказывается, двужильный.

Мне хотелось его расспросить, каким образом им удалось меня заметить, вытащить обессиленного из воды, но он отказался отвечать на мои расспросы, только сказал, что всю команду с нашего тральщика подобрало другое спасательное судно и что, кроме меня, у нас не пострадал ни один человек. Больше того, сказал он, с 90-го подобрали пятерых, несколько часов они проплавали, держась за поручни перевернутой вверх килем шлюпки, а капитана через несколько дней нашли ка норвежском берегу. Его пронесло миль полтораста по морю со спасательным кругом под мышками. Он не утонул, а просто замерз.

Рассказав мне об этом, старик помрачнел и сразу же ушел. Я понял, почему он так заторопился. Ведь мой конец был бы точно таким же. Я бы тоже не утонул (на мне был спасательный пояс), но замерз.

Оказалось, что, пока я был болен, Кононов навещал меня ежедневно. По-видимому, вытащив меня из воды, он считал себя ответственным за мое выздоровление.

Дней через десять я уже ходил по палате, еще через десять – двенадцать дней в своей собственной матросской робе вышел на улицу. Возник перед моим выходом сложный вопрос, во что мне обуться (сапог с левой ноги, оказывается, я утопил в море). Но Коконов позаботился и об этом обстоятельстве. В кладовке были приготовлены для меня не новые, но хорошо вычиненные сапоги как раз моего размера. Вот уже действительно «милый человек», говоря его собственными любимыми словами!

Квартиры в становище у меня, разумеется, не было, а ехать пароходом в Мурманск я еще не мог. Я отчаянно ослабел после болезни. Вышел из больницы, спустился с крыльца и сразу же сел на скамеечку. Конечно, Кононов предложил мне пока что пожить у него, и я с удовольствием согласился.

Как все изменилось вокруг за время моей болезни! Ни снежинки не было на берегу, снег лежал только в скалах, поднимавшихся над становищем. Я увидел босоногих ребят и коз, пощипывавших вдоль заборов молодую весеннюю травку. От влажного ветра с залива у меня закружилась голова, долго я сидел на скамеечке перед больницей, радуясь теплу и солнцу. В становище была тишина: рыбаки ушли на промысел. Зато как шумно и весело было в воздухе! Какие-то мелкие пичужки летали стаями, как облачка менявшими на солнце свои очертания. За ними с протяжным гоготом тянулись треугольники диких гусей и длинные, перевивавшиеся в воздухе утиные цепи. Тысячами они летели на север, к морю, к пустынным полярным островам, оттаявшим под весенним солнцем. Глядя, как они проносятся высоко над становищем, впервые за все время моего выздоровления я подумал о море, о том, как было бы хорошо сейчас стоять на качающейся под ногами палубе и под оглушительный крик глупышей, напрягаясь всем телом, переругиваясь с товарищами, тянуть обеими руками раздувшийся от рыбы трал.

…Тралмейстер мечется как угорелый от одного матроса к другому и, если на лебедке стоит Полтора Семена, то и дело хватается за голову и безнадежно машет рукой:

– Семен! Я же тебя поставил! Будешь ты вирать, когда тебе говорят: вирай…

Прыгает и суматошится Балбуцкий. Яростнее орут глупыши. Из рубки высунулся Бабин и, хмурясь, прикидывает на глазок, какой будет подъем. Я представил себе все это, и до того мне захотелось сейчас, вот сию минуту, повидать их всех, что у меня просто сердце заныло.

Я встал, пошатываясь от слабости. Куда уж мне такому в море! Они успеют второй раз отправиться в рейс, прежде чем я смогу ходить-то по-человечески.

Старушка, жена Александра Андреевича Кононова, напоила меня чаем, уложила отдохнуть и даже выставила внука на улицу, чтобы он не мешал мне спать своими разговорами. Часов в девять вечера вернулся с моря Кононов. Я ждал его с нетерпением. Ведь если не считать отрывочных сведений о том, что все мои товарищи целы, я ничего еще не знал толком. Поэтому, как только он поужинал, я сразу же подсел к нему, и вот с первых же слов он меня просто огорошил.

– Нет, – сказал он, – у вас не все добрались до берега. Это я тебе тогда так, зря сказал. Мне говорил один человек, который видел списки погибших, что с вашего судна недосчитываются двоих.

Я похолодел. Я перебирал в памяти всех, кто оставался со мной на борту в то время, как большая часть команды уже перебралась на берег. Капитан, Овчаренко, Свистунов…

Гадать было бессмысленно.

– Кого же недосчитались? Вы не помните по фамилии?

– Нет, – сказал Кононов, – по фамилиям я не помню. Знаю, что эти двое, о которых мне говорили, удрали с судна на шлюпке, как только пришло извещение о том, что ожидается сильный ветер.

– Мацейс и Шкебин!

– Говорят тебе, что я не помню их по фамилиям. Удрали втихомолку на шлюпке, вот и все. Парни были, видать, не бог весть какие, так что жалеть о них особенно не приходится. Вроде нашего капитана. Нас привели в становище на буксире, доктор стоит на брюге, спрашивает: «Кто болен?» Константин, наш капитан, говорит: «Я болен, – расстроился…»

Он стал смеяться, вспоминая болезнь их капитана и как его на берегу отпаивали валериановыми каплями. Я заметил после, что если рыбаки заговаривали об урагане, то непременно вспоминали всякие смешные вещи, случавшиеся в тот день: как такой-то перетрусил, а этот спасался от ветра на карачках, а третьего швырнуло головой в сугроб, и его чуть ли не за ноги вытягивали из сугроба. О жертвах вспоминали мало и неохотно, а между тем всего лишь месяц с небольшим прошел с того самого дня, как ураган пронесся по побережью. Но, когда Кононов стал рассказывать об их капитане, я его не стал слушать. Мацейс и Шкебин погибли, они не успели добраться до берега – может быть, сбились в тумане с курса, когда их захватило шквалом! Эта новость меня ошеломила. Я был готов услышать о том, что они пойманы, сидят за решеткой, расстреляны, наконец, но то, что с ними все кончилось так быстро и просто, у меня никак не укладывалось в голове. Я перебил старика: