Текст книги "Зеленый луч. Буря"

Автор книги: Евгений Рысс

Соавторы: Леонид Соболев,Всеволод Воеводин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 38 страниц)

Глава XXII
РАЗГОВОР ВСЕРЬЕЗ

Волна вырвала из моих рук дверь и хлопнула ею с такой силой, что даже сквозь рев и свист ветра я слышал удар. Оглушенный, я пролетел по палубе и, вцепившись во что-то, что попало мне в руки, стоял съежившись, втянув голову в плечи, пока волна не схлынула и порыв ветра не ослабел. Повернув лицо по ветру, я приоткрыл глаза. В сером свете мимо меня неслись большие снежинки. Казалось, что водят они хороводы, танцуют и кружатся, а ветер поет для них песню, и море медленно и монотонно отбивает им такт. Я чувствовал страшное давление ветра, и, чтобы удержаться на месте, мне приходилось напрягать все свои силы. Сощуренными глазами я видел только маленький кусочек пространства перед собой, несколько ступенек трапа, поручни, часть железной стены с залепленным снегом иллюминатором. Цепляясь за поручни, я поднялся наверх и, закрыв глаза, ощупью добрался до рубки. У меня горело лицо, снег таял на коже, и холодные струйки убегали за воротник. Бабин стоял на руле. Капитан ходил взад и вперед. Рулевого, видимо, уже услали вниз. Я подошел к штурвалу, готовый взяться за его ручки, но капитан, повернувшись ко мне, сказал:

– Не надо, побудьте здесь просто так. – Я стоял, не зная, куда девать руки, а капитан прошел еще по рубке и добавил, глядя на меня, раздраженно и зло: – А то наболтаете там и нагоните панику. – Я покраснел от обиды. Несправедливость капитана больно меня поразила.

Вероятно, он сам почувствовал, что оскорбил меня, потому что, пройдясь еще раз, сказал уже гораздо более мягким тоном: – Я ведь знаю, как у нас умеют выпытывать. Вам небось самому не легко пришлось.

После этого наступило молчание. Ветер выл и бросал в стекла брызги и снег; капитан мерил шагами рубку, Бабин, глядя на тихо качавшийся компас, иногда поворачивал штурвал. Был день, но за окном стояла серая полумгла, и за тучею снега я с трудом мог разглядеть нос тральщика, то поднимавшийся высоко вверх, то с шумом опускавшийся вниз. Тогда на судно со всех сторон наступал страшный хаос волн и снежных вихрей.

Маркони открыл окошечко и протянул радиограмму, и хотя в шуме ветра и шторма стук окошечка почти не был слышен, капитан резко повернулся и торопливо протянул руку. Он прочел радиограмму и, присев за столик, написал ответ. Маркони задвинул дверцу, и снова капитан мерил шагами рубку. Бабин тихо поворачивал штурвал, светился компас, и снег и брызги бились о стекла. Но вот снег ворвался в рубку, снежинки, крутясь, полетели на пол, и Овчаренко, мокрый и красный, закрыл за собою дверь. Капитан мельком взглянул на него и отвел глаза, а Овчаренко стряхнул снег с фуражки, вытер лицо и сказал:

– Настроение тяжелое, капитан.

Капитан, казалось, не слышал. Думая о своем, он шагал взад и вперед, шаг за шагом. Овчаренко помолчал и добавил отчетливо и негромко:

– Надо решать, Николай Николаевич.

– Решать нечего, – сказал капитан, – все совершенно ясно.

Я понял, что продолжается спор, начатый раньше, когда меня еще не было в рубке. Казалось, спор опять оборвался. Очень деловым, равнодушным тоном Овчаренко спросил:

– Есть что-нибудь новое?

Капитан протянул ему радиограмму. Овчаренко прочел и кивнул головой. Они помолчали оба, и капитан, сделав еще один рейс по рубке, шел обратно, когда Овчаренко шагнул и стал перед ним. Теперь они стояли друг против друга, оба спокойные и оба настороже.

– Ты неправ, Николай Николаевич, – мягко заговорил Овчаренко. – Если ты подумаешь, ты сам согласишься со мной. В этом вопросе я, может быть, даже более компетентен, чем ты, и ты должен поверить мне. Ведь это вопрос политико-морального состояния…

– Это вопрос практики судовождения, – резко перебил капитан. – Я решаю задачу исключительной сложности, я отвечаю за судно и за каждого человека. Я не могу рисковать, ослабляя работоспособность команды.

– Хуже, чем сейчас, она не будет. Пойди в столовую, поговори с матросами.

– Хорошо, – буркнул капитан, поправил фуражку, повернулся и вышел из рубки.

Овчаренко вышел за ним, а за Овчаренко вышел и я, стараясь не обращать на себя внимание Бабина. Я боялся, что Бабин прикажет мне остаться в рубке.

Мы спустились по трапу, переждали, пока с палубы схлынет вода, и, держась за поручни, прошли в столовую. Мы еще слышали общий громкий разговор, но он тотчас же смолк при появлении капитана. Все молчали, и все на него смотрели, а он протиснулся за стол, снял фуражку и оглядел всех.

– В чем дело, товарищи? – спросил он. – Говорят, что у команды несколько нездоровое настроение? Я не совсем понимаю. Вы шторма испугались, что ли?

Мне кажется, что никто не ждал так прямо поставленного вопроса. Я видел, как ребята мялись и переглядывались, и мне кажется – каждый надеялся, что начнет другой. Потом взгляды всех обратились на Свистунова. Видимо, ему, как самому старшему, следовало говорить первому. Он откашлялся и заговорил.

– Вроде как бы побаиваемся, Николай Николаевич, – сказал он, откашлялся и замолчал.

– Ну? – удивился капитан. – Вы что же – больше как при трех баллах не приучены плавать? – Смешок прошел по столовой. Казалось, настроение менялось. Очень уж уверен, спокоен и весел был Студенцов. – Я, по совести говоря, – продолжал он, – думал всегда, что шторм – команде отдых, вроде бы санаторный режим. Оказывается, все не так. Гадалка вам нагадала, что ли, или это у вас на почве переутомления? Получается интересно: вот новичок, Слюсарев, ничего, живет – не боится, а вы, старые трескоеды, волны испугались.

Мою фамилию называть не следовало. Капитан понял это сразу и на долю секунды потерял уверенность, и все это почувствовали и еще больше уверились, что дело не чисто. Опять никто не смотрел капитану в глаза, и опять все выжидающе смотрели на Свистунова. Свистунов вежливо кашлянул и сделал очередной ход.

– Ребята беспокоятся, Николай Николаевич, – сказал он, – по поводу разной такой ерунды. Может быть, если бы вы разъяснение сделали… – Он кашлянул и затем вежливо опустил глаза и пожевал губами.

– Что же можно разъяснять насчет ерунды? – попытался пошутить капитан.

Все молчали. Потом вдруг мрачно пробасил Полтора Семена:

– Почему Мацейс и Шкебин удрали как раз перед штормом, а?

Уже после того, как он сказал это, он встал во весь свой огромный рост, молча постоял и, засмущавшись, сел снова. Но самое важное было сказано. Теперь захотели говорить все.

– Почему нельзя смотреть кино? – спрашивали из одного угла. – Почему нельзя помыться в бане?

– Почему нельзя сидеть в кубрике?

– Почему Слюсарева забрали в рубку? При такой волне разве вы поставили бы сопляка к штурвалу!

– Что ж, мы не понимаем, что ли!

Потом пошли предположения:

– Может, машина испортилась?

– Может, мало ли какой непорядок?..

Матросы переговаривались друг с другом, и в общем гуле голосов выделялись только два слова: «почему» и «может». Потом курносый, розовый, как поросенок, Балбуцкий вскочил и крикнул взволнованно и громко:

– Может, на тральщике бомба подложена, и все мы сию минуту взлетим на воздух!..

Сразу все замолчали. Эта нелепая мысль, в которой каждому было стыдно признаться, сидела у всех в голове. Сейчас, когда она была высказана, все в упор смотрели на капитана и ждали. И, глядя в глаза, направленные на него, капитан почувствовал готовую разразиться панику и посмотрел на Овчаренко, и Овчаренко ответил ему убежденным, спокойным взглядом. Капитан просел рукой по голове. Волна обрушилась на палубу – мы слышали, как она ударила в стену столовой, и капитан стукнул ладонью по столу.

– Ладно, – сказал он, – ладно, товарищи, давайте поговорим всерьез.

Сразу у всех изменились лица. Все стали серьезными и внимательными, и кто-то зло цыкнул на Балбуцкого, продолжавшего еще волноваться. Испуганно оглянувшись, затих и он, и капитан начал:

– С бомбами это, разумеется ерунда, – крикнул он Балбуцкому, – но положение, вообще говоря, у нас серьезное. Мацейс и Шкебин бежали недаром. Это верно. Если помните, они участвовали в приемке. Они брали 89– й с заграничной верфи. Так вот, выясняется, что тральщик построен вредительски, что метацентр рассчитан неверно.

Самое главное было сказано, но по-прежнему команда не спускала глаз с капитана, и все сидели по-прежнему не шевелясь.

– Суть заключается в том, – медленно продолжал капитан, – что в штормовых условиях тральщик может опрокинуться. По расчетам строителей, это так и должно было быть. Но вот я второй час приглядываюсь к судну. Пока нас кладет не сильно, размахи качки нормальны, и при хорошем правеже рулем совсем не кладет. Вот сейчас Бабин сам на руле, и, по-моему, мы идем неплохо. Довольно ровно идем.

Он замолчал. Казалось, все, как один человек, прислушивались к ходу судна. Волна ударяла в нос, переборки столовой наклонялись то в одну, то в другую сторону. Страшная была качка, и свист и грохот, и гребни волн, сорванные ветром, бились в стекла иллюминаторов, но в шуме урагана, в качке была размеренность и монотонность, и она успокаивала, потому что моряки знают: опасность наступает, когда судно теряет ритм, когда, накренившись, оно долго не может выпрямиться, когда каждый следующий удар волны звучит иначе и размах качки больше.

– Да, – задумчиво сказал капитан, – довольно ровно идем, – и продолжал спокойно, как бы рассуждая с самим собой: – В чем же тут может быть дело? Я думал об этом все время и пришел к следующему выводу: ясно, что грубой ошибки при постройке допустить не могли. Какая бы сволочь ни принимала судно, все равно явную ошибку они вынуждены были бы обнаружить. Значит, ошибка очень маленькая, очень незначительная ошибка. Такая, которая бы не сразу сказалась. Ну вот, а если так – значит, нужен не такой уж большой груз в трюме, чтобы ее уравновесить, чтобы центр тяжести оказался на месте. Я и думаю, что дело, видимо, в том, что трюм у нас почти полон рыбой.

Он помолчал и обвел всех глазами, словно проверяя, все ли усвоили его мысль. Все слушали внимательно, как слушают где-нибудь на берегу очень интересную лекцию, и трудно было поверить, что речь шла о том, доживут ли все здесь собравшиеся до завтра или пойдут через десять минут кормить рыбу на дно Баренцева моря.

– Вот, – сказал капитан, – что мне дает основание в данный момент считать, что непосредственная опасность пока нам не угрожает. Однако теперь вам будут понятны мои распоряжения. Поскольку опасность все-таки есть, и, я бы сказал, большая… Вот, пожалуй, и всё. Еще частный вопрос: не подозревайте Слюсарева и не злитесь на него. Благодаря ему мы их чуть-чуть не поймали. Молчал же он по категорическому моему приказанию.

Капитан кончил и сел. Как всегда после конца доклада, некоторое время все молчали, потом в задних рядах поднялась рука.

– Говорите, – кивнул головой капитан.

Поднялся Полтора Семена.

– А этих приемщиков на берегу посажали? – спросил он мрачным басом.

– Думаю, что посажали, – ответил капитан.

– А этих жуков-механиков поймают?

– Думаю, что поймают.

– Ну, это правильно, – пробасил Полтора Семена и сел.

Выступление моего долговязого друга вызвало оживление в зале.

– Простите его, Николай Николаевич, – сказал Донейко. – Семена-то Полтора, а ум на них всех один. Конечно, ему трудновато.

– Ему сто, церту, – возмутился беззубый засольщик. – Тральсцик-то вверх тормасками, а он носками дно достанет. Будет стоять, как буек.

– А што, а што? – сказал Полтора Семена. – Мне интересно, я и спросил. Подумаешь!

Смех затих, и слова попросил Свистунов.

– Может, нам покидать снег? – спросил он. – Все– таки тяжесть на палубе.

– Думаю, что не стоит, – ответил капитан, – сейчас его ветром все равно сносит. Вот если подморозит, тогда придется.

Больше вопросов не было. Капитан подождал, поднялся и еще раз обвел глазами собравшихся.

– Так как, товарищи, – спросил он, – еще поплаваем?

– Придется, – вставая, сказал Свистунов. – Иной раз, Николай Николаевич, думаешь, что это ты, Свистунов, все ешь да ешь рыбу, не пора ли уж и рыбе тобою закусить. Ан нет. Все, думаешь, я хоть еще пудик-другой съем.

Матросы вставали, распрямлялись, потягивались, в задних рядах кто-то кого-то толкнул, и началась шутливая свалка, однако сразу же прекратилась, когда капитан посмотрел в ту сторону. Снова мне показалось, что только что была проведена беседа на весьма почтенную, но скучноватую тему, что-нибудь вроде «беседы о рациональном использовании отходов рыбного промысла в сельском хозяйстве», и все собираются поскорее забыть все услышанное. Я глядел на моих товарищей, таких равнодушных к только что услышанным новостям, и мне становилось стыдно, что эти же новости произвели на меня такое сильное впечатление. Со страхом прислушивался я к каждому удару волны, и каждый раз, когда наклонялись стены столовой, мне казалось, что на этот раз они наклонились особенно сильно и что на этот раз они уж, наверное, не выпрямятся. Глядя на моих товарищей, я думал, что, верно, все-таки мне не быть моряком, что, видимо, равнодушие к опасности – врожденное свойство человека, которым я не обладаю.

Капитан подошел к дверям и остановился.

– Так, значит, товарищи, – сказал он, – я прошу всех быть на палубе или, в крайнем случае, в столовой.

– Есть, Николай Николаевич! – закричали ему. – Может, разрешите повару открыть камбуз и приготовить что-нибудь? На полный-то желудок не так скоро утонешь.

Снова наклонились переборки столовой, и я подумал, что решительно не способен в такой момент острить на эти темы. С грохотом рухнула на палубу волна. На этот раз казалось – действительно мы слишком долго лежим на борту. По лицу капитана я видел, что он собирался ответить насчет повара и камбуза, но он стоял не двигаясь и молчал: рот, приготовленный для ответа, глаза застывшие и отсутствующие. Он прислушивался к волне и к ветру и наблюдал уклон тральщика. Я посмотрел на моих товарищей. Долю секунды я видел в десятках глаз страх – обыкновенный человеческий страх. Он промелькнул, как тень, и быстро скрылся. На меня опять смотрели спокойные лица людей, совсем не думающих о том, что тральщик на этот раз положило особенно сильно.

– Ладно, – сказал капитан. – Можете вскипятить чайку, а если хотите – пусть кладовщик выдаст мясо.

Медленно выпрямлялся тральщик, и снова его качнуло, но уже капитан улыбался, и смеялись ребята, как будто ничего не произошло. Однако для меня многое изменилось. За эту секунду я усвоил очень важную истину.

Дело не в том, что я от рождения трус, а другие храбрые. Дело в том, что другие умеют сдерживать страх, а я не научился. И я знал, что учиться этому мне придется в ближайшие же часы.

Глава XXIII
МЫ ПЫТАЕМСЯ ОКАЗАТЬ ПОМОЩЬ

Все-таки, когда мы вышли из столовой, мне было очень страшно. Я не привык еще к штормовой океанской волне. Пока мы сидели в столовой, погода немного изменилась: ураган выл по-прежнему, по-прежнему волна заливала палубу, но снега стало меньше. Он еще несся мимо нас, забирался за воротник и в рукава, холодными иголками колол лицо, но уже можно было различить и нос тральщика, и быстро мчавшиеся по небу тучи, и небольшой участок моря по сторонам. От этого мне не стало легче, даже наоборот. Перед самым носом тральщика отвесно поднималась водяная стена такой вышины, что мне показалось: еще минута – и она сольется с небом. И она все росла и росла. Или нет. Непонятная сила тащила нас вниз, на дно, с такой удивительной скоростью, что вода не успевала сомкнуться над нашими головами. Потом стена перестала расти. Нос тральщика стал скользить по ней вверх, срезая слой воды, и эта вода, промчавшись по полубаку, низвергалась на палубу, билась о люки, о стену надстройки, всползала по стене вверх и, ослабев, лизала стекла иллюминаторов. Она швырнула меня к корме, и я, уцепившись за поручни, полез по трапу наверх, потому что мне казалось, что наверху не так страшно. Стоя на верхней палубе, крепко вцепившись в поручни, я осмотрелся. Тральщик был сейчас на вершине водяной горы. Глубочайшая пропасть разверзлась под ним. Далеко-далеко внизу ветер швырял горсти снега, пена расползалась по водной поверхности, белые точки плавали по воде. Я скорее догадался, чем разглядел, – это были чайки, такие спокойные, как будто вокруг не бушевало море. По тому, какими бесконечно малыми и далекими они мне казались, я понял, что волны и в самом деле чудовищной величины. Я хотел оглядеть горизонт, но горизонта не было видно. Чем дальше, тем гуще была пелена снега, тем труднее было разглядеть, что за ней происходит. И вот прямо по траверсу левого борта в снежном тумане я увидел расплывающееся пятно света. Оно не было неподвижным. Оно то поднималось, то опускалось, но, впрочем, может быть, поднимались и опускались мы. Мне трудно было судить.

Капитан вышел из рубки, долго всматривался в пятно и ушел; матросы на палубе показывали на пятно пальцем, и, если бы не рев урагана, я, наверное, услышал бы их возбужденные голоса. Но я ушел в радиорубку. Мне невмоготу стало смотреть на волны, каждая из которых могла бы положить десять таких судов, как наш тральщик.

Маркони даже не обернулся, когда я вошел. Надев наушники, он быстро писал. Я уселся, как обычно, га койку – на ней было мягче, чем на диване, – и решил подождать, пока он освободится. Здесь мне казалось не так страшно. Волны метались по палубе, сорванные ветром гребни носились по воздуху и порой с силою ударялись о стекла. Но к качке я привык, а ураган выл так же, как где-нибудь в степи. Закрыв глаза, можно было себе представить, что ты не на судне, могущем каждую минуту опрокинуться килем вверх, а в крепко ставленной, жарко топленной избе и ураган не опасен, а даже приятен, потому что приятно вспоминать о ветре и холоде в тепле и уюте.

Когда я открыл глаза, меня поразила фигура радиста. Он стоял у стола, как-то странно согнувшись, руками держась за наушники.

– Маркони, – окликнул я, – в чем дело? Чего ты застыл?

Он повернулся ко мне, но, кажется, меня не увидел. У него было белое, растерянное лицо. Открыв окошечко в рулевую рубку, он вдруг заорал срывающимся голосом:

– Николай Николаевич! Николай Николаевич!

Лицо капитана показалось в окошечке.

– Ну, в чем дело? – спросил Студенцов. – Чего вы разволновались, маркони?

– 90-й подает SOS, – сказал радист. Он вслушивался в точки и тире, звучавшие в наушниках. Медленно он переводил их на слова: – «Кто меня… слушает… прошу сообщить… ваши пункты… позывные…»

– Успокойтесь, маркони, – резко сказал капитан. – Возьмите себя в руки и скажите, какой пеленг направления на 90-й.

Пока радист определял пеленг, я соскочил с койки и, стараясь не обратить на себя внимание капитана, подошел к столу.

– Норд, – сказал радист.

– Значит, он. – Капитан повернул голову назад, и я увидел, что за ним стоит Овчаренко.

– Значит, он, – подтвердил Овчаренко.

Я забыл про осторожность и спросил:

– Это свет 90-го с левого борта?

– Да, – ответил капитан, рассеянно глядя на меня.

Ему, по-моему, просто не пришло в голову, что мне здесь не следует быть.

– Да, – повторил он уже про себя, – это свет 90-го. – Потом резко повернулся к радисту. – Передайте, – сказал он. – «Нахожусь от вас на зюйд, в расстоянии видимости. Вижу ваши огни. «РТ 89». – Ключ в руке маркони застучал свои точки и тире с такой быстротой, что мне казалось – это просто дрожит рука, лежащая на ключе аппарата, дрожит и отбивает мелкую дробь. – Переведите связь на телефон, – раздраженно добавил капитан.

Снова задрожала рука маркони, и застучал ключ» Тусклым светом горели лампы радиостанции. Левой рукой радист поворачивал регуляторы, лампы загорались и гасли. За переборкой выл ветер, бились волны, а в рубке, казалось, была тишина – так напряженно молчали и вслушивались и капитан, и Овчаренко, и я. И вот в этой кажущейся тишине мы услышали голос маркони:

– Алло, алло, – говорил он. – 89-й слушает. Говорит 90– й? Алло, алло! Абрам, это ты? Говорит Вася. Вася Фетюкович из третьей группы.

– Капитана к аппарату! – рявкнул Студенцов и со стуком задвинул окошечко.

Маркони растерянно поднял голову и сразу опять заговорил:

– Абрам, ваш старик далеко? Позови-ка его. Николай Николаевич просит. Ну да, да, наш старик просит вашего старика. – Дверь отворилась, и вошел Студенцов. – Сейчас подойдет, – сказал маркони, встав и передавая Студенцову наушники.

Он включил в аппарат запасную пару и хотел надеть их, но тут я не выдержал. Стараясь не шуметь, я отнял у него один из наушников. Он удивленно на меня посмотрел – наверное, он забыл, что я в рубке, но спорить не стал. Сблизив головы, прижав каждый по одному наушнику к уху, мы ждали. Какие-то визги и вздохи слышали мы в эфире, как будто в эфире тоже был ураган. Маркони подрегулировал, и визги стихли. Капитан сидел в кресле, прямой, широкоплечий, чуть наклонившись к микрофону. Но вот мы услышали шум – может, это хлопнула дверь в радиорубке на 90-м, – и голос в наушнике отчетливо сказал:

– Алло, говорит капитан «РТ 90» Ткачев.

– Говорит капитан «РТ 89» Студенцов.

– Здорово, Николай.

– Что там такое у вас?

– Да понимаешь, – говорил голос в трубке, – здорово кладет. Сейчас минут пятнадцать пролежали на левом борту с креном около десяти – пятнадцати градусов.

– А теперь?

– Пока немного выпрямились. Не знаю, надолго ли. Перекачиваю водяной балласт. Вот опять, кажется, начинается. Ложится теперь на правый борт. Подожди у аппарата. Я еще подойду.

Мы слышали стук – это Ткачев положил наушники. Студенцов сидел неподвижно, не поворачивая головы. Некоторое время было молчание, потом в наушнике я услышал другой голос:

– Алло, алло! Фетюкович, слушаешь?

Фетюкович с опаской покосился на Студенцова, но Студенцов думал о своем и не обращал на него внимания. Тогда Фетюкович изогнулся и, как-то обогнув Студенцова, сказал в микрофон:

– Да, да, Абрам, это я. Ну как там у вас?

Голос Абрама звучал в наушнике глухо и напряженно:

– Ой, Васька, совсем плохо. Я думаю – мы пропали.

– Что ты, Абрам! – заволновался Фетюкович. – Как же можно так говорить!..

Но Абрам продолжал, перебив Фетюковича:

– Если бы ты знал, как страшно. Нас совсем положило, и волнища такая, что прямо смотреть нельзя.

– Это пустяки, Абрам, – сказал Фетюкович, – это тебе кажется так. Мне поначалу тоже все страшновато казалось. – Он всхлипнул, вытер нос кулаком и добавил с удивительной непоследовательностью: – Мы же совсем рядом, мы же вас видим. Вот чудак какой, ты что ж думаешь, мы вам так и дадим на наших глазах утонуть?

Студенцов шевельнулся в кресле. Он хотел что-то сказать, но смолчал. У него только передернулись плечи. А Фетюкович даже повеселел от этой мысли.

– Да, да, – убежденно говорил он. – Вот увидишь, старики сейчас сговорятся, и пойдет работа.

– Николай, слушаешь? – услышал я голос Ткачева.

Студенцов вздрогнул и быстро ответил:

– Да, да. Ну как?

– Да знаешь… боюсь, понимаешь, что скоро конец…

Казалось, Ткачев извинялся за что-то. Казалось, ему было неловко, что вот силою вещей его тральщику требуется помощь, или, может быть, просто человек, не привыкший к громким фразам, к красивым выигрышным положениям, даже сейчас, накануне смерти, в самую трагическую в своей жизни минуту, не изменил себе и стеснялся откровенной трагичности разговора.

Со стуком открылось окно из рубки. Овчаренко просунул голову, хотел, кажется, что-то спросить, но, увидя лицо Студенцова, промолчал и стал слушать.

– Балласт не помог? – спросил Студенцов.

– Помог немного, но боюсь, что опять положит. Здорово сволочи напортили. Не устоишь. Тебя кладет?

– Пока не особенно. У тебя рыбы много?

– Тонн сто.

– Я думаю, меня спасает, что груз большой. Тонн четыреста рыбы.

– А мы позже начали, и промысел был плохой. Ты прав, пожалуй. Я тоже думаю, что дело в грузе.

У меня появилось ощущение нереальности происходящего. Я слышал, как два спокойных, серьезных человека обсуждали техническую проблему. Такой разговор мог бы происходить только между инженерами в конторе треста. Но тогда почему такое умоляющее, испуганное лицо у Фетюковича, тогда почему так сжаты губы у Овчаренко? Я представил себе Ткачева, чей спокойный голос звучал в наушнике, и радиста Абрама, наверное, такого же мальчишку, как Фетюкович, который размазывает по лицу слезы и регулирует радио, чтобы «старику» было лучше слышно, и матросов на палубе, хмурых, напряженных, с серьезными и спокойными лицами, и кочегаров у топок, бросающих уголь и ждущих, что сейчас на них сверху хлынет вода, и механиков, и засольщиков, и штурманов, и бездну под ними, и волны с пятиэтажный дом, и тральщик, поворачивающийся кверху килем и покрывающий всех – и матросов, и штурманов, и механиков, тех самых, которые недавно в солнечный день махали нам с палубы руками и кричали шутливые приветствия. Я представил себе это, и такой дикий ужас охватил меня, что я чуть не закричал. А Студенцов в это время спокойно говорил:

– Костя, с помощью дело как будто организовано широко. Я думаю, часа через три придут спасать. Ты как – не рассчитываешь продержаться?

И Ткачев, помолчав, ответил – опять немного смущенно:

– Знаешь, Николай, пожалуй, не продержусь – И, откинувшись на спинку стула, Студенцов вытер со лба пот.

– Николай Николаевич, Николай Николаевич, а Николай Николаевич! – зашептал Фетюкович и снова всхлипнул.

– Тише! – резким шепотом бросил ему Студенцов и, рукой прикрыв микрофон, шепнул Овчаренко: – Судовой совет.

Овчаренко кивнул головой и исчез.

– Коля, – послышался негромкий голос Ткачева. – Ты слушаешь?

– Да, да, – ответил Студенцов, – говори.

– Коля… – Ткачев замолчал и сказал очень неуверенным тоном: – Тут, так сказать, насчет семейств, понимаешь, если мало ли что случится… Ну конечно, все будет в порядке. Но знаешь, может быть, с кем-нибудь волокита или бюрократизм какой-нибудь, так чтоб проследить.

– Это можешь быть спокоен, – сказал Студенцов сдавленным голосом. – Тут и говорить нечего.

– Да, да, – согласился Ткачев, – конечно, тут и говорить нечего. И я думаю – семьям подробности рассусоливать тоже особенно не стоит. Знаешь, это всегда волнует…

– Костя, – Студенцов резко наклонился вперед. – Костя, скажи ты, как капитан, делать мне поворот или нет?

– Ну-ну, – мягко сказал Ткачев, – мне трудно судить. Надо подумать. Это очень рискованное дело. У тебя судно ведь тоже неверно рассчитано.

– Николай Николаевич, – шептал Фетюкович. – Николай Николаевич… – и заплакал совсем по-мальчише– ски, всхлипывая и вытирая слезы.

– Судовой совет в сборе! – крикнул Овчаренко из рубки.

– Да, да, – ответил Студенцов и наклонился к микрофону. – Костя, я минут на пять уйду. Как сейчас у тебя?

– Знаешь, пока ничего. – Ткачев прокашлялся. – Медленно, но выпрямляемся. Я тоже пойду в рубку. Если что будет нужно, ты вызови.

Студенцов встал. Он провел рукой по лицу. Сделал шаг, остановился, потрепал Фетюковича по волосам, с трудом улыбнулся одними губами и вышел.

Фетюкович еще всхлипнул, кашлянул, шмыгнул носом и сказал в микрофон:

– Вот видишь, Абрам, у вас ничего, неплохо, а ты волновался.

Дальше я не слышал разговора радистов. Прильнув к окну, я смотрел и слушал, что происходило в рулевой.

Наум Аптекман, Свистунов, Бабин, Донейко, второй и третий штурманы, Овчаренко стояли с правой стороны рубки. Дверь отворилась, и слева вошел капитан. Он оглядел собравшихся. Впереди всех, маленький, обезьяноподобный, стоял Наум Аптекман и, склонив голову, сморщив лицо, щурился на капитана. У Свистунова, как всегда, когда он попадал в компанию начальства, был вид подтянутый, услужливый, но достойный. Он откашлялся, когда на нем остановились глаза Студенцова, одернул рокон и стоял, ожидая, пока к нему обратятся.

В обыкновенное время на тральщике довольно простые отношения между командой и начальством. Разумеется, слушаются капитана беспрекословно, но внешне особых формальностей не соблюдается. Однако сейчас я обратил внимание, что, кроме неисправимого Наума Аптекмана, все стояли вытянувшись, почти по-военному, видимо желая этим подчеркнуть, что они понимают всю сложность и исключительность положения.

Капитан обвел глазами собравшихся и заговорил голосом, немного более резким, чем обычный.

– Товарищи, – сказал он, – по левому борту у нас огни 90-го. Вам всем известно, что и они и мы находимся под угрозой быть опрокинутыми. – Капитан говорил неторопливо, и каждое произнесенное слово звучало точно и веско. И все стоявшие перед ним чувствовали, что говорит старший из них, самый знающий, самый умелый, начальник, которому можно верить. И никто не думал о том, что этому старшему от роду двадцать три года, и если не считать Донейко, то он из всех здесь самый молодой. – По-видимому, – продолжал капитан, – неправильный расчет нашего тральщика уравновешивается грузом. Поэтому наше положение лучше, чем их. – Капитан помолчал. – Да, – сказал он очень спокойным голосом, – их положение безнадежно. – Он еще раз обвел всех глазами. Члены судового совета стояли молча и слушали. – Последние сообщения Ткачева не оставляют сомнений… – Опять была пауза; мне казалось, что Студенцову не легко говорить, но продолжал он так же спокойно: —…не оставляют сомнений в том, что через десять или через пятнадцать минут их опрокинет. Помощь, идущая к ним, прибудет не раньше чем через два с половиной или три часа. Я принял решение, – капитан резко рубил слово за словом, – я принял решение, невзирая на опасность, угрожающую нам, сделать поворот и идти к ним на помощь.

Он помолчал, и все тоже молчали. Все стояли вытянувшись и смотрели на капитана. Капитан снял фуражку и провел рукою по волосам. Я видел теперь его лицо. Медленно менялось его выражение, сходила суровость, и оно становилось взволнованным.

– Ведь там же наши ребята, – сказал Студенцов совсем другим, задыхающимся голосом. – Ведь вот же они, мы их видим. Что же – им на наших глазах утонуть? Так, что ли?

И все стоявшие перед ним, штурманы и матросы, механик и помполит, увидели вдруг, что перед ними мальчишка, умелый, сдержанный, знающий, но мальчишка, горячий, взволнованный мальчишка и очень хороший товарищ, и ни один из них не показал виду, что заметил это и понял, потому что все верили в этого мальчишку и полагались на него.

А капитан взял себя в руки. Он откашлялся и сказал солидно и резко:

– Вот по этому поводу я хотел узнать ваше мнение.

Опять была пауза, а потом начал жестикулировать Аптекман. Он кивал головой, щелкал языком, двигал рукой, согнутой в локте, шипел и бурчал что-то непроизносимое.

– Аптекман, – взмолился капитан, – говорите словами.

Аптекман посмотрел очень удивленно и сказал медленно, с трудом подбирая слова:

– Машина… в порядке… можно… полный пар… —

Замолчал и отступил шаг назад, давая понять, что он все сказал.

– Время не терпит, Николай Николаевич, – напомнил Бабин.