Текст книги "Зеленый луч. Буря"

Автор книги: Евгений Рысс

Соавторы: Леонид Соболев,Всеволод Воеводин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)

Глава XI
ПРОИСШЕСТВИЕ НА ПЕРЕПРАВЕ

На «Ястребе», рейсовом пароходе, с Лизой разговорился старик помор. Сразу же выяснилось, что Лиза направляется именно в то самое становище, где рыбачит старик, что знакомых в этих местах у нее нет и, стало быть, остановиться ей негде. Само собой получилось так, что прямо с парохода Лиза вместе со стариком отправилась к нему на квартиру, а когда увидела цветные половики, накрахмаленные прошвы, «Вакханалию» и «Запорожцев» на бревенчатых стенах, поужинала ухой с «балкой», то и сама не захотела уходить. Антонина Евстахиевна Кононова, жена хозяина, долго ахала и качала головой, узнав, что ее молоденькая гостья намерена через несколько дней отправиться на оленях в тундру, и уговаривала Лизу поесть еще и еще горячей ухи.

А дальше все пошло совсем не так, как предполагала Лиза. Подули теплые западные ветры, по становищу побежали ручьи. Иван Сергеевич – саам-колхозник, который должен был отвезти Лизу на погост [6]6
  Погостами на Севере называются селенья.


[Закрыть]отстоящий от побережья километров на полтораста, – заявил, что по такому снегу оленям уж трудно бежать, и теперь надо ждать заморозков либо подниматься на карбасе по реке, когда верховья очистятся от ледяного покрова. Наступала весна – пора «с гор вода», долгие дни снеготаяния, когда вглубь полуострова нельзя забраться даже на самолете. Все взрыхлено, все размякло – ни на поплавках, ни на лыжах, ни на колесах нельзя приземлиться; отдаленные погосты и поселки неделями, а то и месяцами бывают отрезаны от побережья влажной полярной весной.

Старик Кононов с утра уходил на промысел, внук в школу, Антонина Евстахиевна хлопотала по хозяйству. Лизин день заполняли поиски людей, нужных для экспедиции, – лодочников и рабочих – да писание писем в Ленинград. Когда делать было нечего, она уходила на песчаный берег губы и дальше, в скалы, подолгу сидела там и следила, как чайки хватают мелкую рыбу, застрявшую в отлив на отмели. Иногда она брела следом за убывающей водой прямо по дну. Розовые и белые раковины-жемчужницы валялись на песке, разбитые прибоем. Потом в эти одинокие прогулки по берегу она стала брать ружье, мечтая убить песца или выдру, но когда Кононов, узнав о ее охотничьих замыслах, посмеялся и сказал, что вот он полвека скитается по этим берегам и ни разу не видел песцов своими глазами – такая это хитрая зверюга, – Лиза с досады расстреляла по глупышам с полдюжины патронов и на том успокоилась.

Несколько раз, когда она бродила по становищу, ей попадался навстречу невзрачный на вид человек в шинели со штурманскими нашивками. Вскоре при встрече с ней он, еще шагов за двадцать, начинал скалить зубы и, поравнявшись, прикладывал руку к козырьку. Кто этот штурман, Лиза не знала. Неясно ей помнилось, что видела она его еще при посадке на пароход, но весь путь до становища, по-видимому, он не вылезал из своей каюты. Александр Андреевич как-то шел с ней на пристань и, завидев улыбающегося штурмана, очень сухо кивнул ему головой. Лиза спросила, что это за человек. Кононов ответил, что это новый портнадзиратель Егешко, пустой, по его мнению, человек и к тому же заливущий пьяница, которого он и на пушечный выстрел не подпустил бы к рыбакам, будь на то его воля.

– Душа из него вон, – сказал Кононов, – тут пришла сводка, что ночью ожидается ветер, а он даже не потрудился сменить сигналы на мачте! Шутка сказать, ведь это под какой риск можно подставить людей в рыбацком деле.

В том, что новый портнадзиратель на самом деле дрянной и пустой человек, Лиза очень скоро сама убедилась. Она проходила берегом губы и остановилась еще раз полюбоваться зрелищем, открывающимся здесь у самого устья речки. Множество рыбацких ботов с маленькими мачтами, с маленькими шлюпками на кормах стояло возле брюги, другая часть их, зайдя в пролив выше по реке на мелководье, лежала на боку с обнаженными и обсохшими днищами. На брюге со скрипом крутилось подъемное колесо: там разгружали боты, пришедшие с моря; вокруг стояли приземистые сараи и домики, до самых крыш заметенные снегом, и эти карлики-дома и этот лесок корабельных мачт, маленьких, с маленькими флажками на клотиках [7]7
  Клотик – верхняя часть мачты.


[Закрыть]выглядели как самый взаправдашний морской порт, только уменьшенный во много-много раз, словно его построили лилипуты. Взад и вперед мимо пристани сновали упряжки оленей, везли в кооперацию муку, вино, мыло, спички. С трубкой в зубах на оленях проехал Иван Сергеевич, важно сказал: «Здравствуй, Лизавета», – а Лиза все стояла и смотрела на этот карликовый морской порт, прислушивалась к веселому треску льдин, стуку топоров, скрипенью колеса на брюге.

Портовый надзиратель появился на пристани и поначалу не заметил Лизу. Он стоял, растопырив щуплые ножки и плавно пошатываясь на ветерке.

– Моряки! – потешался он, указывая пальцем на рыбаков, которые, по колено в воде, смолили и конопатили днища своих суденышек, лежавших на отмели. – Трескоеды! Какие вы моряки? Моряк – это кто тропик Рака и Козерака прошел…

Южный тропик, как известно, называется тропиком Козерога, а не Козерака, и кто-то из молодых ребят поправил завравшегося портнадзирателя, но тот, по-видимому, был пьян, и до него это не дошло. Он продолжал юродствовать перед рыбаками, передразнивая их северный говор:

– Трещоцки не поел – голоднехонек! Вали на тацку боцку трещоцки!

Лизе стало противно, она повернулась, чтобы уйти. Тут он ее заметил. Он приложил пальцы к козырьку и, осклабившись, заступил ей дорогу. Он сказал:

– Гуляете? Можьно, и я буду с вами гулять?

– Нет, – отрезала Лиза.

Он ничуть не смутился, напротив, подошел еще ближе. Стоило Лизе взглянуть прямо в глаза этому улыбающемуся хлипкому человеку, стоявшему перед ней, как он начинал смотреть куда-то мимо ее лица – на крыши, на корабельные мачты. Но, отвернувшись в сторону, Лиза чувствовала на себе его пристальный взгляд, больше того– чувствовала, как взгляд этот обходит, точно обшаривает ее лицо: вот прополз по щеке, вот задержался на губах и уже скользит ниже, по подбородку. Это было очень противно. Ни слова больше не сказав, она повернулась к штурману спиной и пошла к дому.

– А у меня шямпанськое есть! – крикнул ей вслед Егешко. – Оччень прошю пожяловать ко мне на бокал!

Эти глупые разговоры, улыбки, приставания повторялись изо дня в день, и Лиза начала уже не на шутку сердиться. Но тут случилось такое, что портовый надзиратель неожиданно стал чуть ли не героем в становище.

Лизе понадобилось попасть на ту сторону губы, где, по словам Кононова, проживал один старичок, который охотно нанялся бы к ней в экспедицию лодочником. На ту сторону губы попадали так: у пристани садились в шлюпку, переправлялись через речку, дальше по берегу шла пешеходная тропинка. Высокая утренняя вода начала уже спадать, когда Лиза подошла к пристани. В устье реки уже обнажились подводные камни, сваи, вбитые у пристани, выступали из воды, на четверть покрытые зеленой слизью. На берегу было безлюдно, боты ушли в море, даже перевозчик куда-то пропал. Его маленькая шлюпка и два весла лежали на песке.

Кононов как-то говорил о том, что в отлив нет никакой возможности переправиться на веслах через устье реки. Стремительный спад воды выносит шлюпку в губу, и бывали случаи, что чудаков, рискнувших на переправу в это неподходящее время, боты перехватывали в горле губы, у самого выхода в море. Небольшой шквал – и дело для них кончалось совсем плохо.

Лиза прикинула глазами расстояние до другого берега. Речка была вовсе не широка, на взгляд переправа была, самое большее, пятиминутным делом. Глядя на битый лед, неспешно уплывавший в губу, трудно было поверить в эти рассказы о шлюпках, унесенных в море. Лиза подобрала весла и столкнула шлюпку на воду.

Сваи и дома на берегу сразу же сдвинулись в сторону: стало быть, шлюпку подхватило течением. Этого Лиза ждала. Она решила пересечь речку наискосок и пристать к берегу как раз против пристани.

С первыми же ударами весел, рассказывала она потом, у нее сердце замерло. Она не хотела верить, она уговаривала сама себя, что это пустяк, что вот сейчас ее вынесет из устья в губу и там, по спокойной воде, она спокойно доберется до берега. До боли в плечах она налегала на весла, жмурилась, открывала глаза и опять видела, как дома, пристань, сваи – все, все отходит в сторону, как, удаляясь на полметра от берега, она на десяток метров неуклонно приближается к губе. Казалось, что весла загребают не воду, а воздух, что они гнутся в руках, как хлыстики, а между тем какие-то непонятные силы, мертвой хваткой ухватив шлюпку за киль, тянут ее прочь из реки в широкое водное пространство. Черная гряда камней, через которую с журчанием перекатывалась вода, вынырнула из-под правого борта. Это был риф, корга у самого выхода из реки. Берег, обставленный домами и сваями, оборвался. Длинная песчаная коса, уходящая к дальним скалам, открылась за ним. Шлюпка была в губе.

Лиза видела ребят, бродивших вдоль берега; если бы закричать, они бы услышали ее крик. Но кричать почему– то было стыдно, и вместо этого она еще раз попробовала уговорить себя, что ничего страшного не происходит, что сейчас она повернет шлюпку к песчаной косе и не торопясь, спокойно догребет до мелководья. В самом деле, ей стало гораздо спокойней, когда, заработав веслами, она повернулась к берегу спиной. Чтобы совсем успокоить себя, она стала отсчитывать удары весел, однако, не досчитав и до тридцати, не выдержала и обернулась.

– Этого не может быть, – сказала она вслух. – Не может этого быть.

Она гребла прямо на берег, а фигурки ребят, бродивших по отмели, уменьшились чуть ли не вполовину, и пристань и дома – все точно отскочило от нее еще дальше. Подняв весла, уже не сопротивляясь непонятной силе, которая уносила ее из губы в открытое море, смотрела она на берег. Крошечные фигурки ребят, как-то смешно размахивая руками, суетились у самого края убывавшей воды; один – мальчишка в больших сапогах, это Лиза отчетливо видела – забежал в воду чуть ли не по колени и тотчас же опрометью кинулся обратно. Ей показалось, что ребята кричали «те-тя! те-тя!», но их беспорядочная суетня и этот жалобный крик не доходили до ее сознания. Медленно она скользила глазами по удалявшимся домам, крышам в снегу, дымкам над крышами, потом опять поглядела на ребят и удивилась тому, что они куда-то исчезли все до одного, потом увидела пристань и на пристани маленького человечка. Без шапки, в расстегнутой куртке, так что даже на расстоянии была видна сорочка с распахнутым воротом, он метался по брюге взад и вперед, а затем одним прыжком перескочил на берег и тотчас же очутился в шлюпке.

Лиза услышала крик:

– Иду! Иду!..

Только сейчас она поняла, что это кричат ей, что с пристани ее заметили и идут к ней на помощь. Снова она схватилась за весла, но руки не слушались. Да и незачем было выбиваться из сил: шлюпка подходила, была совсем рядом. Человек, сидевший на веслах, обернулся.

– Иду! Иду! – кричал он.

Лиза увидела реденькие волосики, торчавшие во все стороны, тощую шею, высовывающуюся из воротника, умильную улыбку и узнала портового надзирателя Егешко.

Он приказал ей ухватиться рукой за корму его шлюпки и так держать, пока он будет грести.

– Глупенькая девочка, – бормотал он, налегая на весла, – вот какая глупенькая. Ну ничего, ничего, сейчас доставим девочку на берег в полном порядке.

Лиза закрыла глаза. Страхи окончились, сейчас этот смешной штурман доведет ее шлюпку до берега, и все будет хорошо. Она даже не сердилась на то, что он называл ее «глупенькой девочкой» и говорил ей: «Ненормально милая барышня, гулять одной. И зачем? Юрий Семеныч Егешко всегда готов вас провожать».

Голос был ласковый, под веслами равномерно всплескивалась вода. С каждым ударом весел борта вырывались у Лизы из рук, и ей уже становилось трудно держаться за шлюпку. «Скоро ли?» – подумала она и снова приоткрыла глаза – посмотреть, близко ли берег.

Перед ней сидел щуплый человечек в сорочке и распахнутом кителе. Он тяжело загребал веслами, смеялся и болтал какую-то чепуху. А пристань и дома отошли еще ка полкилометра, даже людей уже нельзя было разглядеть на берегу. Лиза обернулась назад. В расселине между скалами синела неширокая полоса моря с белыми бурунами в горле губы.

– Девочка опять стала бледненькой? – глядя ей прямо в лицо, улыбался и бормотал Егешко. – Сейчас конец. Чего вы боитесь?

– Неужели вы не видите, – шепотом сказала Лиза, – что нас выносит в море?

Он даже не покосился в ту сторону. Он смотрел ей в лицо с той же неподвижной усмешкой и все твердил: «Сейчас, сейчас…»

У Лизы мелькнула мысль, что в лодке сидит сумасшедший, и больше она ничего не помнит.

Моторный бот «Форель», возвращавшийся с промысла, подобрал их обоих в самом горле губы. Пологая волна высоко подбрасывала обе шлюпки, но не захлестывала через борта, – только поэтому они и уцелели. Лиза лежала на дне, уткнувшись в руки лицом, Егешко кружился вокруг и все пытался ремнем зацепить ее шлюпку на буксир. Когда рыбаки поднимали их на борт, он, веселый, размахивал руками и без умолку болтал, что помощь, в сущности, им не нужна, что он и сам бы очень просто выбрался на берег и все это – напрасное беспокойство. К общему удивлению, при всем том он был совершенно трезв.

В этот день по становищу только и было разговоров о том, как приезжую девушку унесло отливом в губу и как портовый надзиратель погнался за ней на шлюпке. В становище его недолюбливали, с первого дня приезда он пришелся не по вкусу рыбакам, но тут случай был такой, что хочешь не хочешь, а о человеке приходилось говорить с уважением. На маленькой шлюпке выйти в отлив в губу, спасая глупую девчонку, – отважиться на такой поступок мог только по-настоящему крепкий человек. От щуплого, вечно пьяного портнадзирателя никто не ожидал такой прыти, поэтому, обсуждая этот случай, все испытывали некоторую неловкость. Одним было просто неловко за прошлые свои нападки на него, другие, вынужденные согласиться с тем, что парень в самом деле показал себя молодцом, втайне, про себя, не знали, что о нем и думать.

Меньше всего об этом говорила и думала Лиза. Когда ее, бледную и ослабевшую от пережитого страха, привели на квартиру Кононовых, ей вообще было не до того. Антонина Евстахиевна, увидев свою гостью в таком состоянии и узнав о том, что случилось, рассердилась ужасно, просто из себя вышла. Она велела ей немедленно лечь в постель, зачем-то укутала ее двумя ватными одеялами и с этого самого часа раз и навсегда перестала называть на «вы».

А герой пропал на весь день. Стучались к нему, – он не отпирал и не подавал голоса. Закинув руки под голову, неподвижный, он лежал на кровати, и только физиономия его все время менялась самым странным образом. То вдруг ее кривило от бешенства, и, зажмурив глаза, он кусал себе губы, то вместо бешенства на лице его появлялось отчаяние, и воспаленные глазки слезились и краснели еще больше, потом мгновенно высыхали слезы, и крупные капли пота проступали у него на лбу.

Подошли сумерки, совсем стемнело, крысы подняли возню на полу, а он все лежал так – то трясся, то всхлипывал в темноте, то скрипел зубами.

Глава XII
ПЛОХИЕ ПРИМЕТЫ

Длиннее становились дни, ярче светило солнце, камни и мхи обнажились на проталинах. Но чуть подальше от побережья тундра еще была в снегу. Нечего было и думать о том, чтобы двинуться из становища вглубь полуострова. Лизе оставалось одно – ждать, пока не очистятся ото льда верховья реки.

После происшествия на переправе она два раза встречала портового надзирателя. Он попался ей возле почты, сухо кивнул головой и хотел было проскочить мимо. Она сама его окликнула. Необходимо было поблагодарить человека, который ради нее пошел все-таки на такой риск. Егешко с достоинством сказал несколько слов, полагающихся в этих случаях, о том, что все это не стоит благодарности, что каждый, по его мнению, поступил бы точно так же. Он ушел, оставив Лизу в полном смущении. Этот суховатый вежливый моряк никак не походил на того взъерошенного человечка, который, сидя в шлюпке, смотрел на нее остановившимися глазами и, в то время как их уносило в море, хихикал и бормотал какую-то непонятную чепуху.

Следующий день был ветреным и пасмурным. Лиза вышла на берег. Волны грядой бежали по отмели, ветер рвал с них белые гребешки и далеко уносил прочь. Пусто было на берегу, даже птицы куда-то попрятались.

Незаметно подошел Егешко и сказал:

– Все скучаете? Мне вот тоже очень скучно.

Лиза нахмурилась. Это начало разговора было ей хорошо знакомо. Однако на этот раз Егешко держался необычайно почтительно и робко.

– Да, – ответила Лиза, – так глупо получается – не могу ехать дальше. Дорог нет, да и лодочника все никак не найти.

– Я здесь как на острове, – не глядя на нее, продолжал Егешко. – Живу совершенно один. Это ничего, когда есть о ком думать. У меня была девушка в Ялте. Прежде, когда я уходил в плавание, я всегда думал о ней. А теперь она вышла замуж, и у меня никого нет. Я совершенно одинок.

Лиза молчала, удивленная этой внезапной откровенностью.

– А вы… у вас кто-нибудь есть? Вы думаете о ком– нибудь?

Егешко добавил, что пусть она простит его вопрос. Они – люди чужие друг другу, встретились и разойдутся, как корабли в море.

– Или как эти волны, – добавил он грустно, указывая пальцем на волны, белой пеной растекавшиеся по отмели.

Лизу рассмешил его вопрос и цветистое сравнение с кораблями и волнами, но в то же время ей не хотелось обижать портового надзирателя. Очень уж он был печален. Улыбнувшись, она ответила, что нет, думать ей тоже не о ком, да это ее и не огорчает. Ей в дорогу пора. Нашел бы он ей лодочника – вот что.

Мертвая гага, выброшенная морем, валялась на песке. Егешко перевернул птицу носком сапога. Перышки ка ее груди были окровавлены, ястребы или поморники выклевали ей сердце.

– Судьба тоже так ранит людей, – сказал он, тыча сапогом в окровавленную птичью грудь. – Но, можете себе представить, люди живут, и окружающие даже не замечают того, что делается у них внутри.

– Нашли бы мне лодочника, – сказала Лиза.

Все в этом человечке было смешно, даже походка. Глядя, как он по-птичьи переставляет и волочит ноги, она посмеялась ему вслед. «Думаете ли вы о ком-нибудь?» – спросил он ее. Мельком ей вспомнился ее спутник в поезде, мальчишка, который ни с того ни с сего попросил взять его в экспедицию. Как он запинался и краснел, заговорив об этом, когда они в сумерках стояли вдвоем у окошка! Она ответила ему, пожалуй, слишком резко: «Зачем вы нам?» – и вырвала руку, когда он хотел ее удержать. Сейчас, пожалуй, она поговорила бы с ним гораздо спокойней.

Улыбаясь, она перебирала в памяти весь их дорожный разговор. Егешко дважды ее окликнул, прежде чем она его заметила. Лиза удивилась: значит, он не ушел, а все время бродил возле нее? Ни следа мечтательности, с которой он только что разговаривал с ней, не было у него на физиономии. Егешко был хмур, строг; плотно сжав губы, смотрел ей под ноги. Деловито он объяснил, что у него на примете имеется человек, который, может статься, пошел бы к ней проводником и лодочником. Пускай она зайдет к нему – Егешке – на квартиру, а он сейчас же сбегает за лодочником, чтобы они тут же и сговорились. Занятая своими мыслями, Лиза сказала: «Хорошо», – и молча они зашагали к пристани.

Ход с улицы вел в темные сени. Только когда за ее спиной захлопнулась дверь, Лиза подумала, что, в сущности, не было никакой надобности идти к портовому надзирателю на квартиру. Проще было расспросить его, где живет лодочник, и все.

– Не ушибите плечико, – сказал Егешко, открывая впотьмах вторую дверь.

Прокуренная, сутками не проветривавшаяся комната, незастланная постель, пол, заваленный всякой дрянью, – одного этого было достаточно, чтобы повернуться и уйти, сказав: «Я лучше подожду вас на крылечке». Между тем Егешко притворил уже и вторую дверь и, обмахнув стул фуражкой, пододвинул его гостье. Он попросил простить ему беспорядок в комнате. Что поделать, – живет холостяком, один как перст.

– Озяб, – сказал он, скидывая бушлат, – разрешите немного согреться?

Он стал ходить взад и вперед по комнате, тер щеки, дул на пальцы, как будто бы на улице в самом деле был мороз. Он даже не смотрел на Лизу, – можно было подумать, что он забыл о ней. Потом он принялся грызть ногти, потом круто остановился перед Лизой и вдруг схватил обе ее руки.

– Божже, какие холодные ручки!

Лиза даже не сразу вырвала свои руки, так это было неожиданно. А он уже сидел рядом на табуретке и бормотал:

– Милая девочка, божже, какие холодные ручки! Я люблю милую девочку, только не смотри на меня так испуганно. Слушай-ка, мне нельзя тут оставаться – есть причины. Мне очень плохо здесь, я хочу отсюда удрать, совсем удрать. Понятно?

Лиза вскочила. С дергающейся щекой, с выпученными глазами, в которых не было ни одной живой мысли, он стоял против нее. Точно такое же безумное лицо было у него тогда, в шлюпке.

– Я люблю мою девочку, чего ты? – бормотал он ласково, как обычно разговаривают с маленькими детьми. – Сядь и дай мне свои ручки. Я удеру отсюда в Ленинград, только это еще секрет. Миленькая, миленькая моя девочка, все будет очень хорошо. Мы сядем с тобой на пароходик… Поедем с тобой в Ленинградик…

Размякнув от нежности, он так и сказал: «В Ленинградик». Речь его становилась совсем бессвязной. Не отвечая, Лиза бросилась к выходу. Щелкнула задвижка. Егешко спиной прислонился к дверям и пригнул голову, как перед дракой.

– Пустите, – сказала Лиза.

– Зачем?

– Я разобью окошко и закричу.

– Мне все равно. Я ничего не боюсь.

Он засмеялся, потом хитро подмигнул.

– Там, в шлюпке еще, когда нас уносило в море, – шепотом сказал он, – неужели вы не поняли, что я уже могу играть даже своей жизнью, что я уже ничего не боюсь?

На какую-то кратчайшую долю минуты у него передернулось лицо, и это был страх, самый отчаянный страх, какой только может испытывать человек. Но сразу же Егешко опять засмеялся и опять подмигнул.

«Сумасшествие!» – подумала Лиза. Теперь она была очень спокойна.

– Так сядь и не дури, – сказал он, шагая от двери.

В следующую минуту Егешко уже лежал на полу рядом с опрокинутой табуреткой.

Все произошло мгновенно. В следующую минуту Егешко уже лежал на полу рядом с опрокинутой табуреткой и тупо смотрел, как Лиза отпирает на дверях задвижку. Щека, по которой пришелся точно рассчитанный удар кулаком, медленно багровела; падая, он еще больно расшиб себе локоть.

Лиза распахнула дверь.

– Если вы хотите уехать, – сказала она, – я думаю, вам лучше уехать сегодня же. Здесь вы работать не будете.

На улице она едва не расплакалась – так это всё было обидно и противно. Кононов в этот день в море не выходил: с утра погода была не промысловая. Когда Лиза вернулась домой, он искоса оглядел ее и спросил: не случилось ли чего-нибудь? Она ответила: нет, ничего, – рассказывать о том, что произошло, ей почему-то было стыдно. Полдня она просидела за книжками, делая вид, что читает, но ни одна строка не лезла ей в голову, слезы то и дело навертывались ей на глаза. Наконец Александр Андреевич сам подсел к ней, вынул книжку из ее рук и сказал напрямик: «Чего молчишь? Говори уж, что стряслось».

Посасывая трубочку, молча он выслушал ее рассказ, потом только крякнул и покрутил головой. Не нравился ему этот штурман, давно не нравился.

– Обидел, говорят, бог черепаху, и получилось ползучее существо. Так вот и этот. Кому нужен такой человек?

Он задумался, потом спросил:

– Так, стало быть, и заявил: «Решительно ничего не боюсь»? На все наплевать?

Лиза повторила разговор с Егешко.

– На Севере это иногда случается с пришлыми людьми, – сказал старик. – От нашей суровой природы у них как бы затмение получается в мозгах. Всякая блажь тогда может найти на человека, и пьют тогда и озорничают, – я видывал таких. К нашему краю некоторым трудно привыкнуть.

– Я вот уже привыкла, а тоже пришлая, – возразила Лиза.

– Ну, ты! – Старик не нашел слов и, поглядев на свою гостью, улыбнулся. – Ты дело другое. У тебя характер вроде моего – бойкий. А вот старуха моя девятнадцатый год на Мурмане и сама с Поморья, а все не может привыкнуть. И сейчас тянет на родные места – едем да едем: там, дескать, и местность ровная, и лужки, и березки, – а тут что? Мох, вода да камень. Бывает, что очень сильно тоскует.

– Нет, у того не тоска, – сказала Лиза. – У того безумье какое-то. И я не понимаю, как это можно сходить с ума хотя бы из-за камней да мха. Тут надо искать другие причины.

– Какие же еще могут быть причины?

– Я не знаю.

– Может, натворил чего и скрывает? – хмурясь, сказал старик. – Вот со страху-то и бесится…

Долго он мял и скреб свою бородку. Видимо, эта мысль впервые пришла ему в голову. Потом он потрепал Лизу по руке и сказал:

– Как бы там ни было – нечего расстраиваться из– за такого проходимца. А тут ему не работать. Сегодня же доложу правлению, и письмо о нем напишем в политотдел.

К вечеру ветер спал, прояснилось небо; Кононов ушел в правление; Лиза осталась вдвоем с Антониной Евстахиевной.

Часу так в десятом в дверь постучали. Лиза отперла и отступила – на пороге стоял Егешко.

– Тише, – сказал он, приложив палец к губам, – ради бога, говорите тише. Я пришел попросить у вас прощения за мой утренний поступок. Извиняюсь тысячу раз. Я болен, мысли у меня путаются. Рассказывали ли вы кому-нибудь о том, что…

Он запнулся.

– Еще раз вам говорю, если вы хотите уехать отсюда, лучше уезжайте сегодня же. Вам здесь не место, – твердо сказала Лиза.

– Тсс… – повторил он, испуганно заглядывая внутрь кононовской кухни. Злость и желание казаться почтительным попеременно отражались у него на лице. – Я спрашиваю: что вы наговорили про меня? Отвечайте же: вы видите, в каком я состоянии.

– Я рассказала все, повторила все ваши слова, Егешко. Думаю, что вам несдобровать. Уходите теперь…

С ненавистью он смотрел на Лизу, потом грубо выругался и ушел. Лиза следила через окно, как он спускался с крыльца и шел по улице. Был уже вечер, прояснилось и похолодало. Лиза увидела, что лужи от крыльца до поворота замерзли.

С тяжелым чувством отошла она от окна, смутно и тревожно было у нее на душе.

Поздним вечером вернулся Кононов. Поужинав, все стали укладываться спать – в шесть утра Кононов собирался уйти в море, – только Антонина Евстахиевна долго еще возилась в кухне, бренчала кастрюльками и тарелками. Наконец легла и она. Старик, однако, не спал. Он вздыхал и ворочался, то выше, то ниже перекладывал подушку. Антонина Евстахиевна даже рассердилась:

– Чего тебе не спится? Спи…

Вдруг он ее обнял. В темноте Антонина Евстахиевна видела, что он внимательно смотрит на нее.

– Ой, старое ты чудо, – сказал он, – как же ты будешь жить без меня, если я помру?

Старуху даже затрясло. Никогда она не слышала от него таких слов. Снова она стала уговаривать мужа вернуться в родные архангельские места.

– Никто не знает, что ждет человека на море. А ты уже седой. Хватит тебе испытывать море.

– Я три раза тонул, – ответил старик, – и три раза выплыл. Стихия – неопасная. Опасен только злой человек.

Вскоре он уснул, но Антонина Евстахиевна уже не могла спать. С тревогой вглядывалась она в его спокойное лицо; он спал крепко и дышал ровно.

– Старый, старый ты, – сказала она с упреком.

Сердце у нее так ныло, что она поднялась с постели, накинула платок и зажгла лампу. В кухне спал внук, лицо у мальчика было тоже спокойное. Антонина Евстахиевна заглянула за шкаф, где стояла Лизина кровать. Девушка спала крепко, но брови у нее были сурово сдвинуты – должно быть, что-то нехорошее ей снилось. Старуха погладила ее лоб своей рукой, точно хотела снять эту морщинку, и ей стало совсем тоскливо. Тогда она надела пальто, обулась в валенки и, осторожно приоткрыв дверь, чтобы скрип не разбудил мальчика, вышла на улицу.

По всей улице были погашены огни, ни одно окно не светилось, только далеко, у самой брюги, горел огонек – должно быть, в домике портового надзирателя. Старуха постояла на крыльце. Ночь была ясная и тихая. Еще капало с крыши, но вскоре оборвался и этот слабенький звук.

На той стороне улицы трое женщин молча сидели на скамье. Они потеснились, освобождая ей место. Кто-то из соседок спросил: «Не спится?» Она ответила: «Под старость и сон плох», – и снова все замолкли. Но по молчанию женщин старуха понимала, что и у них нехорошо на душе.

Вдруг светлое облачко дугой перекинулось по небу, завилось, всколыхнулось, широкие лучи, покачиваясь, протянулись к нему из-за черной горы, закрывавшей губу с моря.

– Опять сполохи играют, – сказала Антонина Евстахиевна.

Женщины исподлобья смотрели на колебавшиеся над горой лучи, а те поднимались все выше и выше, все небо теперь полыхало неровным голубоватым светом.

Старуха спросила: какое нынче число? Ей ответили: двадцать третье. Она покачала головой, точно уговаривая самое себя.

– Не может в эту пору быть сильный ветер. Не зима.

Женщины молчали. Все думали о том, что по здешним местам все может статься, что штормы и метели могут еще двадцать раз прийти и уйти.

Огонек возле брюги мигнул и погас. На улице стало совсем глухо.

– Пойду лягу, – сказала старуха. – Мореходы-то наши завтра промышлять собрались.

Она вернулась домой, еще раз заглянула за шкаф и постояла возле спящего мальчика. Потом погасила лампу и улеглась сама, а голубое сияние бродило по комнате, и, когда старуха уже спала, тревожные отсветы все еще скользили по лицам спящих людей.