Текст книги "Зеленый луч. Буря"

Автор книги: Евгений Рысс

Соавторы: Леонид Соболев,Всеволод Воеводин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)

– Каким образом установлено, что они погибли?

Он уже забыл о том, с чего сам начал разговор.

– А, ты об этой парочке? – сказал он с неудовольствием. – Ты-то чего беспокоишься? Это твои дружки, что ли? Туда им и дорога, дрянной народ. А установили их гибель, милый человек, самым обыкновенным образом. Нашли обломки шлюпки с вашего судна и неподалеку на бережку два скелета, обглоданных песцами. Надо полагать, швырнуло их волной и поломало о камни, а уж на берегу поработали песцы. Эта зверюга за сутки так может отделать человека, что родного брата от сестры не отличишь.

– Вы видели их трупы? – Я все еще не мог поверить.

– Откуда же мне их видеть? – удивился Кононов. – Знакомый человек видел и мне рассказал. У одного только волос с полчерепа осталось да часы-браслетка на пясточке, вот и все.

– Это Мацейс, – сказал я. – Это, конечно, Мацейс…

Мне хорошо был знаком этот браслет с часами, дважды я его видел, и вот как довелось мне услышать о кем в третий раз. А Кононов все продолжал рассказывать. Теперь он рассказывал о том, какие подлецы бывают на свете. У них в становище ураган натворил много бед и все оттого, что новый портнадзиратель оказался мерзавцем, умышленно не сменил на мачте штилевые сигналы и выпустил в море рыбацкий флот. Старик рассказывал длинно и обстоятельно, а я все думал о своем. Вдруг одно слово заставило меня внимательнее прислушаться к его рассказу.

– …приемщик, – сказал старик. – Он как раз ходил за границу ка приемку вашего судна.

– Как, и он?

– А те двое тоже ходили? – удивился Кононов. – Этого я не знал. Надо полагать, голубчик был из одной компании, всех их там взяли на подкуп, либо уж я не знаю что…

– Как звали вашего портнадзирателя? – спросил я.

– Егешко, будь он неладен.

Концы сходились с концами. Я помнил этого щуплого пьяненького морячка. В ту ночь на кладбище он был с нами и удрал от страха. Как он тогда скулил: «Я боюсь, Жорочка, боюсь». Было непонятно, как такой трус, такой ничтожный человечек мог решиться на поступок, который заведомо обрекал его самого на гибель, – поступок, равносильный самоубийству. Подумав, я понял, что человек пошел ка это именно потому, что потерял голову от страха. То, что хоть один из этих мерзавцев не ушел от суда, несколько смягчило мое разочарование, которое я почувствовал, узнав о смерти Мацейса и Шкебина. Еще и еще я вспоминал освещенные иллюминаторы 90-го, уходящего в воду, спокойный голос в наушниках: «Торопись, Коля, нас совсем положило на борт».

Нет, не такого конца желал бы я Жорочке и его дружку.

– Заговорились мы, – сказал Кононов. – Спать надо.

Моя постель стояла за шкафом, старики спали вместе у другой стены. Антонина Евстахиевна еще хозяйничала, а мы улеглись. Уже старик перестал ворочаться, задышал спокойно и ровно, когда я вспомнил еще одно, о чем мне хотелось его спросить.

– Александр Андреевич, кто-нибудь навещал меня, кроме вас, когда я лежал в больнице?

– Тут у нас временно проживала одна твоя знакомая, – сказал он. – Она тебя навещала.

– Лиза?

Он зевнул.

– Ага. Девчонка очень беспокоилась о твоем здоровье. Я, грешным делом, подумал: может, любит тебя?

Я долго лежал с закрытыми глазами. Потом откинул одеяло: мне было жарко. Следовало бы открыть окно: в комнате была невыносимая духота. Потом спросил:

– Она не скоро вернется?

Старик перевернулся на другой бок и недовольно кашлянул. Я, видимо, разбудил его своим вопросом.

– Нет, – сказал он сонно. – Она не скоро вернется…

Глава ХХХШ
ПОРЧА

Ко времени моего выхода из больницы я получил из дому два письма. Оказалось, что, как только я начал выздоравливать, Кононов сам написал моим родителям обо всем случившемся со мной (адрес он нашел в моем паспорте). Нечего и говорить, что, судя по первому письму, и мать и отец были в страшном испуге. Отец писал, что он хочет взять отпуск на заводе и немедленно приехать ко мне. Я ответил ему короткой открыткой: бессмысленно брать отпуск и тащиться чуть ли не за две тысячи километров только для того, чтобы увидеть собственными глазами, как я ковыляю в больничном халате от койки до окошка. Второе письмо было гораздо спокойнее. Родители радовались, что купание в ледяной воде сошло, в общем, благополучно, а отец писал: «Теперь я, пожалуй, согласен, что ты в самом деле моряк». Это отцовское признание я прочел с большим удовольствием, но строчкой дальше он меня несколько охладил: «По совести говоря, никогда мне не верилось в твои морские успехи, думал – блажит мой парень».

Когда я читал эти письма, меня не тянуло домой. Мне даже было совестно, что я так мало скучаю по дому, но что поделать – мне хотелось только одного: уйти опять в море.

И вот пришло третье письмо.

Адрес был написан незнакомым мне почерком. На конверте стоял мурманский штамп. Я распечатал и прочел:

Дорогой товарищ Слюсарев!

Мы запросили больницу о твоем здоровье и узнали, что ты уже выписался. Меня интересует, что ты думаешь делать дальше. Мы все, то есть вся команда «РТ 89», благополучно выбравшись на берег, отдохнули две шестидневки в Доме моряка, а потом всей командой пошли на «Беломоре» в очередной рейс, «Беломор» – тоже новенькое судно, только что спущенное со стапелей. Но за него мы спокойны: строили его на ленинградских верфях. Так вот, товарищ Слюсарев, не сомневаюсь, что тебе еще охота поплавать, невзирая на то, что в первый же свой рейс ты попал в такой серьезный переплет. Хорошего моряка это не испортит. Такие случаи ему только на пользу. Так вот, если ты хочешь плавать, я ничего не имею против того, чтобы опять зачислить тебя в свою команду. Думаю, что и ты ничего не имеешь против того, чтобы поплавать в прежней компании У нас было время хорошо узнать друг друга. Повторяю, вся наша команда, от помполита до засольщика, перешла на новое судно, так как расставаться никто не захотел.

Сегодня уходим в очередной рейс, в конце июня вернемся в порт. К этому времени либо являйся на борт, либо напиши. Жму руку.

Капитан РТ «Беломор» Н. Студенцов.

Внизу была приписка карандашом:

Слюсарев! Приглашение капитана всячески поддерживаю, со своей стороны могу сказать, что здорово был бы рад опять увидеть тебя на судне. Знаю, что и ребята наши были бы рады. Рядом со мной сейчас стоят твой бывший сосед по каюте Свистунов, наш всеми уважаемый засольщик Тюлин и товарищ под названием Полтора Семена. Тюлин вставил себе белоснежные, как у молодой девушки, зубы и, когда над ним шутят, посылает всех к черту, а не к церту. Они тебе кланяются и просят передать, что если твой насморк затягивается, то самое для него полезное дело – это свежий морской ветерок.

Овчаренко.

Я перечел это письмо три раза подряд. Я отчетливо представлял себе все: Студенцова, который пишет мне, своему матросу; как всегда, деловитого и немного нахмуренного Овчаренко и трех матросов, которые хохочут над моим «насморком», отлично понимая, что этот «насморк» чуть было не отправил меня на тот свет. Но раз все прошло благополучно, то как же можно не пошутить? Без этого не проживешь. Я головой готов был поручиться, что, запечатав это письмо, они еще задним числом потешались над моей нерасторопностью, вспоминали, как я без толку носился по палубе в мою первую вахту, как, привязанный к мачте, подавал им рыбу и путал треску с камбалой. И все-таки все, все они – капитан, помполит, матросы – снова звали меня на судно! «У нас было время хорошо узнать друг друга», – писал капитан. Да, я их хорошо узнал за этот месяц наших скитаний по морю. Веселые, здоровые, честные люди – вот что я узнал о них. Много хорошего услышал и я о себе в ту ночь на полузатонувшем судне, и, стало быть, я в самом деле пришелся им по вкусу, если они снова зовут меня «поплавать в прежней компании».

Меня распирала гордость. Кононова не было дома, я пошел в кухню и от слова до слова прочел письмо Антонине Евстахиевне. Нельзя было не похвастать таким письмом.

– Раз помнят, – значит, заслужил, – сказала Антонина Евстахиевна.

Я совсем развеселился, сел к столу, попросил у нее бумаги, чтобы сейчас же, немедленно ответить им всем, сказать, что так и так, дорогие мои, дело не требует объяснений. Готовьте мне койку недельки через две,

Я не написал ни строчки. Мне пришла в голову мысль: а что, если я еще не окрепну через две недели, пойду в рейс и буду только обузой для команды? Рыболовный траулер не санаторий для выздоравливающих, в плавании нужны рабочие люди. И еще я подумал о том – и эта вторая мысль была куда страшнее, – что, если я испорчен морем?

Я слыхал, что у людей, которые однажды тонули, страх воды очень часто остается на всю жизнь. Что, если нечто подобное случилось со мной? Тогда – дело конченое, я больше не гожусь в моряки.

Отвечать Студенцову согласием, не зная, что я теперь годен, я не имел права. Потом со стыда сгоришь. Я решил попросить Кононова взять меня с собой на промысел. Выйти в море на маленьком ботике, да еще в зыбь – это будет достаточная проверка.

В кононойской команде я уже перезнакомился со всеми ребятами. Я не говорю о том случае, когда они вытащили меня на борт, об этом я просто ничего не помнил, Я познакомился с ними, когда стал гулять по становищу – сначала с палочкой, потом без палочки, но все еще пошатываясь от слабости. Один раз, гуляя, забрел на брюгу, где они готовили к выходу свой бот и сами меня окликнули. После этого я чуть ли не каждый день стал приходить к ним на судно, сидел в кубрике, помогал мыть палубу, шкерил рыбу. Больше всего мне нравился их моторист Крептюков, – парень нянчился со своим мотором, как девчонка с куклой. Стоило мне однажды ткнуть пальцем в какой-то цилиндр и спросить: «Что это?» – и он тут же пустился в объяснения минут на сорок. Прочел мне целую лекцию. На другой день, когда я пришел на брюгу, он пробовал новое горючее, только что полученное с базы. Я поднялся на борт, и мы вышли в губу. С полчасика мы покрутились в полумиле от берега, потом Крептюков предложил мне самому остановить и запустить мотор, самому дать «средний» и «полный» ход, что я и сделал. Мне кажется, что он был даже несколько разочарован той легкостью, с которой я все это проделал. Представьте себе скрипача, который объясняет несведущему человеку, какая это хитрая штука – игра на скрипке, а тот вдруг берет смычок и начинает играть не хуже его самого. Скрипач, конечно, огорчается. Примерно так же огорчился и Крептюков, в особенности когда я, выключив мотор почти у самой брюги, сказал что-то вроде «пустяковое дело». Но парень он был хороший, покладистый, на другой день мы с ним опять прогулялись по губе, и я то сидел в машинном, то стоял у штурвала, вел судно. В самом деле, это была нехитрая штука: погоды стояли ясные, ветерок в губе почти не чувствовался.

Когда я попросил Кононова взять меня с собой на промысел (их, с позволения сказать, капитан сам списался на берег, и теперь за капитана ходил Александр Андреевич), он сразу же согласился. Утром мы вышли. Я почувствовал себя превосходно, в особенности когда за наволоком впервые за эти два месяца увидел открытое море. Мы шли под мотором и парусом, так как ветер был свежий. И красивое же это было зрелище – выход в море рыбацкого флота! Десятка полтора парусников бежали рядом с нами, и за кормой у каждого стайкой кружились чайки. Мы обогнули мыс. На рифах у восточного берега пенились буруны, была небольшая зыбь, и бот то и дело клевал носом, с плеском разбрасывая воду. Я стоял на средней палубе, держась за мачту. О, черт возьми, до чего же хорошо было опять выйти в море! У меня даже голова не кружилась от качки, а я думал, что голова непременно будет кружиться. Все-таки я поотвык немного от этого подбрасывания вверх-вниз, вверх-вниз. Мы спустили парус и выметали сети на треску, потом перешли на другое место и стали выбирать сети, поставленные накануне.

Улов был небогатый. После наших подъемов на десять – двенадцать тонн, когда на палубе рыбы по колено, на такую рыбу мне было просто смешно смотреть. Один только раз подняли зубатку, неплохую зубатку, пуда на четыре, зеленую, в черных пятнах, с маленькой змеиной головкой и пастью, обсаженной треугольными, точно обточенными напильником зубами. Не рыба, а какой-то рыбий тигр.

Крептюков сказал, что вчера тут взяли четырех акул. (Не они, а другие рыбаки.)

– Побалуемся? – сказал он.

Матросы притащили акулью снасть – длинную толстенную леску с цепью вместо поводка и крючок размером в шлюпочный якорь. Тухлятины или тюленьего сала на борту не было, но я уже распотрошил зубатку, и ее свежие внутренности – полпуда кишок – пошли на наживку. (Икру мы, понятно, оставили себе на обед, посолили и пересыпали рубленым луком.) Снасть с наживкой полетела за борт, мы закурили.

Помнится, я спросил у Кононова, какая тут глубина. Он ответил, что примерно метров двести.

– Подходящая глубина, – сказал я и вдруг почувствовал, что у меня ослабели ноги. Они точно онемели. Я не сел, а как-то сполз на палубу.

Я понял: то, чего я боялся, началось.

Это пришло сразу. Только что я стоял и болтал с рыбаками насчет акульего лова, потрошил зубатку и, растянувшись у борта, мыл руки прямо на волне, смывал липкую рыбью кровь. Палуба так и прыгала под ногами, мачта так и скакала по небу от облака к облаку, и все было легко и хорошо. На кой черт мне было спрашивать у Кононова, какая тут глубина? Зачем я представил себе эту глубину? Но я представил себе ее и уже ни о чем больше не мог думать.

Двести метров вниз. Это значит – мутно-зеленые сумерки, а потом темнота. Потом – черным-черно, и только губки да звезды шевелятся на песчаном грунте. А над ними рыба. Косяками ходит по дну треска. Зубатки с оскаленными пастями. Может быть, светятся у них эти пасти там, под водой?

– Ты чего скис? – сказал Кононов.

Матросы посмотрели на меня.

– Мне нехорошо, – сказал я. – Пойду прилягу.

– Ну, ну, приляг.

Я спустился в каюту и лег на койку Крептюкова. Двести метров глубины. Она стояла у меня перед глазами. Я, кажется, мог ее промерить. Бот, на котором были я и четверо рыбаков, болтался где-то между небом и этой страшной темнотой, вниз от его бортов на двести метров отвесно падала акулья снасть с нацепленными на крючок рыбьими внутренностями. Как они там, рыбы, видят в темноте, или это вода передает запахи? Меня начало поташнивать. Я лег на живот и лицом повернулся к стенке. Волна била в деревянную обшивку. Я слышал ее равномерные удары, чувствовал, как содрогается дерево, слышал, как что-то поскрипывает подо мной, потрескивает – вот-вот треснет и сломается. Толщина бортов на рыбацких ботах самое большее десять сантиметров. Море было в десяти сантиметрах от моего лица. Не то голубое, раскинувшееся под облаками море, которым я любовался час назад, а другое море, о котором я впервые подумал, – черная глубина на двести метров, темень, холодище, выпученные рыбьи глаза, разорванные рыбьи внутренности…

Я приказывал себе не думать об этом. Я не хотел думать. Я твердил: «Не надо думать, не надо, только не надо думать об этом», – и ничего не мог поделать с собой.

Интересно, какая была глубина, где меня смыло за борт? Двести метров? Или пятьсот? Какой я, наверное, был маленький там, наверху, на поверхности моря, если все это хорошенько себе представить! Я скинул тогда один сапог, чтобы мне легче было плыть. Я орал о помощи, плакал, махал руками, а сапог мой все еще шел ко дну – медленно, медленно…

Я не мог лежать лицом вниз. Пол и койка были точно стеклянные. На двести метров вниз под собой я видел акулью снасть, отвесно уходящую в черноту, и далеко-далеко светящиеся пасти зубаток. Конечно, они светятся. Я видел как-то на картинке глубоководных рыб.

Может быть, мне будет лучше выйти на палубу? Я подумал и решил, что нет, лучше не будет… Мы порядочно отошли от берега, и, если представить себе, что до берега нужно добираться вплавь (допустим, что-нибудь опять случится), я потеряю сознание. Я на полпути потеряю сознание или просто сойду с ума. Это немыслимо плыть над такой глубиной, зная, что под тобой ничего нет, только вода, вода и вода. На сотни метров – вода.

Кононов спустился в каюту. Он присел с краешка койки и стал чистить свою трубку.

– Как дела?

Что я мог ему сказать? Он сам все видел.

– Плохо.

– Мутит?

Я покачал головой. Неужели он решил, что меня просто-напросто укачало? Хорошо бы, если так.

– А ты не думай. Все это глупости, выбрось из головы – и все. Иди рыбу шкерить, – за делом пройдет.

Он правильно догадывался о том, что со мной происходит. Как ни скверно мне было, но я посмотрел на него с любопытством и сразу же покраснел и снова отвернулся к стене. Все-таки неприятно знать, что человек видит, как ты трусишь.

– Ты нос от меня не вороти, – добродушно проворчал он. – Я тебе верно говорю. Не с тобой одним это случалось.

– Александр Андреевич, – сказал я, – по-видимому, я больше не смогу ходить в море. Я вот разговариваю с вами, а сам думаю о том, какая под нами глубина.

Он кивнул головой.

– Кто бы не думал об этом на твоем месте. Полтора часа барахтаться на волне в открытом море – это, милый человек, не всякому дано испытать. Но ты не расстраивайся. Пройдет.

Пока он сидел тут рядом со мной, такой старый и спокойный, мне было легче. Я поначалу только стыдился этого разговора. Мне казалось, что он меня поднимет на смех.

– Это пройдет, – повторил он. – Я три раза тонул, я уже знаю. Так было, что и на берег выскочил, да что толку! Один мой камрат тут же потонул, а у другого все тело с холоду пошло волдырями. Тут, чего доброго, убежал бы с моря без оглядки – и ничего. Рыбачим.

– Я знаю, – сказал я. – Мне Свистунов говорил.

Было заметно, как он обрадовался.

– Ага. Ему фамилия Свистунов, который захворал тогда с холоду. Очень хороший человек. Ты с ним плавал, что ли?

«Какого черта он нянчится со мной?» – подумал я» Он хотел разговорами отвлечь меня от моих мыслей – дело понятное. Но зачем же тогда рассказывать о хороших моряках? Я же никогда не буду таким. Это я буду рассказывать о Кононове и о Свистунове, но матросы, собравшиеся поболтать на палубе, никогда не станут вспоминать обо мне. Разве что Свистунов вспомнит: был, дескать, такой, да весь вышел.

Волна сильней ударяла в борта. Со стенки капало. Я видел, как в щелях чуть заметно проступала вода.

– Вода, – сказал я, указывая пальцем на тоненькую струйку, стекавшую на койку. – Подводная часть у вас плохо просмолена.

– Александр Андреевич, по-видимому, я больше не смогу ходить в море.

Кононов поднялся с койки. Разговаривать со мной было бесполезно.

– Вот что, – сказал он. – Некоторые боты сейчас побегут к берегу. Я пересажу тебя, хочешь? Скажем: ослаб – и все.

– Да, я, пожалуй, на берег…

Я вышел на палубу, держась за поручни. Я в самом деле сильно ослабел. Я ослабел, а ветер, пока я валялся на койке, окреп, и волна уже перекатывалась через палубу, и паруса были спущены, потому что борт совсем заваливало набок. Меня сняла «Песчанка», раньше всех окончившая лов. На «Песчанке» я тоже сразу повалился на койку и часа через два был уже на берегу.

Когда под вечер Кононов возвратился домой, я лежал у себя на кровати за шкафом. Я не вышел ужинать. Сказал, что у меня болит голова, и не соврал: в самом деле, болела она отчаянно. Полночи я вовсе не спал.

Утром Кононов растолкал меня и сказал:

– Погодка как заказная. Не хочешь ли сходить с нами?

– Хочу, – сказал я.

Мне подумалось, что может быть, сегодня все будет иначе, и, если Кононов все-таки звал меня с собой, стало быть, и он думал так же. Может быть, я просто потерял за время болезни много сил, и моя вчерашняя слабость была обыкновенной слабостью выздоравливающего человека, а все остальное я уже сам придумал. Мы оделись, попили, как полагается, чайку и, болтая о разных разностях, пошли на брюгу. Уже у самой брюги я остановился. Даже не поднявшись на борт, я понял, я наверное знал, что не к чему уходить в море. Нет надобности повторять опыт. Я не смогу плавать. Мне станет плохо еще до того, как мы выберемся из губы. Все повторится сначала.

– Я не пойду, – сказал я. – Вы извините меня.

– Не знаю, что с тобой и делать, – сказал Кононов.

Вся эта история, по-видимому, его всерьез огорчала.

Но я-то уж знал, что мне делать теперь.

Вот мое письмо Студенцову:

Дорогой товарищ Студенцов!

Не могу сказать, как я обрадовался, получив Ваше письмо. Спасибо и Вам, и товарищу Овчаренко, и всем товарищам с «Беломора», которые меня не забывают. Вы пишете, что ничего не имели бы против того, чтобы опять зачислить меня в свою команду. Значит, хотя я и был новичком в морском деле, но все-таки не слишком обременял Вас и команду своей неопытностью и, во всяком случае, работал не за страх, а за совесть. За время моего выздоровления я только и мечтал поскорее опять попасть на ваше судно, опять поплавать вместе со всеми. Но я, товарищ Студенцов, не могу больше плавать. То, что случилось со мной в памятную всем нам ночь, по-зидимому, оставило во мне след на всю жизнь. Это хорошему моряку идет на пользу, как вы говорите, а такого моряка, как я, только окончательно портит. Я дважды выходил в море на том самом рыбацком боте, который меня тогда спас, и дважды мне было совсем скверно. Неловко писать о подробностях, но вы мне поверите, что зря я не стал бы писать. Больше всего в жизни мне хотелось бы плавать.

На днях думаю вернуться в Ленинград. В Мурманске останавливаться не хочу. Но если вы в это время будете стоять в порту, первым делом, конечно, приду повидать вас. Передайте, пожалуйста, мой горячий привет всем товарищам. Если будут спрашивать обо мне, объясните, что я, по-видимому, заболел надолго. Еще раз большое спасибо и Вам и товарищу Овчаренко.

Е. Слюсарев.

Я написал это письмо в тот же вечер. С ночным пароходом оно ушло. Я долго не возвращался на кононов– скую квартиру. Прямо с почты пошел бродить по берегу, сидел у губы, сидел, смотрел на воду и, не знаю, кажется, ни о чем не думал. Меня точно выпотрошили. Я только жалел, почему я не уехал нынче же с рейсовым пароходом – следующий нужно было ждать пять суток.

А потом меня окликнули. Я обернулся и высоко на обрыве увидел девушку, которая махала мне рукой. Потом она куда-то пропала и, пока я искал ее глазами, очутилась у меня за спиной.

– Здравствуйте. Я искала вас. Говорят, вы еще больны? – сказала Лиза. – У вас совсем не плохой вид. С чего они взяли, что вы еще больны?