Текст книги "Зеленый луч. Буря"

Автор книги: Евгений Рысс

Соавторы: Леонид Соболев,Всеволод Воеводин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

– Как команда? – спросил Студенцов, глядя в глаза Свистунову.

Свистунов и Донейко переглянулись.

– Как, товарищи? – спросил Свистунов, глядя на кого-то, стоявшего за спиной Студенцова.

Студенцов резко повернулся. Пока шел разговор с судовым советом, постепенно и очень тихо в рубку набирался народ. Один за другим заходили матросы и молча слушали, и те, кто не поместился в рубке, стояли на палубе. Они, вытягивая шеи, заглядывали в открытую дверь и в окно и слушали и молчали. Пожалуй, если не считать вахтенных, кочегаров и машинной команды, здесь были все. Студенцов подошел к стоявшим впереди.

– Ну как? – спросил он сдавленным голосом.

Из задних рядов вылезла голова на длинной, как жердь, шее, и Полтора Семена пробасил:

– Не тяните вы, Николай Николаевич. Они там потонуть могут, пока мы тут совещаемся.

– Аптекман, в машину, – скомандовал капитан. – Свистунов, к рулю. Бабин, останьтесь здесь. Фетюкович, передайте Ткачеву – делаю поворот, иду на помощь. Всех прошу из рубки на палубу. Приготовьтесь к повороту – момент опасен. Держитесь на подветренной стороне под защитой надстроек.

От медленности, с которой велся разговор с судовым советом и с командой, не осталось следа. Рубка опустела в одну секунду. Матросы сруппировались на палубе около надстроек, выбирали места, где легче держаться; Фетюкович говорил в микрофон:

– Абрам, слушаешь? Передай старику: делаем поворот, идем к вам на помощь. Слышишь? – И вдруг заорал очень весело: – Не горюй, Абрам, сейчас соймем вас! Еще погуляем!

Схватив наушник, я услышал голос Абрама:

– Ждем, Вася. – Помолчав, Абрам уныло добавил – А у нас приказано спасательные пояса надевать.

Потом там хлопнула дверь – мы отчетливо это слышали – и взволнованный голос Ткачева сказал:

– Ребята, если думаете нас спасать, спасайте скорей. Нас совсем положило, судно перестало слушать руля.

Вскочив с кресла, Фетюкович слово за словом прокричал эти фразы в окошечко Студенцову.

– Полный вперед! – скомандовал капитан.

Зазвонил телеграф. Бабин передавал приказание в машину. Звонок повторился. Аптекман докладывал, что полный вперед дан. Капитан вынул трубку и закурил. Он ждал, пока судно приобретет скорость. Свистунов стоял у штурвала. Бабин у телеграфа. Клубами пошел дым из капитанской трубки, она раскурилась.

– Право руля, – негромко скомандовал капитан. Свистунов повернул штурвал. Судно покатилось вправо. – Больше право. Право на борт. – У капитана был очень тихий, казалось, равнодушный голос.

Свистунов, положив руль «право на борт», ждал дальнейшей команды капитана. Не в силах больше оставаться в закрытой рубке, я выскочил на палубу.

Матросы находились на подветренной стороне. Они крепко вцепились в поручни палубных надстроек. Я видел их спины, у всех были втянуты головы в плечи, и я чувствовал, что они держатся изо всей силы, что они приготовились принять удар волны.

Я толкнул Донейко, и он, посторонившись, дал мне место. Я вцепился в поручни и приготовился к удару. Направо от меня стоял Донейко, налево Балбуцкий. Мы не смотрели друг на друга. Мы все смотрели вперед, туда, где сквозь пургу мелькало матовое пятно, где дотягивал последние минуты «РТ 90». Ветер колол снегом кожу, волны бились на палубе, но мы, как загипнотизированные, смотрели на свет в океане. Вот свет поплыл к корме. Мы разворачивались вправо. Ветер дул теперь нам прямо в лицо; я только успел подумать об этом, как вдруг почувствовал, что падаю на спину. Палуба наклонилась так, что мне показалось – я стою на отвесной стене. Я уже не стоял, я висел на поручнях, и поручни были надо мной. Потом из-за стены, возле которой я висел, высунулась гигантская голова волны. Она заглянула через стену и, увидя нас, съежившихся, готовых принять удар, загрохотала и обрушилась. Вода хлынула мне в рукава. Я закрыл глаза и уже ничего не видел.

Я попытался дышать, но втянул горьковатую соленую воду. Она попала мне в рот. Я задыхался, я терял сознание, у меня осталась одна только упрямая мысль – ни в коем случае, ни за что не выпускать из рук холодных металлических поручней.

Глава XXIV
ЭСМИНЦЫ ВЫХОДЯТ В МОРЕ

Голубничий и Марченко сидели друг против друга в помещении радиостанции рыбного порта и ждали ответа. В это же время в окно больницы смотрел Сизов, похудевший, в халате и домашних туфлях, и бормотал что-то о шторме и о том, что дня три промысловых, а то и больше, обязательно пропадут. В это же время ураган несся над 89-м и 90-м, Слюсарев следил за черной полосой, двигающейся по воде, и в радиорубках тральщиков радисты передавали ответы на полученное радио. Содержание ответов обоих тральщиков было таково: «Застигнуты штормом, считаем в настоящих исключительных обстоятельствах делать поворот рискованным, момент пребывания судна лагом к зыби слишком опасен, продолжаем держаться против зыби».

Радисты протянули Марченко и Голубничему полученные ответы, и Марченко и Голубничий не посмотрели друг другу в глаза, потому что каждый боялся прочитать у другого в глазах отчаяние.

В одиннадцать часов Голубничий вызвал Москву. Он изложил вкратце положение дел, и сотрудник наркомата, беседовавший с ним, сказал, что он немедленно доложит. В одиннадцать сорок Голубничего вызвала Москва.

– В каком положении дела, товарищ Голубничий?

Голубничий передал содержание только что полученных ответов тральщиков.

– Сообщите о принимаемых мерах, – потребовала Москва.

– Высылаю на помощь тральщики, – сказал Голубничий.

– Сколько? – спросила Москва.

– Полагаю, четырех будет достаточно.

Голос Москвы звучал отдаленно, но четко; он был настойчив и спокоен.

– Свяжитесь с военным флотом, – говорила Москва, – выясните возможность совместных действий; не буду задерживать вас, вызову через полчаса.

Окончив разговор, Голубничий позвонил командующему военным флотом. Телефон командующего был занят, командующий разговаривал с Москвой. Он сам позвонил пятью минутами позже.

– Я высылаю три эсминца, – сказал он. – Когда выходят тральщики?

– Надеюсь, – ответил Голубничий, – что тральщики выйдут через полчаса.

– Эсминцы выйдут через двадцать минут, – сказал командующий военным флотом, – сообщайте все время координаты.

В кабинете Марченко собирались капитаны тральщиков, срочно вызванные курьерами. Совещание продолжалось восемь минут. Четыре минуты занял доклад Голубничего, четыре минуты капитаны разрабатывали план операции.

В это время курьеры собирали штурманов и матросов, механиков, машинистов и поваров.

За стеной кабинета Марченко текла обычная жизнь учреждения, стучали пишущие машинки, кассиры считали деньги, счетоводы щелкали на счетах. Но в половине двенадцатого слухи стали просачиваться сквозь стены. Трудно сказать, как это произошло. Может быть, показалось подозрительным, почему это вдруг созывают команды, а скрыть это было нельзя, потому что матросов разыскивали дома, в общежитии, в клубе, в столовой – везде, где они проводили свободный свой день. Может быть, излишняя молчаливость капитанов, вышедших с совещания, сама по себе вызвала подозрение. Никто ничего точно не знал, но все знали: что-то произошло.

Для спасательных операций были выбраны четыре тральщика, только что вернувшихся с моря в порт. Срочно качали воду; механики, вымазанные маслом как черти, лазали по машинам; кочегары, два часа назад бросившие лопаты и ломы, опять надевали спецовки.

Слухи, неопределенные слухи о неблагополучии распространялись с такой быстротой, что к двенадцати часам они проникли даже в тихие больничные палаты. Неопределенное ощущение беспокойства, отдельные вырвавшиеся слова, недомолвки – все это заставляло Сизова большими шагами ходить по больничному коридору, громить про себя докторов, посылать к черту халат и домашние туфли.

Следствием, проведенным в дальнейшем, не было установлено, каким образом Сизов получил все-таки брюки, и китель, и белье, и фуражку, и сапоги. Некоторые говорят, что вахтером в больнице служил старый матрос и что в последний раз, когда видели Сизова в халате, он беседовал о чем-то с этим вахтером. В двенадцать часов тридцать минут ураган ворвался в больничную палату через широко распахнутое окно. Окно распахнул Сизов. Он грузно спрыгнул с полутораметровой высоты на землю.

Удивительно мало было народу на улице. Редкие прохожие жались к стенам домов, и ветер гнал одних, не давал идти другим, вырывал недавно посаженные березы, выл в трубах, носил тучи песка.

Бормоча про себя что-то о том, что Сизова, мол, не запрешь и что шторм выздоравливающим полезен, Сизов добрел, стараясь преодолеть слабость и головокружение, до рыбного порта. В кабинете Марченко никого не было. Властным жестом отведя караульного, поставленного у дверей, Сизов вошел в помещение радиостанции. Он сразу понял, что что-то произошло. Он понял это потому, что ни Голубничий, ни Марченко не спросили его, каким образом он ушел из больницы, и не поздравили с выздоровлением. Он понял это и весь подобрался, прошла слабость в ногах и головокружение.

В двенадцать часов пятнадцать минут из военного порта вышли серые эсминцы. Развернувшись один за другим, двинулись они к открытому морю. Ветер рвал дым над трубами, волны разбивались о броню, в кубриках помполиты проводили собрания, командиры стояли в бронированных рубках, гигантские волны носились вокруг, пена ползла по стальной броне. В двенадцать двадцать пять четыре тральщика отошли от стенки и, развернувшись, двинулись к открытому морю. В четырех столовых четыре помполита открыли общие собрания команд. Матросы слушали задание и молчали, потому что тут говорить было нечего, а нужно было действовать.

О причинах, из-за которых тральщики оказались на краю гибели, ни на одном собрании не было сказано ни одного слова. Дубровин запретил упоминать об этом. Протоколы допросов продолжали заполняться один за другим, у следователей рябило в глазах, время от времени в протоколах допросов мелькала то одна, то другая не названная раньше фамилия.

Дубровин запретил упоминать о причинах спасательной экспедиции, потому что он сам еще не знал всех тех, от кого нужно было скрывать, что дело раскрыто.

Голубничий, Марченко и Сизов сидели друг против друга в радиостанции рыбного порта. Радисты выстукивали радиограммы и, надев наушники, исписывали бланки сообщениями капитанов, терпящих бедствие. Все было спокойно. Тральщики штормовали, держась против зыби, машины работали хорошо, качка была нормальная. На 89-м капитан в эту минуту докладывал команде о положении. На 90-м капитан просил пеленга и устанавливал свои координаты. Эсминцы вышли в открытое море, тральщики прошли Тюва-губу. Позвонила Москва. Пока все спокойно, сказали ей. Москва спросила, не нужно ли сделать представление норвежскому правительству и вести спасение параллельно и с норвежского берега. Капитаны посовещались и ответили, что не нужно, потому что все равно наши эсминцы придут скорее. И за стеной портовой радиостанции текла нормальная жизнь учреждения, стучали машинки, кассиры считали деньги, счетоводы щелкали на счетах.

Тринадцать часов. Тринадцать часов десять минут.

Один из эсминцев подобрал команду погибавшего норвежского бота. Бородатые рыбаки в красных шарфах благодарили командира и комиссара и очень удивились, узнав, что эсминцы вышли специально спасать рыболовные суда. Капитан норвежского бота сказал, что, конечно, норвежский военный флот тоже вышел спасать своих рыбаков. Капитан врал и сам знал, что он врет, но ему хотелось поддержать достоинство свое и своей страны, и все понимали это, и всем было его немножечко жалко. Ему прощали наивное хвастовство и говорили, что будто бы кто-то где-то видел что-то похожее на норвежское судно. И эсминцы шли дальше, один за другим, прорываясь сквозь водяные горы, сквозь пургу и ветер, и сзади шли тральщики, заливаемые волной, скользя с гребня на гребень, и все было в порядке, все было как будто спокойно.

Но вот пришла первая тревожная радиограмма. 90-й сообщил, что судно получило крен до двадцати градусов на правый борт и долго не выпрямляется. Плохо слушает руля.

В этом не было еще ничего крайне угрожающего. Но и Сизов, и Марченко, и Голубничий не глядели друг на друга, потому что каждый боялся выдать ужас, сжавший ему сердце.

– Перекачай водяной балласт, – забасил Сизов, и Голубничий продиктовал радисту:

– «Капитану «РТ 90» Ткачеву. Сизов советует перекачивать водяной балласт».

«Перекачиваем, – ответил 90-й. – Судно понемногу выпрямляется».

Очень быстро шли эсминцы сквозь водяные горы, но каким медленным казалось их движение Голубничему, Марченко и Сизову, склонившимся над картой! Карандашом набрасывали они маршрут и циркулем измеряли расстояние. О, если бы по морю можно было двигаться, как по карте!

90-й опять положило, но уже на левый борт. Вполголоса совещались Голубничий, Марченко и Сизов, и уже не они одни, потому что и секретарь окружкома сидел здесь же, и представитель наркомата, приехавший на обследование, и еще два механика, потому что совет механика может всегда понадобиться. И потом очень долго с 90-го не было вестей. Все понимали: капитан в рубке, капитану сейчас не до того, чтобы говорить с берегом.

«Абрам, – выстукивали радисты, – как там у вас?»

Радист 90-го, всем здесь знакомый Абрам, сообщал, что он, конечно, не капитан и сказать ничего не может, но, по его мнению, дело табак и (это не было высказано, но чувствовалось в каждом его слове) ему очень не хочется умирать.

Нет, 90-й опять выпрямился. Ткачев сообщил, что в результате принятых мер тральщик в нормальном положении.

У всех отлегло немного от сердца, но ужас не проходил, потому что все понимали: уже близка та волна, которая снова положит 90-й набок.

Москва запросила координаты спасательных судов. В Москве также склонились люди над картой и вымеряли циркулем расстояние. Если следить по карте, казалось, что страшно медленно движутся эсминцы, а между тем механики старались выжать из машин все, что они могли дать.

14 часов 40 минут. 14 часов 50 минут. 15 часов.

89-й идет хорошо, 90-й кладет, но ничего – он держится.

А слухи просачивались сквозь стены, и разговоры о том, что тральщики в опасности, шли по городу. Они проходили мимо квартир тех, кто сейчас на 90-м и 89-м. Кто же мог решиться сказать жене или сыну о том, что происходит в океане! Но слухи шли по общежитиям, на столовым, по квартирам тех, кто был на берегу. Морякам не сиделось дома, они группами собирались у причалов, толкались в конторе рыбного порта, тихо переговаривались, дымили папиросами, трубками, козьими ножками.

Что можно сделать еще? Надо ждать. И вот они ждали. Голубничий не басил свои «гром и молния» и «зеленая лошадь», Марченко не шмыгал носом, Сизов не пил рыбий жир. Они ждали, и это было самое трудное, что может выпасть человеку на долю. Снова клало 90-й, и снова он выпрямлялся. Они теперь шли совсем рядом, два терпящих бедствие судна; они видели сквозь пургу огни друг друга, но это ничему не могло помочь.

В пятнадцать сорок случилось, наконец, то, чего боялись и Марченко, и Сизов, и Голубничий, и секретарь окружкома, и капитаны четырех тральщиков, и командиры трех эсминцев; о чем с тревогой думали люди в Москве, о чем негромкий, но ясный голос Москвы спрашивал все время по телефону.

Радист принял SOS, и все поняли, что дело совсем уже плохо, потому что Ткачев – человек спокойный и выдержанный. Наступила бесконечная пауза. Радисты приняли сообщения, что 89-й и 90-й разговаривают друг с другом и говорить с берегом не могут. Значит, там ждать нельзя ни минуты; значит, речь идет уже о том, чтоб спасать сейчас же, сию секунду погибающих людей. Но кто будет спасать, – 89-й? Что сделает он, если любая волна может опрокинуть его самого?

Прошло пять минут, и десять минут, и пятнадцать минут. Напряжение в комнате радиостанции было такое, что если б сидели не крепкие, выдержанные люди, а люди обыкновенные, то, наверное, можно было бы слышать, как мелко стучат зубы, как дрожащие руки отбивают дробь по столу. Но нет, все сидели неподвижные, молчаливые и ждали.

Эсминцы движутся, они будут даже раньше, чем предполагали. Идут «РТ». В другое время, услышав об их теперешней скорости, наверное, Голубничий бы удивился и сказал, что, черт их дери, надо их приучить всегда ходить с такой быстротой. Но сейчас Голубничий об этом не думает. Все время эсминцы и «РТ» сообщают координаты. Но их движение даже нельзя вычертить по карте – такой это на карте будет маленький кусочек. И два аппарата – один, работающий с 90-м, и другой, работающий с 89-м, – молчат. Что происходит там сейчас? Об этом лучше не думать, потому что все хорошо знают, что в таких случаях происходит. Но вот аппарат, принимающий 89-й, начинает работать. Так тихо в комнате, что слышны в наушниках у радиста тире и точки, точки и тире. И эти секунды ожидания, пока радист записывает радиограмму, повторяя ее вслух слово за словом, может быть, самые длинные из всех бесконечно длинных сегодняшних секунд. Нет, это еще не сообщение о том, что огни 90-го скрылись. Радирует Студенцов. Он принял решение идти на помощь 90-му, он разворачивается, имея целью подойти к 90-му с кормы.

Всем хочется задать ему массу вопросов. Но, видимо, задавать вопросы некогда, потому что точки и тире говорят: «Разговор прерываю, сообщу по исполнении маневра».

Без конца тянулась тишина, прошло десять минут, и двадцать минут, и сорок минут. Ни 90-й, ни 89-й ничего не передавали. Потом прошел час и полтора часа. Эсминцы пришли на место, где должны были находиться 90-й и 89-й. Тральщиков не было. Четыре «РТ», посланные на спасение, подошли тоже. Семь судов, развернувшись, прочесали, идя в расстоянии видимости друг от друга, весь квадрат и прилегающие к нему. Ничего не было обнаружено.

В комнате радиостанции началось совещание. Снова позвонила Москва, ей сказали о положении, и по телефону было принято решение немедленно начать розыски. Голубничий выехал в аэропорт. На совещании летчиков он сделал пятиминутный доклад, и летчики решили попробовать. Механики открыли ангары и выкатили самолеты. Но самолеты не стояли на земле. Ветер рвал их и хотел бросить и разбить, и у людей кровь шла из-под ногтей, ветер слепил их, и у них были искаженные от упорства и злости лица, но они ничего не могли поделать, и машины вкатили обратно и заперли ангары, а Голубничий поехал в рыбный порт.

В кабинете у Марченко шло совещание. Опять сидели капитаны и делили море, и каждый взял себе участок, чтобы его обследовать. В это время механики и кочегары налаживали машины, поднимали пар в котлах, матросы переодевались в робу. И еще восемь «РТ» вышли из порта и ушли в ревущее море, чтобы обследовать весь район предполагаемой гибели судов. По берегу двинулись поисковые партии, и люди сгибались и старались держаться за камни, чтобы не быть сорванными ветром со скал.

Прошел час, два часа и три часа. Слухи шли по городу один тревожнее другого, но слухи обходили квартиры погибших.

В этих квартирах за столами сидели жены, шили и читали, дети готовили уроки. Прошло еще два часа и еще два часа. Онемевшими руками радисты зачем-то продолжали отстукивать позывные 90-го и 89-го, и Голубничий, Марченко и Сизов сидели друг против друга в радиорубке рыбного порта. Ждали ответа.

Глава XXV
ПОМПОЛИТ ГОВОРИТ РЕЧЬ

Я был еще жив, мог дышать. Носом втянул воздух, и это был воздух, а не вода. Тогда я чуть приоткрыл глаза. И увидел водяные горы, но они были внизу. Снег колол мне лицо, и это было приятно, потому что значило: я не в воде, волна схлынула, поворот прошел благополучно.

Я несколько раз с наслаждением вдохнул и распрямил уставшее тело. Я даже мог отпустить одну руку, а удержаться второй. Один за другим матросы выпрямлялись, открывали глаза, оглядывались. Слева фыркал и тер глаза Балбуцкий. Сейчас он еще больше, чем всегда, похож был на поросенка. На поросенка, которого насильно окунули в воду и который теперь отфыркивается и отряхивается.

Мне стало смешно. Беспричинная радость охватила меня, и я засмеялся – казалось мне – над Балбуцким, но на самом деле потому, что вот я жив, страшный поворот позади, и я спасен, я существую.

Это же чувство охватило всех. Я видел, как, открыв глаза, матросы улыбались, смеялись, глядя друг на друга, и с восторгом смотрели на безрадостный пейзаж, открывавшийся перед нами.

Это продолжалось очень недолго. У меня, и у всех остальных тоже, второю мыслью была мысль о том, что с 90-м и где он. Я искал его в океане, но ни одной светлой точки не видел я сквозь брызги и снег. Я испугался и тут же засмеялся над своим страхом, потому что вспомнил: ну да, конечно же, ведь мы развернулись – значит, 90-й должен быть с другого борта. Когда я стал осторожно перебираться через палубу мимо трубы к правому борту, я увидал впереди фигуру Донейко, а сзади лезли Балбуцкий и Полтора Семена и все остальные, стоявшие вместе со мной.

Гигантская водяная стена выросла за кормой. Она поднималась все выше и выше; казалось, скоро она дойдет до неба, потом она остановилась. Секунда неподвижности, и стена рухнула на палубу.

Маленькие волны бежали по палубе, разбивались о машинный люк, ползли вверх по трубе, слабели и стекали струйками вниз. Донейко обернулся и закричал мне:

– Повернули. Видишь – волна с кормы.

Я кивнул головой. Один за другим пробирались мы к правому борту и становились, держась за поручни, и сзади лезли все новые и новые люди. Так мы сгрудились все у борта, мокрые до нитки, дрожащие от холода.

Совсем рядом с собой увидел я Овчаренко. Вероятно, он пришел сюда раньше нас, и инстинктивно мы сгруппировались вокруг него.

– 90-й! – кричал ему, смеясь, Донейко и тыкал пальцем в пятно света, и Овчаренко улыбался и кивал головой.

Из рубки вышел капитан. Он посмотрел в бинокль на 90– й, и Овчаренко подошел к нему. Мы толпились вокруг и слушали.

– Живем! – смеясь, прокричал Овчаренко. – Живем, капитан, а?

Капитан отнял бинокль от глаз и повернулся к нам. Лицо у него было злое и хмурое.

– Нам поломало руль, – прокричал он, – второго поворота мы не можем сделать!

В то время смысл его слов, не мог. еще до меня дойти. Слишком плохо я знал практику судовождения, Я понял одно: случилось что-то плохое, и, посмотрев на лица моих товарищей, с которых, как ветром, сдуло улыбки, увидя растерянность и испуг в их глазах, я понял, что произошло нечто непоправимое.

– Может, выстоит? – крикнул Овчаренко. Он думал не о нас, он думал о 90-м, к которому теперь мы не могли подойти.

Студенцов махнул рукой.

– Жду большого вала! – крикнул он.

Все молчали. Я стоял совсем близко от Студенцова и видел: глядя на волны, он считал про себя белыми как бумага губами:

– Три… четыре…

Я не слышал. Я угадывал по губам произносимые им слова.

Четвертый вал вырос за кормой и разбился, но только маленькие струйки долетели до наших ног,

– Пять.

Сколько вокруг меня было людей, все они сказали: «Пять», и снова разбилась волна, побежали струйки по палубе.

– Шесть.

Десятки губ шевелились беззвучно, произнося это слово: «Шесть!» Я увидел: Студенцов протянул руку. Мы все повернулись. За седьмой, за восьмой волной шел колоссальный и медленный, покрытый шипящей пеной девятый вал. Он шел как стена, ровно передвигающаяся, неторопливая и неудержимая стена. Он скорее угадывался, чем был виден за снегом, и перед ним, совсем близко, мы видели световое пятно – с трудом различавшиеся огни 90-го. Вал надвигался, и вот огни пропали, захлестнутые волной, и вал был уже ближе к нам, чем 90-й. Вал надвигался. Огромная стена выросла опять за кормой и рухнула, и на этот раз уже не струйки – целый водопад обрушился на нас, но мы не чувствовали холода и, не думая, механически сопротивлялись напору воды. Мы ждали, когда она схлынет, чтобы увидеть снова световое пятно в снежном тумане.

Мы не чувствовали холода и, не думая, механически сопротивлялись напору воды.

И она схлынула. Струйки, шипя, разбежались по палубе и стекли, и девятки глаз смотрели туда, где должен был быть 90-й.

Нет, ничего не было видно… Как мы ни вглядывались, как ни обводили глазами горизонт, думая, что, мол, может быть, мы ошиблись и не туда смотрим, что вот немножко правей или левей увидим мы знакомые огни и засмеемся, – ничего не было видно. Капитан поднял бинокль и долго смотрел, а потом опустил его. Он повернулся к нам, хотел что-то сказать, но не сказал. Я не мог смотреть на его лицо. Я отвел глаза. Только когда он повернулся, я посмотрел ему в спину. Держась за поручни, он медленно, чуть согнувшись, шел к двери рубки.

Капитан ушел и закрыл за собой дверь, а мы всё стояли и всё смотрели, искали в снежном тумане знакомые нам огни. Потом сквозь свист ветра, сквозь рев волны я услышал голос Овчаренко.

– Нет, – сказал он, – мы вернемся на берег. Непременно вернемся. Как же можем мы не вернуться? – Чтобы не заплакать, он рассмеялся. Я видел, как от смеха дрожат у него плечи. – У нас на берегу есть дела, очень важные, самые важные, какие только могут быть. Мы вернемся на берег, пойдем по следам и будем искать, очень внимательно будем искать.

Он повернулся к нам и стоял теперь спиной к морю, высокий, худой, сжимая руками поручни, с горящими на бледном лице глазами.

– Волк! – выкрикнул он. – Волк и лиса! Волк и лиса погубили наших людей. Ведь они же видели и понимали, как это все будет происходить. Ведь они же знали, что команда на тральщике – тридцать восемь человек. Они точно себе представляли, как эти тридцать восемь будут тонуть, и как им будет страшно, тяжело, и как они будут захлебываться и задыхаться. Они жили вместе с нами, ели наш хлеб, пожимали наши руки, по фамилиям знали тех, кто должен погибнуть. Ведь они с нами прощались, улыбались, махали платками.

Я видел, с какой силой руки Овчаренко сжимали поручни. Он стоял, откинувшись немного назад, весь напряженный, и, когда молчал, крепко сжимал зубы, а на лице его напрягались скулы. Мы стояли перед ним и слушали, и Овчаренко опять засмеялся.

– Нет, – сказал он, – мы вернемся на берег. Мы выберемся. Это ничего, что волна большая, что сильный ветер, что руль испорчен. Ничего, ничего. Доплывем… За камень схватимся, удержимся… На берег вылезем, пойдем, спросим: где? Где они, эти волки и лисы? Где они? Искать надо? Хорошо, поищем. Год будем искать, два будем искать, пять лет будем искать, но доищемся, дорвемся до горла…

Овчаренко обвел нас взглядом. Мы стояли перед ним, матросы, засольщики, кочегары, один крепче другого, и некоторые смотрели на него, а некоторые отвернулись и, казалось, не слышали его слов. Но, должно быть, Овчаренко почувствовал, что все слышали и навсегда запомнили сказанное. Круто повернувшись, он ушел в рубку.

Снег не падал больше. Я и не заметил, как он перестал падать. Тучи, клубясь, промчались к западу, и в ясном небе над нами сияло солнце. Странно было в ясный, солнечный день слышать неумолкающий свист и вой урагана. Странно было видеть гигантские водяные горы, ярко освещенные солнцем. Впрочем, тучи брызг по-прежие– му проносилась над нами, больно кололи кожу и бились в стены и в стекла иллюминаторов.

Украдкой я посмотрел назад, за корму, туда, где недавно еще был 90-й. Сам, не признаваясь себе, я надеялся, что в ясном, солнечном свете увижу если не тральщик, то, может быть, шлюпку, может быть, спасательные круги и цепляющихся за них людей. Но что я мог увидеть в этом ревущем море? Горные цепи сталкивались, провали вались и вырастали, и ничего нельзя было разглядеть в этом непрестанном движении водяных масс. Тогда, отвернувшись, я пошел к Фетюковичу в радиорубку, потому что мне тяжело было смотреть на место гибели наших товарищей. Фетюкович сидел у аппарата и вертел регуляторы. Он обернулся, когда я вошел.

– Ты что, – спросил я, – с берегом разговариваешь?

– С берегом нельзя теперь говорить, – ответил он, – у нас антенну сорвало. Передатчик не работает. – И добавил, вдруг улыбнувшись кривой, невеселой улыбкой, будто просил извинения: – Я все думаю: может быть, кто-нибудь передает…

Он замолчал, не договорив, но я понял его. Он все еще пытался поймать в эфире приятеля своего, Абрама, того самого, который качался теперь мертвый где-нибудь на волне или, увлеченный судном на дно, плавал в воде, наполнившей радиорубку.

Я промолчал. Что мог я сказать ему? Я сел на диван, слушал с тоской удары волн и вой ветра и смотрел на согнутую спину Фетюковича, такого смешного и жалкого в наивной своей надежде. Но вот он откинулся на спинку кресла. Руки его отпустили регуляторы. С минуту он сидел неподвижно, потом встал, перешел рубку и сел рядом со мной.

– Ой, Слюсарев, – сказал он спокойным и ровным голосом, – мне их так жалко, так жалко…

Ветер выл, рыдал, горевал за стенами рубки, а мы сидели, прижавшись друг к другу, и тихо говорили о капитане Ткачеве, о молодом радисте Абраме, о матросах, кочегарах, штурманах и механиках с 90-го, о людях на иностранной верфи, спокойно начертивших на бумаге смерть наших товарищей, и о том, зачем нам обязательно нужно выбраться на берег.

Со стуком открылось окно из рулевой, и Студенцов прокричал:

– Фетюкович, поймайте берег! Что передает порт?

Фетюкович бросился к аппарату, а я, вспомнив, что мы еще не на берегу, а в открытом море и что шторм не собирается стихать, подошел к оконцу и стал смотреть, что происходит в рулевой.

Студенцов, Овчаренко и Аптекман стояли у стола, склонясь над картой. Рядом с рулевым, спиной ко мне, стоял Бабин и не отрываясь смотрел в бинокль на черный безрадостней океан под ясным и голубым небом.

– А если попробовать еще раз повернуть? – спросил, не оборачиваясь, Бабин.

Студенцов бросил, глядя на карту:

– Руль не выдержит.

– Ну, если не выдержит, окажемся в том же положении.

Студенцов покачал головой. Он, кажется, думал о чем– то своем, отвечая Бабину, и сейчас принял решение.

– Придется выбрасываться на банку, – сказал он. – По-моему, нас вынесет сюда. – Он показал по карте.

– В куски, – сказал Аптекман и жестом объяснил, как нас разнесет в куски.

– Надо попробовать повернуть, – упрямо повторил Бабин.

Студенцов, казалось, не слышал его. Он продолжал разглядывать карту.

– В открытом месте нас разнесет в куски, – сказал он, – это верно. А если в заветерье за островом? – Пальцем он провел по карте линию. – Проскочить между двумя островами и, скосив, пробраться сюда, под защиту скалы. Волна здесь не такая большая, и банок на карте показано сколько угодно.

Он посмотрел на Бабина.

– Здесь нам руль и понадобится, – кинул он ему. – Такой поворот он, пожалуй, и выдержит, а полный – никогда.

– Вы правы, – коротко сказал Бабин. – Я с вами согласен.

Студенцов кивнул головой и повернулся к Аптекману.