Текст книги "Зеленый луч. Буря"

Автор книги: Евгений Рысс

Соавторы: Леонид Соболев,Всеволод Воеводин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 38 страниц)

Глава XIII
МОЯ ПЕРВАЯ ВАХТА

Негромко стучала машина, мимо шли берега, однообразные снежные горы, поросшие редким кустарником, не торопясь отходили назад, и казалось, что они медленно поворачиваются, лениво смотрят на нас и отворачиваются так же медленно.

Мацейс и Шкебин, стоя перед капитаном, смущенно объясняли ему, что они загуляли накануне и по привычке пришли на старое свое судно. Я стоял сзади, слушая их неуверенные голоса и разглядывая рулевую рубку. С восторгом смотрел я на большое штурвальное колесо, на тихо покачивающийся перед ним котелок в нактоузе компаса, на исколотую циркулем морскую карту, разложенную на столике. Свежий морской воздух врывался в полуопущенное окно, солнце сияло над ослепительно белым берегом, над голубой, гладкой до маслянистости водой.

– Так, – сказал капитан, вынул изо рта трубку, внимательно на нее посмотрел и сунул обратно в рот. – А чего ж это вы, ребята, списались с нашего судна?

– Да знаете, Николай Николаевич, – улыбаясь объяснил Мацейс, – подкопили деньжонок, робу кой-какую приобрели, думали месяц погулять, за девчонками поухаживать. – Он рассмеялся и развел руками.

– Все пропили? – спросил капитан.

– До копеечки, – подтвердил Мацейс и сам рассмеялся над своей матросскою незадачливостью и неумением беречь деньги.

Шкебин все это время молчал, переминался с ноги на ногу и с тоскою смотрел на удалявшийся берег. Опять капитан вынул трубку и стал ее разглядывать. Что-то, видимо, в ней не ладилось.

– Так как ты считаешь, Платон Никифорович? – спросил он, глядя в трубку.

Человек, стоявший у окна, обернулся. Я увидел худощавое молодое лицо, глаза черные и блестящие, темные волосы, зачесанные наверх, расстегнутый воротник кителя. Я знал этот тип. У отца на заводе я видел много таких ребят, торопливо вытиравших паклей замасленные руки, чтобы не опоздать на заседание комсомольского бюро, назначенное сразу после конца работы. В дальнейшем оказалось, что я не ошибся: Платон Никифорович Овчаренко, помполит «РТ 89», был слесарем Кировского завода и попал в траловый флот по комсомольской мобилизации.

– Напились и забыли, что уволились с тральщика? – переспросил он. – Хорошо. Но ведь и у второго механика и у третьего есть свои койки. Каким же образом вы оказались в шлюпке?

Мацейс пожал плечами.

– Ну, а почему же все-таки вы списались? – спросил Овчаренко. – Погулять захотелось? Но почему именно сейчас, когда Сизова назначили? Ведь капитан Сизов из лучших капитанов. У него всегда план перевыполнен, заработки хорошие. К нему все стремятся попасть

Мацейс замялся, помолчал и вдруг, подняв голову, посмотрел в глаза Овчаренко прямым и открытым взглядом.

– Я врать вам не буду, – сказал он. – Вы клоните к тому, что просто, мол, мы привыкли бездельничать, а Сизов требует настоящей работы. Поэтому, мол, и не ужились. Не буду скрывать. Так это на самом деле и есть.

Вскинув брови, Овчаренко сверкнул глазами. Они смотрели друг на друга, и первый отвел глаза помполит.

– Ну, – сказал он, глядя в сторону, – как же это вышло?

Так же прямо глядя на него, Мацейс продолжал объяснять:

– Наш капитан, который вел тральщик после приемки знал, что он на нем не останется, и здорово распустил команду. Ему лишь бы до Мурманска дойти. Ну, мы и привыкли, по совести говоря, кое-как работать. Особого блеска не добивались, грязь развели и больше в «козла» играли. А когда Сизова назначили, мы и задумались. Всем известно, какой капитан Сизов. Уж он-то не допустит грязи или упущений. Нам, после вольной жизни, показалось обидным опять привыкать к порядку. Мы и списались. Не знаю, правы мы были или нет, а уж как вышло – так вышло. Я сам знаю, что работать надо как следует, но характер у меня отчаянный: если загнусь – не рассуждаю. Так что как хотите, так и поступайте с нами. А напились мы со злости, что уйти пришлось.

– Как же? – негромко спросил Овчаренко. – Напились вы со злости, что уйти пришлось, а напившись, забыли, что ушли с тральщика. Как-то не вяжется, а?

Мацейс усмехнулся очень смущенно.

– Видно, что вы допьяна не допивались, – сказал он. – Тут уж голова ни при чем. Ноги на тральщик принесли, а откуда ногам знать, что мы с капитаном Сизовым служить не хотим.

Все это время Студенцов курил трубку и, казалось, не слыхал разговора. Теперь Овчаренко обратился к нему:

– Я не знаю, Николай Николаевич, что с ними делать. Не возвращаться же из-за них в порт! Пассажирами возить тоже бессмысленно. Пусть поработают этот рейс, а в порту поговорим серьезно. Как ты думаешь?

У него было сейчас брезгливое, злое лицо, и он очень не нравился мне. Я подумал, что, наверное, это один из тех скучных и нравоучительных людей, которые считают, что на берегу моряк должен проводить все свое время, слушая беседы и лекции и изредка танцуя па де катр под руководством специально приглашенных затейников. Об этих скучных людях мне с большим негодованием рассказывали мои ленинградские приятели-моряки.

Капитан сунул трубку в карман и внимательно осмотрел Мацейса и Шкебина.

– Механиками зачислить вас я не могу, – он говорил недовольным и резким тоном. – Если хотите, идите матросами, а не хотите – пассажирами четвертого класса! В трюм! – Видно было, что он очень сердится. – Моряки, в рюмке вам плавать, – буркнул он под нос, потом скомандовал: – Пойдете к старшему помощнику, скажете: я приказал зачислить вас в первую вахту, – отвернулся и, вынув из кармана трубку, снова начал ее разглядывать.

– Есть, товарищ капитан, – весело загремел Мацейс, и все трое мы вышли из рубки.

Солнце светило вовсю. Внизу на палубе стояли матросы и громко смеялись чьей-то шутке. Море чуть-чуть колебалось, белые чайки покачивались на еле заметной волне, нос тральщика спокойно и ровно резал гладкую масленую воду. Берег был с другого, с левого борта. Перед нами море шло до самого полюса.

– Рассердился старик, – улыбаясь сказал Мацейс, – такое его капитанское дело. – И вдруг толкнул Шкебина в плечо: – Чего приуныл, нюня?

– Отстань! – буркнул Шкебин.

– Не горюй, – смеялся Мацейс. – Что-нибудь да придумаем. – Потом он повернулся ко мне, и лицо его снова стало серьезным. – Вот что, Женька, – сказал он, – ты моряк еще молодой, можешь лишнее ляпнуть. Про то, понимаешь, где мы гуляли, ну и все такое – молчок. Такое уж морское правило – языком зря не трепать. Увидел ты нас впервые вот здесь, в шлюпке, а что за люди, откуда – знать не знаешь, ведать не ведаешь.

– Мне таких вещей говорить не нужно, – обиделся я.

Мацейс засвистел и, взявшись за поручни, скользнул вниз по трапу. Шкебин последовал за ним, громко стуча подкованными железом сапогами. Я смотрел им вслед, как они шли по палубе, два здоровяка, уверенные, крепкие, настоящие моряки, и вдруг услышал за спиной разъяренный голос:

– Слюсарев, ты на вахте или под вахтой?

Я обернулся. Молодой парнишка, очень похожий на молочного поросенка, розовенький, с пухлыми щеками и вздернутым кверху носом, сурово и недовольно смотрел на меня.

– Ты что думаешь – тут за тебя работать будут?

Он повернулся и побежал по палубе. Быстро спустившись по трапу, я побежал за ним.

На тральщике кипела жизнь. Возле левого борта была разложена большая сеть, и несколько матросов, сидя прямо на палубе, чинили ее. Большие деревянные иглы мелькали у них в руках. Усатый пожилой человек всеми командовал, всех торопил и сам с удивительной быстротой орудовал деревянной иглой. Впоследствии я узнал, что это Силин, тралмейстер, главный начальник над тралом – огромною сетью для рыбы. На палубе матросы снимали брезент и крышки с люка, ведшего в трюм. Я стал помогать им. Мы устанавливали на палубе загородки, в которые будут сваливать рыбу из трала. Должен сознаться, что в первую свою вахту немало огорчений доставил я своим сотоварищам. Мне не хочется вспоминать те бранные слова, которые сыпались, и вполне заслуженно, на мою несчастную голову.

– Принеси лопарь! – кричали мне.

Я начинал коситься по палубе, как подбитая птица, надеясь, что каким-нибудь чудом по внешнему виду определю этот неизвестный мне лопарь. Спрашивать у кого– нибудь было бессмысленно. Все были заняты, а когда я, набравшись храбрости, все же спросил у матроса, по фамилии Донейко, что такое лопарь и где я его найду, он торопливо бросил мне:

– Вот дуб на мою голову. Лети в сетевую.

После этого я еще пять минут искал, у кого бы мне спросить, что такое сетевая и где мне ее найти.

– Слюсарев, – орали на меня, – тащи бобенцы!

С решительным видом я помчался по палубе в неизвестном мне направлении и, забежав за столовую, остановился, чтобы отдышаться. Я так и не знаю, кто именно притащил эти таинственные бобенцы, потому что, когда я стоял, прислонившись к стене столовой, на меня налетел свирепый дядька с проволочным канатом в руках и рявкнул:

– Слюсарев, крепи конец!

Он умчался, оставив у меня в руке конец проволочного каната, а я стал раздумывать, к чему бы мне его прикрепить. Я уже почти окончательно решил намотать на ручку двери, как вдруг что-то зашипело, загремело, трос, больно хлестнув меня по рукам, как взбесившаяся змея, помчался по палубе, и я, растерявшись, побежал его догонять. Мое появление произвело удивительный эффект. Со всех сторон меня стали ругать. Оглядываясь вокруг, я с удивлением увидел, что даже Донейко, повисший на большой доске над водой и, кажется, совершенно углубленный в завязывание узла, и тот, не глядя, ругает меня на чем свет стоит. Матросы, чинившие сеть, ругались лениво и спокойно; матросы, стоявшие у лебедки, ругались яростно и торопливо; матросы, возившиеся с досками и канатами, ругались походя, между прочим, и, наконец, из люка, ведшего в трюм, выскочил, как черт из коробочки, сердитый засольщик без четырех передних зубов, крикнул мне: «Сляпа цертова» – и скрылся обратно в трюм.

«Ну что ж, – думал я, – спишут в пассажиры четвертого класса. Доживу в трюме до берега, потом поступлю конторщиком. Хорошо, спокойная работа. Или выучусь писать на пишущей машинке». Я уже почти примирился с этой скромной, но достойной будущностью, когда вдруг откуда-то сверху загремел решительный бас:

– Вы что, с ума сошли? Донейко, Свистунов, Ерофеев! Прекратите сейчас же ругань!

На палубе стало значительно тише. Я поднял голову кверху. Из окна рубки торчали плечи и голова капитана.

– Парень делает первый рейс, – гремел он, – а вы тут базар устраиваете! Донейко, покажите Слюсареву работу, и без ругани. Ясно?

Голова и плечи исчезли в окне,

Снова загремела лебедка. По палубе, топоча сапогами, человек пять матросов потащили конец толстенного проволочного каната. Канат медленно разматывался с лебедки, его натягивали на ролики, и, обежав палубу, он протянулся к огромной, нависшей над бортом, окованной железом доске, на которой возился Донейко.

«Ну, – подумал я, – теперь зададут мне ребята жару за то, что им из-за меня попало. Молчал бы уж лучше капитан».

– Слюсарев, – крикнул Донейко, – поди сюда!

Стараясь не наткнуться на людей, на канаты, на ролики, я подбежал к нему. Доска висела у высокой железной дуги, наклонившейся над морем. Было совершенно непонятно, благодаря каким физическим законам Донейко держался на ней и не только не падал в воду, но даже, кажется, не замечал рискованности своего положения.

– Смотри, Слюсарев, – сказал он, – вот этот трос называется ваер. На нем держится трал. Ясно? А эта доска называется «доска». Запомнишь? У трала две доски. Вторая на корме. Во время хода вода толкает их в разные стороны, и они распирают трал. Понятно? А этот ящик называется «ящик». Гото-овсь! – неожиданно крикнул он и соскочил на палубу.

Загрохотала лебедка. Два матроса пронесли что-то вроде крышки большого стола и положили на столбики около трюмного люка.

– Это называется рыбодел, – сказал Донейко. – На нем шкерят рыбу. Понятно? Пора! – крикнул он, глядя поверх меня на рубку, и побежал к колоколу, висевшему около мачты.

С первым же ударом суетня на палубе прекратилась. Матросы, чинившие сети, встали. Из трюма полезли засольщики, и стоявшие у лебедки отошли от нее. Первая в моей жизни вахта кончилась.

Все вместе пошли мы в сушильную камеру, и я повесил сушиться свои рукавицы рядом с рукавицами моих товарищей. Очень приятное у меня было чувство. Сейчас, когда я не боялся попасть впросак, когда меня не оглушали непонятными приказаниями, уверенность снова вернулась ко мне. Я держался как все, громко стучал подбитыми железом сапогами, широко расставлял ноги и старался выглядеть человеком, хорошо поработавшим, немного уставшим и собирающимся хорошо отдохнуть. В таком настроении направился я к столовой, но около двери остановился. Я вспомнил, каким, мягко говоря, болваном я был на вахте, представил себе, как набросятся на меня эти сердитые люди, которым доставил я так много неприятностей, и решил, что, пожалуй, благоразумнее будет сегодня не обедать. Набравшись мужества, я все же вошел. Меня оглушил шум разговоров, смех, звяканье тарелок. Вахта моя обедала. Я взял у кока тарелку супа, присел в уголке и стал есть, внимательно оглядываясь вокруг. За столом сидели крепкие, веселые люди. Широко разложив локти, они пожирали, именно пожирали обед. За ложкою супа отправлялся в рот такой кусище черного хлеба, что казалось – его должно было хватить на два дня сухопутному человеку. На тарелках с жарким высились горы жареной картошки и огромные ломти мяса, и, право, я никогда не думал, что можно так быстро уничтожить такую порцию да еще, как делали многие, попросить кока подбросить рыбки. Компот подавался в налитых доверху глубоких тарелках, но, съев его, многие задумчиво смотрели на дно тарелки и, покачав головой, наливали еще кружечку чаю со сгущенным молоком размером, я думаю, на пол-литра, не меньше. Еда не мешала разговору. Все говорили громко, во всю могучую силу своих здоровых, проветренных морским ветром легких. Соседи шумно беседовали друг с другом, сидевшие за разными столами перекликались, приходившие вновь сразу вмешивались в разговор. Из окошечка, которое соединяло столовую с камбузом, время от времени высовывалась голова кока, человека с худым, унылым лицом и грустно свисающими усами, и тоже высказывала свои суждения. Разговор шел, разумеется, о случае с Мацейсом и Шкебиным. Все подробности были уже известны через рулевого. Каждый раз, когда вспоминали о том, сколько проспали Мацейс и Шкебин, все начинали хохотать. Потом кто-нибудь представлял себе, с какими лицами они проснулись и что почувствовали, увидя открытое море, и все начинали хохотать снова. Особенный восторг вызывала мысль о том, что, удрав от работы механиков, показавшейся им тяжелой, они теперь должны будут работать просто матросами, что, конечно, гораздо труднее. Слушая все эти разговоры, я понимал, что действительно положение наказанных пьяниц очень комично.

Исчерпав эту тему, заговорили о том, что погода благоприятствует промыслу, но только хорошо бы немножко ветерку, а то без волны, хоть небольшой, тяжело вытаскивать трал.

– Волны, волны! Вот оставлю я вас без супа, – сказал кок, исчезая в камбузе, и загрохотал там кастрюлями. Ему качка затрудняла работу.

Потом розовощекий курносый парень, тот самый, который так сурово напоминал о моих обязанностях, стал дразнить пожилого матроса с добродушным и некрасивым лицом какими-то девушками с посол-завода, которые поголовно в него влюблены. Пожилой матрос беззлобно отшучивался и, кажется, был даже доволен этой полемикой.

– Не верьте Балбуцкому, – крикнул повар, высунувшись в окошечко, – он по злобе: Свистунов у него невесту отбил!

Сказал, загрохотал кастрюлями и исчез. Это, видимо, был намек на известную всем историю, потому что все рассмеялись, я только подивился – такой это был громкий, здоровый, веселый смех. Затем поговорили о том, какие кинокартины взял с собой Донейко (оказывается, он был председателем судкома), и я впервые узнал, что во время рейса в столовой устраиваются кино– сеансы. Потом обсудили поведение капитана и решили, что «старик» держится ничего и, видимо, капитан будет хороший.

Я слушал все эти разговоры и старался быть как можно менее заметным. Хоть я теперь и видел, что мои товарищи только на вахте такие нервные и нетерпеливые, а в свободное время, наоборот, очень веселые, добродушные люди, все-таки страх быть окончательно посрамленным не покидал меня. Поэтому я даже вздрогнул от испуга, когда курносый Балбуцкий, обсасывая баранью кость, подмигнул мне и сказал:

– Ну как, Слюсарев, будешь матросом или пойдешь на берег работать?

Сразу же я сделался темой общего разговора. Никогда я не думал, что над одним человеком можно столько смеяться. Обо мне говорили, как будто меня здесь не было. Вспоминали, как я побежал за бобенцами, – оказывается, вовсе не в ту сторону, где они находятся, – какой у меня был вид, когда я держал лопарь, и другие подробности моей работы. Повар и тот не отстал от других. Высунув голову, он рассказал, как я собирался намотать конец на ручку двери. Оказывается, он в это время смотрел в иллюминатор из камбуза. Это вызвало такую бурю смеха, что мне стало совсем нехорошо. Я сидел красный, робко улыбался, и вид у меня был, вероятно, жалкий. Свистунов, пожилой матрос с добродушным и некрасивым лицом, посмотрел на меня и, видимо, угадал мое состояние.

– Да ты не кисни, – сказал он. – Ты не смотри, что мы смеемся. Посмеяться всегда полезно. А так-то говоря, ты ничего для первого раза. Моряк получится.

К моему удивлению, эти слова были единодушно всеми поддержаны.

– Выйдет моряк, – говорил Донейко, с аппетитом доедая компот, – не горюй. Все такими были.

– Конечно, – рассуждал Свистунов, – наших слов он не знает. Ему что лопарь, что бобенцы, что рыбодел – все равно. А научится – и будет справляться. – Он говорил неторопливо, как будто разговаривал со мной наедине. И самый тон его успокаивал и утешал меня.

– Ничего, ничего, – говорили вокруг, – вырастет – моряком будет.

Вдруг Балбуцкий снова расхохотался.

– Ой, не могу, – надрывался он, – конец от него, а он за концом, как кошка за мышью.

И все начали снова смеяться, и даже Свистунов, в котором я уже видел поклонника моих морских талантов, весь трясся от хохота. Он прислонился к стене, потому что ему трудно было стоять на ногах. Смеялся он очень заразительно, и я вдруг сам понял, что действительно это очень смешно, и стал смеяться вместе с Балбуцким, Донейко и Ерофеевым. Все вспоминали, что я сказал, и что сделал, и как побежал, и снова смеялись. С хохотом мы вышли на залитую солнцем палубу. Море мягко качало белых чаек, и ослепительно белый мимо шел берег. Мы так громко смеялись, что было далеко слышно, и я снова подумал, как на море весело и громко смеются.

На палубе работала третья вахта. Лебедка то начинала греметь, то затихала. Ваеры обегали теперь всю палубу. Они заворачивали у больших роликов, и один из них шел вдоль фальшборта к корме, где на большой железной дуге висела доска. Палуба у левого борта была разгорожена на клетки, и мы, громко стуча сапогами, прыгали через загородки. В окне рулевой рубки торчало незнакомое мне полное красное лицо. Это был второй штурман Бабин. Этот рейс он шел старшим, так как Студенцов заменял капитана. Ребята из третьей вахты носились по палубе, что-то тащили, что-то устанавливали, перекликались и переругивались, мы же, свободная вахта, весело переговариваясь, расположились у левого борта, где было свободно и мы не мешали работе. Кто расселся прямо на палубе, кто сидел на борту над ровной голубой водой. Все те же скалы, белые, с кое-где проступающей мелкой рябью кустарника, шли мимо нас. Воздух, холодный и свежий, был тих и спокоен. Глядя на берег, я думал о том, что это и есть конец света. Вот так обрывается у холодного моря земля. Где-то позади поля, деревни и города, а сюда доползли только каменные щупальца материка и здесь застыли, не в силах двинуться дальше. Гордое чувство наполняло меня. Мне казалось, что я стою один на еще не исследованной земле и смотрю, узнаю, исследую. А человечество спрашивает: «Ну как, Слюсарев, ничего? Можно жить?» – «Ничего, – отвечаю я, – живите. А я дальше пойду, к неизведанным землям». Но тут у меня защемило сердце, потому что я вспомнил узел волос на затылке и рот девушки, сдерживавшей улыбку. Незаметно я отошел от товарищей и поднялся по трапу на ростры. Здесь я уселся на свернутый канат. Внизу подо мной товарищи из моей вахты болтали, шутили смеялись, здесь, наверху, я был один. На фоне ясного голубого неба я видел шлюпку, затянутую брезентом, высокую трубу, мачту, флагшток, Иногда из рулевой рубки доносился звон машинного телеграфа, тихо поскрипывали цепи, соединявшие руль со штурвалом, начинала греметь лебедка, и снова было тихо, только внизу разговаривали и смеялись матросы. Потом, я услышал, заиграли на гитаре. Кто-то перебирал струны. «Давай, давай, салогрей», – сказал Донейко, и гитара стала играть незнакомый мне грустный мотив. Чайка, пролетев надо мной, закричала резким, скрипучим голосом и улетела в открытое море. Внизу матросы под аккомпанемент гитары запели песню. Я сидел на свертке каната и думал, где я ее теперь встречу, эту девушку, охотницу и следопыта. И грустно мне было, что так мы расстались, и радостно оттого, что совсем ясно я видел будущие свои плавания, штормы, туманы, подводные скалы. В песне, которую пели матросы, рассказывалось о девушке-пассажирке, о молчаливом капитане, полюбившем ее, и о том, как утром она сошла в порту, а капитан остался один. Песня, если говорить правду, была глупая, пошлая песня, но так хорошо звучала она над морем, так грустно выводили матросы мелодию, что я сразу представил себе, как Лиза сходит в порту, а я стою на мостике, курю трубку, смотрю на звезды, а внизу размеренно дышит море.

Я долго сидел задумавшись, как вдруг над самым мчим ухом загудел гудок, да так громко, что я чуть не свалился со своего каната. Прямо из самых скал наперерез нам шел тральщик. Казалось, он вышел из камня. Только всмотревшись внимательно, я заметил, что скалы расступались, открывая узкий залив. На палубе поднялась суета, в рубке зазвонил телеграф, заскрипели цепи, и я торопливо сбежал вниз. Матросы толпились у борта. Тральщики сближались. Там тоже толпились матросы на палубе, и мы приветствовали друг друга взмахами рук и криками. Скоро мы были совсем близко. На мостик вышел капитан и, приложив ко рту металлический рупор, заорал во весь голос:

– Здорово, Ткачев!

– Здорово, Коля! – донеслось с того тральщика.

Я поднял глаза. Там на капитанском мостике тоже стоял капитан с рупором, такой же молодой, как наш, а может быть, еще моложе.

– Как рыба? – орал Студенцов.

– Плоховато, – отвечал Ткачев. – Думаю податься на Кильдинскую банку. А ты?

– Я в Мотку.

– Корешки встретились, – сказал стоявший рядом со мной Донейко, кивая на капитанов, – самые первые друзья. Вместе учились, вместе плавали, в соседних квартирах живут. – И вдруг заорал, перевалившись через борт: – Здорово, Сере-ежа!

– Свистуно-ов! – орали с встречного тральщика. – Как жив?

– Балбуцкий у вас? – кричали нам.

– Здесь, здесь, – отвечал Балбуцкий, прыгая и размахивая руками.

– До свиданья! – кричал Студенцов.

– Счастливо, Коля! – расслышал я голос Ткачева. – Как мое семейство?

– Все здоровы, – отвечал Студенцов. – Ходили с моими в театр. Наташа говорила: тебе письмо от отца.

Отложив рупоры, капитаны, улыбаясь, кивали друг другу.

Звякнул телеграф, и расстояние между тральщиками стало увеличиваться. Перегнувшись через борта, матросы еще перекликались, но постепенно голоса доносились все глуше, и скоро уже трудно было разглядеть лица. Матросы, один за другим, отходили от борта, обедавшие ушли в столовую, вахтенные продолжали работу. Мы с Донейко еще стояли, глядя на удалявшийся тральщик.

– «РТ 90», – прочитал я. – Странно, почему у него тоже нет названия?

– Новенький, – объяснил Донейко. – Брат нашего, тоже заграничный. Обоих несколько дней назад пригнали с верфи.