Текст книги "Зеленый луч. Буря"

Автор книги: Евгений Рысс

Соавторы: Леонид Соболев,Всеволод Воеводин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ВСТРЕЧИ

Глава I
МЫСЛИ О МОРЕ

Ленинград – город приморский, но не все ленинградцы помнят об этом. Я думаю, что в Ленинграде есть люди, которые прожили в нем всю свою жизнь и никогда не видели моря.

Я ленинградец. Я родился и вырос в этом удивительном городе, но, так же как большинство моих сверстников, школьных друзей, море знал только по книгам.

Несколько лет назад был такой случай. После школы мы с товарищами решили побродить по улицам. Мы шли не торопясь, и часу не прошло, как очутились в незнакомой части города. С любопытством я оглядывался по сторонам и вдруг прямо перед собой, над крышей трехэтажного дома, увидел корабль. Он показался мне выброшенным на берег; его острый нос врезался прямо в крыши.

Я опешил от неожиданности. Сначала я даже не мог понять, каким образом здесь, во дворе обыкновенного ленинградского дома, оказалось это огромное морское судно, выкрашенное в белый и красный цвета. А потом я сообразил, что мы уже забрели в портовую часть города и там, за домами, не дворы, а доки и корабельные верфи.

Тут был мост с четырьмя башнями посредине. Красивая трехмачтовая шхуна стояла у моста, всеми своими мачтами отражаясь в окнах домов, выходящих на набережную. Был ясный вечер. Во всех этажах окна пылали закатом. В ту сторону, где садилось солнце, было больно смотреть глазам; неясно я различал там, на реке, большие и малые суда, и стеклянные крыши цехов, и черные, изогнувшиеся над водой подъемные краны. Мы хотели скорей перебежать мост, чтобы вблизи разглядеть трехмачтовую шхуну, как вдруг кто-то из моих товарищей крикнул: «Смотрите, море!»

В самом деле, это было море; кусочек моря, открывшийся нам с обыкновенной ленинградской улицы, с моста, по которому то и дело пробегали трамваи и автомобили. Он был очень невелик, этот кусочек сверкающей солнцем морской глади, – слева от нас его заслоняли дома, справа – доки. Когда ребята уже тянули меня за рукав, торопили идти дальше, я все еще стоял у перил и смотрел, смотрел во все глаза на эту далекую полоску воды, терявшую свой блеск, по мере того как наступали сумерки.

Так впервые в жизни я увидел море. Потом из пригородного поселка, где одно время был наш пионерский лагерь, я видел его много раз и вскоре уже привык равнодушно смотреть на проходящие мимо корабли. О море, о морской службе я стал думать гораздо позже.

Мне самому сейчас видно, что в этих мыслях не было ничего хорошего. Не море меня соблазняло, а моряки, вернее – некоторые моряки.

В последнем классе школы я стал учиться небрежно, завел новых приятелей, гораздо старше меня по возрасту. Среди них были матросы, служившие в торговом флоте. В дни междурейсовых стоянок эти ребята появлялись расфранченные, в мягких шляпах и долгополых плащах, таких блестящих, что даже в солнечную погоду казалось, будто бы они попали под хороший дождь и еще не успели обсохнуть. Парням этим было лет по восемнадцати, однако они корчили из себя людей, видавших виды в своей жизни. Все они любили выпить, посквернословить, а при случае и подраться из-за какого-нибудь пустяка. И, прямо надо сказать, эти пустые и не очень умные парни мне ужасно нравились.

Изо всех сил я подражал их ухваткам, их особенной манере цедить сквозь зубы слова, держать в зубах папиросу и даже плеваться. Я завидовал тому, что вот недельку-другую они погуляют в городе, а потом опять уйдут в море, увидят новые города, веселые и шумные порты южных морей, о которых я читал в книжках, а потом вернутся и за бутылкой пива будут рассказывать всякую всячину таким вот, как я, мальчишкам. Правда, те ребята, которых я знал, ни разу не рассказывали мне что-нибудь очень интересное. Выходило так, по их рассказам, что в тех местах, где они побывали, кроме закусочных да галантерейных лавок, ничего любопытного и нет. Зато у каждого по возвращении оказывалась в кармане какая-нибудь необыкновенная трубка или зажигалка, которой они чиркали кстати и некстати.

Все-таки выпускные экзамены я кое-как сдал. Все мои товарищи по школе уже твердо решили, кто кем будет: одни собирались стать инженерами, другие врачами, несколько человек хотели поступить в военные училища, было двое и таких, которые спали и видели во сне Академию художеств. В этих разговорах о будущем я участия не принимал. Если ко мне обращались с вопросом, что я все-таки собираюсь делать дальше, я отвечал: не знаю, не решил еще – или просто отмалчивался. Бездельником в глазах товарищей мне не хотелось казаться, а ничего путного сказать о себе я не мог.

Время шло. Я продолжал бездельничать. Стыдно об этом говорить, я потерял зря почти целый год – все лето, осень и зиму. Новые мои приятели показывались редко, но зато когда показывались, то случалось так, что я и дома не ночевал.

Наконец эта бестолковая жизнь кончилась.

Отец и мать давно уже косо поглядывали на мое безделье. Мать стеснялась заговорить со мной о моих делах, а отец явно копил свое неудовольствие для решительного разговора. Когда по вечерам мы всей семьей садились за ужин, отец разговаривал с Виктором, сестриным мужем (они работали на одном заводе, отец – мастером, а Виктор – инженером), ко мне даже не обращались.

Как-то раз, сразу же после ужина, я встал и попросил у матери ключ от квартиры, чтобы не будить ее ночью, когда я вернусь домой. За столом весь вечер шел оживленный разговор, как назло, все о наших общих знакомых, каждый из которых чем-нибудь да отличился у себя на работе. Сестра вспоминала свою подругу по школе, агронома, недавно награжденную орденом; отец, важно насупив брови, говорил о своем ученике-слесаре, который, работая на заводе, сумел окончить институт. Виктор помалкивал, но все понимали, что ему просто неудобно говорить на эту тему, так как на днях его, двадцатитрехлетнего парня, назначили начальником большого цеха. И вот, как только я сказал матери, что вернусь домой ночью, за столом сразу стало тихо.

Я надел пальто, сунул ключ в карман и пошел к выходу. В это время отец меня окликнул:

– Погоди, я тоже сейчас иду.

Он редко выходил из дому в такой поздний час. Сразу же я понял, что на улице мне предстоит не очень-то приятная беседа.

Мы вышли на улицу. «Ты в какую сторону?» – спросил отец. Я наудачу махнул рукой, и не торопясь мы зашагали по панели.

Наверное, полчаса мы шли молча и только яростно попыхивали папиросами. С отцом была его старая железная палка, с которой он ходил каждый день на работу, лязгала она по камням невыносимо. С центральных улиц мы свернули в темные переулки, пошли по безлюдной в этот поздний час набережной канала. Над крышами домов еще стояла бледная апрельская заря. Время от времени отец бормотал что-то под нос и тогда еще громче стучал по камням своей железной палкой. Каждую минуту я со страхом ждал, что вот-вот он начнет меня отчитывать – сурово и резко, как он это умел. «Куда он меня ведет? – думал я с тоской. – Уж стал бы ругаться, что ли, чем так выматывать душу!»

И тут он заговорил. Он говорил, не глядя на меня, и я поначалу даже не мог разобрать, что это он там бормочет себе под нос. Прислушиваясь к его сердитой воркотне, я понял, что он вспоминает свою покойную сестру, которая воспитывала его после смерти их родителей, и какого-то инженера, господина Штрауха, и его собаку. Отец вспоминал свое детство. В ногу шагая со мной, он говорил о том, как остался тринадцати лет сиротой, как вынужден был бросить городское училище и проситься учеником в заводские мастерские. Трижды сестра ходила с ним на поклон к начальнику мастерских инженеру Штрауху, и трижды инженер говорил ей: «Ступай, своих хватает». Но им повезло. Наконец им очень повезло. Сестра нанялась прислугой к тому же господину Штрауху, а у того был огромнейший пес, дог Карл. Пса нужно было купать раз в неделю. Молоденькой девушке было не под силу справиться с трехпудовым псом, и вот отец приходил к ней на кухню, помогал купать хозяйского пса. Там его однажды увидел инженер и сказал: «Это и есть твой брат? Молодец мальчик! Ну ладно, я уж что-нибудь для него сделаю».

Отец шагал, стучал палкой по камням. Даже теперь, чуть ли не сорок лет спустя, он ненавидел и этого инженера и его мордастого пса Карла, будь он трижды неладен. Все руки он ему искусал! Вдруг отец обернулся ко мне, и я с испугом поднял глаза ему навстречу. Я ожидал увидеть сердитое, красное от возмущения лицо, а вместо этого увидел усы, растянутые в усмешке, и ласковые глаза, которые смотрели на меня слегка исподлобья. На работе и дома отец носил очки, и это была его всегдашняя привычка смотреть в лицо собеседнику поверх очков, чуть наклонив голову.

– Я это вот к чему говорю, – тихо сказал он и, переложив палку из одной руки в другую, взял меня за локоть. – От глупых случайностей прежде зависела наша жизнь. Рассудим так: не попади моя сестра в прислуги к этому инженеру, не будь у инженера этого скверного пса, я, может быть, и не попал бы учеником на завод. Кто знает, что было бы тогда со мной? А теперь каждый человек, старый он или молодой, имеет право на такую жизнь, какая ему нравится. Каждый может выбрать себе любое ремесло или занятие, и ему обеспечена всякая помощь. Каким же нужно быть дрянным и неблагодарным человеком, чтобы не ценить такую жизнь! В твои годы я и мечтать не смел о ней.

Все это отец говорил, ведя меня под руку, и, когда кончил говорить, остановился посреди тротуара. Я смотрел себе под ноги и не отвечал. Вдруг с меня слетело все раздумье. Только теперь я заметил, что мы стоим на мосту с четырьмя башнями посредине и под нами река, в которой колыхались и плыли бесчисленные отражений огней. Черные контуры корабельных мачт и подъемных кранов выступали на затухающем небе. Лед шел под мостом. Невидимые в темноте льдины царапали каменные устои моста, плескались и трещали, наскакивая друг на дружку. Я вгляделся туда, в черноту, и все у меня поплыло перед глазами, все сдвинулось с места – мост, огни, дома вдоль набережной и корабельные мачты. А дальше, совсем под самой зарей, светлела узкая полоска воды, и ничего не было над ней, только небо и небо.

Море! Я шел с отцом наугад, сам не зная куда, и мы пришли с ним на тот самый мост, с которого много лет назад впервые в жизни я увидел море.

– Так вот, – продолжал отец, – надо выбирать. Думай, брат, думай, и уж если выбирать себе дело, так раз и навсегда.

– Я хочу в море, – сказал я.

Даю слово, в ту минуту я забыл о своих веселых приятелях, обо всем том, что втайне соблазняло меня последние годы. Далеко перед собой я видел ясную полоску воды и зеленое сияние над ней, и меня охватывало чувство, пожалуй, самое сильное из всех тех, которые я когда-либо испытывал. Очутиться там, в этом вечернем просторе, стоять на ветру, чувствуя под руками холодок железных поручней, и видеть далекий огонек маяка, и звезды, и белокрылых морских птиц, садящихся к ночи на мачты, – в ту минуту я не представлял себе большего счастья.

Уверенно я повторил:

– Я хочу стать моряком.

– Что ж, – помолчав, ответил отец. – Моряки бывают всякие. Боюсь только, что ты будешь плохим моряком.

Глава II
СЕВЕРНЫЕ КАПИТАНЫ

Утро двадцать четвертого марта 193… года навсегда останется в моей памяти. Не каждый день просыпаешься в таком чудесном настроении.

Я проснулся в поезде дальнего следования. Хвойные леса, занесенные снегом, тянулись за окном. Небо было низкое, хмурое. Иногда лес редел, и огромные глыбы гранита, все в трещинах, все в снеговых прожилках, вплотную подступали к железнодорожному полотну. Я ехал на Север.

Все вышло совсем не так, как я рассчитывал в тот вечер, когда отец предложил мне пройтись с ним по улице. В Ленинградском порту, куда я пошел наниматься на какое-нибудь судно, мне сказали, что сейчас у них нет нужды в матросах. «Если не терпится, – сказали мне, – поезжай в Заполярье, там возьмут». Мне в самом деле не терпелось получить поскорей «мореходку» – матросскую карточку, и я сказал отцу, что в Ленинграде мне делать нечего и – решено – я еду на Север. Отец смолчал, однако дал мне денег на билет и еще на полмесяца жизни – на тот случай, если я сразу не попаду в плавание.

Никто не провожал меня на вокзале. С родителями я попрощался дома, и расставание было не очень теплое. Я отлично понимал, что у отца и у матери из-за меня, как говорится, «сердце не на месте», но так как оба они делали вид, что им решительно все равно, куда и зачем я еду, то и я, прощаясь с ними, был сух и немногословен. Глупо было с моей стороны вести себя таким образом. Как покажет дальнейший мой рассказ, наше прощание едва не оказалось последним.

Итак, меня никто не провожал, только минуты за две до отхода поезда на вокзал прибежала сестра с Виктором, сунула мне в руки пакетики с какими-то сластями на дорогу и еще сто рублей денег. А на следующее утро я был уже далеко, за много сот километров от моего дома, сидел у окна и смотрел на проносившиеся мимо меня обрывы серого камня, леса, занесенные снегом, и хмурые, облачные дали в просветах между лесами. Снега, замшелые камни, сосны… Я ехал на Север!

Ко всему этому мне остается только прибавить, что ехал я в мягком вагоне, один в четырехместном купе, так как пассажиров в поезде было немного. Дело в том, что мне никогда не приходилось ездить в мягких вагонах, а тут уж я решил: раз я еду на Север, к морю, начинать новую жизнь, то заодно доставлю себе и это удовольствие – куплю билет в мягкий вагон.

Я встал рано и вышел в коридор покурить. Дремучие леса за окном сменились унылой равниной, на которой кое-где торчали одинокие чахлые сосны. Поднималась пурга. Снежные вихри ползали по равнине. Я долго стоял у окна один, в поезде еще спали.

Вдруг в соседнем купе с грохотом отворилась дверь, и в коридор выскочил пассажир.

– У вас есть спички? – крикнул он.

Я протянул ему коробок.

– Гром и молния! – сказал он, раскуривая трубку. – Может быть, у вас, молодой человек, есть лишний коробок?

Я сказал, что у меня есть запас спичек на дорогу и этот коробок он может взять себе. Никогда я не слышал, чтобы в наше время люди так забавно бранились, как этот гражданин с трубкой. Да и весь он был очень забавен.

Он раскурил трубку и стал рядом со мной у окна. Настроение у него, по-видимому, сразу исправилось. Ростом он был примерно мне до бровей, хотя сам я не очень высокого роста. Искоса поглядывая на него, я пытался угадать, сколько ему может быть лет и кто он такой по профессии. Лицо у него было румяное, без единой морщины, я бы сказал – мальчишеское лицо, и, если бы не огромные белобрысые усы, ему нельзя было бы дать больше тридцати – тридцати двух лет. Но самым занятным в нем был его голос – грубый, зычный бас, такой зычный, что даже не верилось: неужели этот маленький румяный человек может говорить таким басом?

В петлице его пиджака был орден.

– Дрянь погода, – прогудел он, глядя, как на равнине завиваются снежные вихри, – заметет пути, опоздаем. Вы далеко едете?

Он посмотрел на меня.

– До конца, – сказал я.

– По делу?

– Да. Хочу устроиться плавать.

На лице у него обозначилось легкое любопытство и – хотя это мне, может быть, только показалось – усмешка.

– Вы моряк?

– Да, – ответил я и удивился самому себе: зачем же это я вру? – Моряк.

Вагон трясло и раскачивало. Я еле удержался на ногах, так меня качнуло.

– Гром и молния! – проворчал пассажир с трубкой. – Для старого моряка вы не шибко-то справляетесь с качкой.

Я покраснел. Разумеется, стоило только на меня поглядеть, чтобы каждому стало ясно, что я и не нюхал моря. Врать было глупо, и я сказал, что он меня неправильно понял. Я еще не моряк. Я только прошлой весной окончил десятилетку, а в Мурманск еду для того, чтобы наняться матросом на какое-нибудь судно, так как больше всего хочу стать моряком. Все это он внимательно выслушал и напоследок одобрительно проворчал:

– Ну вот это другой разговор. Пожалуй, кое в чем я смогу быть вам полезным.

– А вы сами моряк? – спросил я.

– Я? – сказал он и усмехнулся. – Я служил на флоте юнгой, матросом, штурманом и капитаном дальнего плавания. Я не плавал только в Австралию, молодой человек, а что касается южноамериканских, азиатских и европейских портов, то мне случалось туда заходить, да, случалось…

Я с недоумением смотрел на его самый что ни на есть сухопутный пиджачок и не знал, верить мне или не верить. Этот маленький человек с трубкой совсем не был похож на капитана дальнего плавания, хотя он и бранился как-то не «по-сухопутному» и в петлице у него был орден.

– Почему вы так странно ругаетесь? – сказал я. – Мне никогда не приходилось слышать, чтобы в наше время люди говорили «гром и молния».

Он вытащил трубку изо рта и рассмеялся. Потом сказал:

– Я терпеть не мог грубости, даже когда еще был простым, необразованным матросом. Но человеку иногда необходимо отвести душу крепким словцом. Знаете ли вы, как я ругаюсь, когда бываю очень сердитым? Не знаете?

Ни с того ни с сего он вдруг сделал свирепые глаза, сдвинул брови и гаркнул на весь вагон:

– Огонь и сера! Что вы тут пристали ко мне с расспросами?

Я даже от него попятился, так этот странный пассажир испугал меня своим «огнем и серой». А он продолжал смеяться. Давно я не слышал такого славного, добродушного смеха. Затем он взял меня за локоть и подтолкнул к своему купе.

– Вы, милый юноша, хотите стать моряком? – басил он. – Сейчас я вам покажу уж самого настоящего, самого морского моряка!

Грузный человек в капитанском кителе сидел у окна и держал в руках бутылку с чем-то очень похожим на подсолнечное масло. Неторопливо он взял со столика столовую ложку, налил ее до краев золотистой и тягучей жидкостью, выпил и облизал губы. Потом, так же не торопясь, он поставил бутылку на стол, вытер ложку клочком газеты и обернулся к нам. Глаза у него были голубенькие, мечтательные и, как мне показалось, подернутые такой же маслянистой влагой, как та, которую он только что проглотил.

– Аристарх Епимахович, – сказал пассажир с трубкой, – этот молодой товарищ едет к нам в Заполярье, чтобы поступить во флот. Я обещал ему показать настоящего северного моряка. Да познакомься же с ним, зеленая лошадь!

Толстяк в капитанском кителе протянул мне огромную волосатую руку, точь-в-точь моржовый ласт, и буркнул:

– Сизов.

Я назвал свою фамилию и поклонился. Мы сели. С почтительным любопытством поглядывал я на этих двух капитанов, так непохожих друг на друга. Один – моложавый, маленький, в простом пиджаке без всяких нашивок, – посмотришь на него, ни за что не скажешь, что это моряк; другой… Но о другом я еще ничего не мог сказать, хотя видел, что у него тоже был орден в петлице. Орден Ленина.

– Вы тоже ходили вокруг света? – робея, спросил я.

Аристарх Епимахович покосился на меня так, как будто бы я сказал очевидную глупость, и пробормотал что-то вроде «гитары и попугаи».

– Что? – переспросил я.

Маленький капитан с трубкой рассмеялся.

– Аристарх Епимахович называет морем только ту соленую воду, в которой водится треска и селедка. Он северный моряк и тех, кто плавает южнее Полярного круга, даже и за моряков не считает. Он уверен, что в южных широтах умеют только бренчать на гитарах да разводить попугаев в своих каютах.

Аристарх Епимахович равнодушно смотрел в окно и жевал губами. Тем не менее я разобрал несколько слов. Казалось, они выходят у него не изо рта, а откуда-то из– под ложечки, из-под огромных рук, которые он сложил на своем животе.

– Рубку… в декабре… льду на два пальца… Накось, выкуси…

– Это правильно, – кивнул головой маленький капитан. – Зимой плавание в наших водах тяжелей, чем где бы то ни было. Рейсом вокруг Азии мне случалось попадать в тайфун. Ерунда. Наши зимние шторма хуже.

Как называется судно, на котором вы плаваете? – спросил я Аристарха Епимаховича.

– «Скат», – донеслось с дивана.

– Не верьте, – строго сказал маленький капитан. – Он уже больше не капитан на «Скате». С завтрашнего дня у него под командой новенький, только что спущенный со стапелей кораблик.

Я покосился на толстого капитана. Он – или это мне послышалось? – проурчал в ответ только одно слово: «бабушка».

– Что?

– Это, говорю, бабушка надвое ворожила.

Аристарх Епимахович вздохнул, глаза у него сузились, снова стали нежными и маслянистыми. Причмокнув, он облизал губы, потом протянул руку к бутылке, стоявшей перед ним на столике, и взял ложку. Капитан с трубкой прыснул. По-видимому, моя растерянность доставила ему живейшее удовольствие.

– Лопнешь, зеленая лошадь! – хохотал он. – И так без малого восемь пудов в человеке.

Аристарх Епимахович, смущенно улыбнувшись, налил полную ложку тягучей, маслянистой жидкости, проглотил ее и вытер ложку газетой.

– Что это? – спросил я.

– Разрешите предложить? – сказал он с ударением на «о» и вежливо протянул мне ложку. – Тресковый…

Я не понимал.

– Жир, – пояснил Аристарх Епимахович, облизывая губы.

У меня на лице, должно быть, появилось такое отвращение, что он сразу же положил ложку на стол и отвернулся. В самом деле, я с ужасом смотрел на этого человека, который так запросто может глотать омерзительный рыбий жир, да еще при этом вздыхать и причмокивать от удовольствия.

– Нам без трещоцки жизни нет, – усмехнулся маленький капитан. – Аристарх Епимахович коренной помор, настоящий северный моряк.

Сразу же он стал очень серьезным и ласково положил свою руку толстяку на колено.

– Новые суда, Аристарх, нужно испытывать. Один переход вокруг Норвегии нам ничего не покажет. Я это дело могу доверить только человеку с твоим опытом. – Он покосился на меня и добавил: – А для начала вот тебе и новый матрос. Пусть попробует соленой водицы.

Он снова потянулся за трубкой. Я понял, что мне тут больше неудобно засиживаться, и встал, чтобы уйти.

– Пойдете в траловый порт, – сказал маленький капитан, – скажете там, что капитан Сизов приказал записать вас на свое судно.

Я поблагодарил его и попросил сказать мне, где и как я могу его найти, если возникнут какие-либо недоразумения.

– Я вам больше не нужен, – сухо сказал он. – Вы будете иметь дело с капитаном Сизовым. Впрочем, если понадоблюсь, – Московская, семь, спросить товарища Голубничего. Ясно?

Мне было ясно только то, что с завтрашнего дня я – матрос, что мне повезло, удивительно повезло, еще до того, как я добрался до Заполярья. Но на каком судне я все-таки пойду в море, было совсем неясно. У капитана Голубничего уже пропала охота шутить, и он ответил коротко:

– Судно называется просто «РТ 89». Не очень красиво, но другого названия мы ему еще не подыскали. Не думайте, что это гигант-ледокол или океанский корабль. Это обыкновенный рыболовный тральщик на сорок человек команды.

Я пожал руки обоим капитанам, еще раз поблагодарил их и ушел. Последнее, что я слышал уходя, – это сладкий вздох Аристарха Епимаховича и легкое позвякивание ложечки о бутылку с тресковым жиром. В том замечательном настроении, в которое привели меня эта неожиданная встреча и разговор, мне не хотелось сидеть одному в своем купе, и я стал взад-вперед бродить по коридору. Час прошел, а я все еще бродил из одного конца вагона в другой, подолгу стоял, прижавшись к окошку. Но на это у меня были особые причины.