Текст книги "Чудесный источник (Повести)"

Автор книги: Евгений Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Здесь Василий Демьянович прочел мне целую лекцию о той самой первоначальной поре партизанского движения, когда партизаны сидели кучками, каждый в своем лесу, и боялись из него вылезти, потому что не было у них еще связи ни с населением, ни между собой; не знали, что творится вокруг, сидели как робинзоны. Василий Демьянович сказал, что ничего более страшного, чем эта полная оторванность от всего на свете, ему не пришлось пережить за войну – думал уже, что все пропало, рухнуло, рассыпалось. Даже к Олегу Пантелеевичу, в его избушку, несколько дней не решались заглянуть. А кто его знает, что за человек, как бы еще немцев не навел. Василий Демьянович подмигнул леснику:

– А что, с помещиками якшался, на охоту с ними ходил?

Старик промолчал. За всю дорогу он и двух слов не проронил, шел как по обязанности, показывая своим недовольным видом, что наше хождение по лесу считает пустою блажью.

Вернувшись к кордону, мы простились с Олегом Пантелеевичем. Идти с нами дальше суровый старик не пожелал, сказал, что там хозяин уже не он, а другой лесник, так что извините.

Мы продолжали свой путь по большой дороге, и Василий Демьянович по-прежнему время от времени останавливался и раскатывал свою красочную карту. Он показал мне и тот пенек, на котором сидел Ким, когда они возвращались своей штабной кавалькадой, и очень обрадовались, увидев его, потому что считали уже погибшим. От этого пенька мы прошли еще немного и свернули с большой дороги на боковую, малозаметную, заросшую травой, которая и привела нас в тот уголок леса, где на низком берегу Подужи летом 1942 года стоял штаб партизанского отряда Деда.

От лагеря не осталось никаких следов, потому что, уходя отсюда, партизанам пришлось разобрать свои шалаши на постройку гати через болото Зеленый мох. Это заросшее мелким кустарником болото начинается сразу же за речкой, которая течет здесь медленно, застаиваясь в глубоких омутах, до того переполненных, что кажется, еще немножко и вода вытечет из них и разольется по лесу. Лес здесь – на том берегу, где был лагерь, – веселый, светлый, с редко стоящими на свободе старыми, косматыми березами, усадистыми елями и кряжистыми дубами, с молодыми березовыми и осиновыми рощицами и с множеством переходящих одна в другую уютных цветистых полянок, – и в помине уже нет той дремучей чащобы, где отряд ютился зимой.

Мы ходили по этим полянкам и рощицам, и Василий Демьянович вспоминал, как тут был расположен лагерь: где стояли сложенные из осиновых жердей и покрытые еловым лапником шалаши, где был штаб, санчасть, кухня и куда Мария Павловна в погожие дни выносила свой маленький столик с пишущей машинкой, на которой она двумя пальцами выстукивала приказы по отряду и листовки. Ему хотелось привести сюда своих школьников и восстановить, вернее, заново построить лагерь точь-в-точь таким, каким он был, и чтобы он охранялся как памятник, может быть, даже сторожа здесь поселить, какого-либо старика или инвалида из бывших партизан.

Все ему было тут дорого: всякая полянка, дерево, кустик что-нибудь напоминали. На этой вот поляне бойцы под гармонь или патефон танцевали с санитарками и медсестрами, а иногда и с девчатами, приходившими к партизанам в гости из прилегающих к лесу деревень. А под этой вот березой стояла палатка радиста, с раннего утра до поздней ночи ловившего Москву, и тут многие часами выстаивали в ожидании вести, что фронт опять двинулся на запад и немцы бегут, как бежали зимой из Подмосковья. Василий Демьянович тоже с нетерпением ждал этой вести со дня на день. Он считал, что немцы уже выдохлись и долго не продержатся. Все так считали, после того как радист принял первомайский приказ Сталина.

– Да, да, все так тогда считали, – повторил он, стал поправлять сползшие на нос очки, но вместо того, чтобы поднять их, еще больше опустил, а потом, задумчиво глядя поверх очков, сказал: – Может быть, только один Глеб Семенович не разделял наших надежд, что война кончится уже в том году. Сейчас, когда все это вспоминаешь, мне иногда так кажется.

Мы постояли тут, поговорили. Затем снова вышли на большую лесную дорогу и пошли по ней дальше, к Монастырской горе. Но о ней будет после, а сейчас вернемся к повести, которая тоже скоро приведет нас на эту гору.

После неудачной попытки с ходу прорваться в глубь Подужинского леса немцы время от времени появлялись на его опушке то тут, то там, постреляют из танков, всполошат партизанские заставы и уйдут. Очевидно было, что это делалось только с целью разведки и что немецкое командование в Городке, ожидая подхода подкрепления, тщательно готовится к новой большой операции.

Деда это не беспокоило. Он тоже готовился к большим боевым делам.

В тридцати километрах от Подужинского леса проходит крупная железнодорожная магистраль, по которой в то время к фронту шли эшелоны с немецкой техникой и людскими резервами. Дед намерен был надолго вывести ее из строя, и с этой целью на железную дорогу должны были выйти все подрывники отряда.

Была у Деда и более дальняя мысль. Задумав прочно обосноваться в Подужинском лесу, он рассчитывал, что фронт скоро подойдет к Городку и тогда он, крепко ударив по немцам с тыла, с треском выйдет на соединение с наступающими советскими войсками.

А пока он со своим штабом занимался реорганизацией отряда: боевые группы, переименованные в роты, разбивались на взводы, сводились в батальоны. В отряде устанавливались армейские порядки. Комиссар давно уже склонял к тому Деда, но тот упорно отмалчивался, а сейчас он вдруг заявил:

– Нехай будут батальоны.

Похоже было, что к этому решению он пришел под влиянием польстивших ему слухов, что немцы приняли его вновь появившийся под Городком отряд за крупную авиадесантную часть регулярных советских войск; приняли, ну и отлично, так пусть же окончательно уверятся, что в лесу стоят батальоны.

Но дело было не только в этом. Как только партизаны обжились в Подужинском лесу, сразу стало видно, какими опасностями грозят отряду его родные места.

Партизанские заставы стояли теперь уже не только в лесу, но и в близлежащих деревнях, куда немцы пока не осмеливались возвращать свои гарнизоны. В этих деревнях у партизан были родные, знакомые, установилась у них связь и с более отдаленными селами; и случилось то, чего боялся комиссар, – людей потянуло к семьям, к близким, к мирной жизни, которая вот-вот, как они думали, должна уже наступить. Начались самовольные отлучки. Один пойдет в деревню навестить мать или жену, вернется выпивший, с бутылкой самогона в кармане. Другой условится о встречах со своей милой на опушке леса и зачастит по вечерам на свидания. Надо было покрепче взять людей в руки, поэтому-то Деду и пришлось поневоле устанавливать в отряде не очень-то любимые им самим армейские порядки.

Когда началась эта реорганизация и в штабе стали составлять новые списки по всем подразделениям, Ким решил, что пойдет к минерам-подрывникам. Командир их не возражал – пожалуйста, он не против, но еще неизвестно, как посмотрит на это товарищ комиссар. Отец сказал, что это не его, комиссара, дело, а начальника штаба, с ним и надо разговаривать. Ким пошел к Василию Демьяновичу, уверенный, что тот не откажет ему. Он уже два раза ходил на диверсии, два моста на грейдере были взорваны с его участием, дело это освоил, а сейчас подрывники больше всех нужны, для них наступает горячая пора: выходят на большую железнодорожную магистраль! Ким уже заранее довольно улыбался, представляя себе, какой это будет грандиознейший фейерверк. Как же он мог остаться в стороне от такого дела?!

И вдруг по пути к Василию Демьяновичу его окликнул и поманил к себе пальцем Овечка, комендант отряда, бывший директор пищепрома в Городке, коротконогий и тучный от сердечной болезни старик с шарообразной шапкой белых, как овечья шерсть, волос, за что и получил у партизан такое прозвище.

Овечка стоял возле комендантского шалаша со своей постоянной улыбочкой на розовом, как у младенца, лице и постоянной трубкой во рту. Говорили, что он вынимает ее изо рта и сует в карман только в том случае, когда надо отвести куда-нибудь подальше от штаба предателя или мародера, чтобы собственноручно привести в исполнение смертный приговор.

Помахав какой-то бумагой, Овечка сказал, что вот прочел только что полученный в штабе список личного состава комендантского взвода и очень рад, что теперь под его началом будет такой молодой и отважный боец, как Ким, а то раньше были только одни старики да инвалиды.

– Шутите все, – сказал Ким, недолюбливавший Овечку за его шуточки и смешки.

– А ты возьми глаза в руки да и прочти! – Овечка сунул ему бумагу.

Ким проглядел список, нашел себя в самом конце его, пробурчал: «Что за ерунда!» – и пошел дальше, не сомневаясь, что произошло какое-то недоразумение и он его сейчас легко уладит.

Василий Демьянович, уединившись за кустами, сидел на перетащенном сюда столике и заполнял в толстой конторской книге новую страничку журнала боевых действий отряда, который он, какой бы ни был недосуг, вел изо дня в день, рассчитывая, что это пригодится для истории.

Ким постоял за его согнутой спиной, ожидая, пока он закончит фразу и оглянется. И Василий Демьянович, поставив точку, оглянулся:

– Что скажешь?

Ким сказал, что просит зачислить его к подрывникам, с ними он уже договорился, но Овечка только что сунул ему список комендантского взвода, и он не понимает, кто это додумался пихнуть его в эту инвалидную команду.

– Почему же – пихнуть? – сказал Василий Демьянович и, положив ручку пером на чернильницу-непроливайку, принялся доказывать Киму, что комендантский взвод совсем не инвалидная команда.

Ким понял, что попал к Овечке в список не случайно, вскипел, и его понесло:

– Да что вы мне говорите! Знаю, кто это подстроил. Мамаша, вот кто! А вы… Сказали бы уж прямо!

Как только он решил, что это мать подсказала Василию Демьяновичу про комендантский взвод, от обиды на нее у Кима задрожали губы. Ей-то что, лишь бы у нее все время на глазах был, а ему сменять в карауле стариков – позор. И как она этого не понимает?!

Василий Демьянович уверял его, что мать тут ни при чем, что он сам это сделал, никто ему ничего не подсказывал, и сделал только потому, что надо укрепить комендантский взвод: на него сейчас возложена задача навести в лагере строгий порядок, а то люди пораспустились, и Ким как комсомолец должен помочь в этом командованию. Довод показался Киму малоубедительным: трудно было поверить, что без него командование не наведет порядка. Нет, конечно, это мать все подстроила, а Василий Демьянович теперь вывертывается, выгораживает ее.

Василию Демьяновичу действительно приходилось вывертываться. Хотя Мария Павловна и не подстраивала ничего, но в комендантский взвод он зачислил Кима все же из-за нее – тяжело ему стало глядеть, как она мечется, места себе не находя, когда сын уйдет на боевое задание и задержится. И нельзя не посочувствовать ей: за Кима переволнуешься – горячая голова, удержу не знает. Поэтому он и решил, что Киму надо поостыть в караулах у Овечки, – и ему полезно будет, и мать немного поуспокоится. Решил и отменять своего решения не собирался.

– Все, Ким, иди, – сказал он, отвернулся и ткнул уже перо в чернильницу.

А Ким, чувствуя, что Василий Демьянович кривит с ним душой, все еще исступленно твердил:

– Скажите уж прямо… Сознайтесь… сознайтесь лучше…

И в конце концов Василий Демьянович не выдержал, встал и, страшно покраснев, как всегда, когда ему приходилось прибегать к крутым мерам, скомандовал:

– Кру-гом! Шагом марш в комендантский взвод!

Не ожидал Ким от него подобного, не те у них были отношения. Обалдело повернувшись кругом, он прошел десяток шагов, остановился и посмотрел назад. У него появилась надежда, что Василий Демьянович вспыхнул сгоряча, может быть, уже одумался и сейчас выйдет из-за кустов, рассмеется, позовет его и похлопает по плечу: «Эх ты, чудило! Мать свою не жалеешь». И тогда он спокойно скажет ему, что даже в детском саду мать не имеет права создавать для своего сына особые условия, а партизанский отряд – это не детский сад. Много чего он еще скажет, но в комендантский взвод его не затащат.

Василий Демьянович не вышел. Ну раз так, то и Киму нечего разговаривать с ним больше. Он пожал плечами и пошел разыскивать мать, полный решимости заставить ее признаться, что все это устроила она, и тогда отцу, хоть он и не хочет, а придется вмешаться в его дела, – таких штучек отец не потерпит, это-то уж несомненно.

У Марии Павловны, работавшей в штабе машинисткой, нагрузка была там небольшая: Дед не любил канцелярщины. Даже начальнику штаба, когда он брался за журнал боевых действий отряда, приходилось искать укромное местечко, чтобы не попасться ему на глаза, а то усмехнется и скажет:

– Да брось ты свою писанину. Кому она нужна?

Но Мария Павловна, если ей нечего было выстукивать на машинке, всегда находила себе какое-нибудь дело или в санчасти, или на кухне – недаром бойцы называли ее мамашей.

Ким нашел мать не речке. Она стирала белье раненых бойцов, стоя по колено в воде у мостка, сооруженного из жердей в форме корыта и поставленного чуть ниже уровня воды так, чтобы она протекала через него, – партизанское изобретение какого-то любителя подомовничать. После возвращения партизан в свой родной лес среди них появилось много таких любителей, уже предвкушавших скорое наступление мирной жизни. Вот кто-то успел уже поставить на берегу речки и скамейку с затейливой спинкой.

Ким сел на эту скамейку и принялся испытывать мать. Сначала он только молча пристально глядел на нее.

– Что это ты волком смотришь? – спросила она.

Он хмыкнул и дернул плечами: чего это ей кажется?

И не думает он волком смотреть. Просто смотрит и в ужас приходит от той горы забот, которую его мамаша взвалила на себя: и санитарка, и кухарка, и прачка, и к тому же еще в штабе вертит всеми делами.

– Что-то я тебя не понимаю, – сказала Мария Павловна, удивленно поглядев на Кима. – Какими это делами?

– Да это я так, к слову, – усмехнулся Ким. – Был сейчас у Василия Демьяновича и договорился с ним, что пойду с подрывниками на железную дорогу, – соврал он, думая, что это заставит мать выдать себя.

Но Мария Павловна только спросила:

– И ты, конечно, страшно счастлив?

– Еще бы! А то ведь хотели было уже пихнуть в комендантский взвод.

– Кто же это хотел подложить тебе такую свинью?

– Вот в этом и вопрос, – сказал Ким.

И он так свирепо посмотрел на мать, что она рассмеялась:

– Ах вот в чем дело! Не меня ли ты подозреваешь? Очень мило с твоей стороны.

Мария Павловна знала, что подрывники уйдут на железную дорогу надолго и будут там действовать мелкими группами, каждая на свой риск и страх, перескакивая с места на место в полосе протяжением до ста километров. Знала она и то, что в этой полосе, кроме узеньких железнодорожных посадок, партизанам негде будет укрыться, а у немцев там посты с дотами и проволочными заграждениями. Знала это все и потому, конечно, была бы рада, чтобы Ким пошел не к подрывникам, а в комендантский взвод. Но разве она могла хотя бы намеком сказать об этом мужу, тем более кому-либо другому? Муж не простил бы ей этого, и она сама бы себе не простила. Ей и без того совестно, что она одна в отряде живет со всей семьей, только для нее одной и сделали такое исключение, как жене комиссара. Она так благодарна и так старается быть чем-нибудь полезной партизанам, а сын вот вообразил, что она плетет какие-то заговоры в своих личных интересах… Какой глупый мальчишка, ничего-то, ничего не понимает!

Мария Павловна не сказала этого, она только повторила то, что говорила всегда, когда Ким сильно огорчал ее:

– Мило, очень мило с твоей стороны, – и стала быстрее тереть белье.

Ким поднялся со скамейки в тяжелом раздумье. Ну если он напрасно заподозрил мать, то тем хуже для него. Значит, Василий Демьянович сам решил подложить ему эту свинью с комендантским взводом. Но с чего вдруг? За какие грехи? И что же теперь ему делать? Снова обращаться к отцу уже бессмысленно. Дед, тот посочувствовал бы, да тоже толку мало: посочувствует, но все равно не станет отменять приказ начальника штаба.

Боец с заставы привез на подводе в штаб сестру штабной кухарки Вари – «тетю Дусю», кличка, которую дал ей Дед для конспирации. В городе и в близких к Подужинскому лесу деревнях у Деда были свои, завербованные им еще зимой, тайные помощники, а тетя Дуся была связной между несколькими такими сидевшими в городе подпольщиками и командованием отряда. Живя в приткнувшейся в лесу маленькой деревушке Тутошино, она всегда могла ночью без опаски, что ее заметят, добраться до партизанской заставы или до ее ближайшего дозорного поста. А при срочной надобности могла сделать это и днем с помощью своей козы Машки, которую она в таких случаях привязывала к колышку на задах усадьбы только для виду: коза сейчас же срывалась и, волоча за собой длинную веревку, убегала. Тетя Дуся ходила потом по опушке и кричала:

– Машка! Машка!

Это был ее пароль. Ища козу, она ходила и выкрикивала его, пока дозорный партизан, стоявший неподалеку от Тутошина, не подходил к ней или же давал знать начальнику заставы, что тетя Дуся идет на связь.

Ким не знал ее в лицо – в штабном лагере тетя Дуся до этого не появлялась, – но он догадался, что на подводе приехала она, так как рядом с ней у подводы стояла кухарка Варя, а сестры оказались очень похожими, что, надо сказать, его страшно удивило. Наслышавшись о ней от Вари, которая не упускала случая посмеяться над своей сестрой и называла ее не иначе как христовой невестой, Ким представлял себе таинственную тетю Дусю совсем другой.

Варя была в своем колхозе активисткой, членом правления, а Дуся, хотя тоже работала в колхозе и, как все, получала на трудодни, все же считалась единоличницей. При организации артели одна она в деревне отказалась вступить в нее и до самой войны упорствовала, ссылаясь на то, что неграмотная, учиться не пришлось – младших нянчила, и в бога верит, обет дала каждый год ходить в Киев на богомолье. По той же причине и замуж не пошла, перестроила себе под жилье старую баньку и жила в ней одна, чтобы никому глаза не мозолить своими иконками, как она сама говорила. Муж Вари скандалил из-за нее с женой. Он счетоводом служил, партийный был, а Дуся повесила его шестилетнему сынишке крестик на шею: сильно жалко стало его – болел часто.

Кима это тоже смешило, чего только не бывает: подпольщица, доверенное лицо командования партизанского отряда, а темная, неграмотная баба-богомолка. И он представлял ее себе похожей на тех бывших монашек, которых называл мышками, потому что в Городке почти все они были маленькие, ссохшиеся и ходили только во всем темном, со строго поджатыми губами, словно, даже идя на базар, молились богу на ходу. А тетя Дуся оказалась женщиной в полном теле, с открытым, светлым и добрым лицом.

Ким шагнул было к ней, чтобы спросить, как там Петрусь, встретилась ли она с ним на базаре – должна была уже встретиться, – но в это время из штабного шалаша вышло сразу кучей все командование отряда, и он быстро свернул в сторону.

Ким решил обождать, пока с тетей Дусей поговорит начальство – Дед, отец, Василий Демьянович, которых он уже всех вкупе готов был заподозрить в заговоре против себя. Отойдя за елку, он стал поглядывать из-за нее. Тетя Дуся долго что-то рассказывала, кончила, но все почему-то продолжали стоять молча. Подошел Овечка, встал возле Деда. И Ким, досадуя, что ему приходится таиться и подглядывать – хотя то, о чем там идет речь, его-то, может быть, касается больше, чем Овечку, – подумал о нем со злостью: куда Дед, туда и он обязательно должен сунуть свой нос, скажите пожалуйста, какое начальство – комендант! А потом, увидев, что отец что-то сказал Овечке и тот сейчас же исчез, позлорадствовал: «Ага, щелкнули по носу, не суйся не в свои дела, проваливай к себе в комендантский взвод!» И в ту же минуту перед Кимом предстал появившийся из-за елки Овечка.

– Чего ты тут топчешься? Иди, иди! Товарищ комиссар велел срочно разыскать тебя, а Василий Демьянович говорит: «Нечего его искать – вон он за елкой прячется!»

Ким, подойдя к отцу, не знал, куда глаза деть: он думал, что все собравшиеся здесь уже знают, почему он прятался, и смеются над ним, как над мальчишкой, который боится, что отец ему всыплет при всех за то, что отказывается идти в комендантский взвод.

– Номер дома своей Вали помнишь? – спросил отец.

– Ну, помню, – протянул Ким, глядя себе под ноги.

– Какой?

– Советская, тридцать два, – ответил Ким и забеспокоился: – А что такое?

Отец не ответил, будто не услышал – он уже разговаривал с тетей Дусей, – и вместо отца Киму ответил Василий Демьянович:

– Провалилось твое дело: немцы схватили Петруся с листовками.

Валя окучивала на огороде картошку и часто поглядывала на двор – не вернулась ли Оля, не нашелся ли Петрусь, и сердце у нее то замирало, то так билось, что она переставала работать и, опираясь на тяпку, стояла, тяжело дыша, как запыхавшаяся. Валя не могла понять, куда девался Петрусь. Утром он должен был пойти на базар, встретиться там, как ему велел Ким, с какой-то теткой, а затем прийти к Вале, но она с Олей прождала его полдня, потом Оля сбегала к нему домой, увидела на дверях замок, вернулась, и тогда они решили, что надо сходить еще на базар. Оля опять побежала, и вот что-то уж очень долго ее нет. Чего только Вале не приходило в голову, ее одолевали всяческие страхи. Ей было легче, если бы она могла поделиться своими страхами с мамой, но мама даже догадываться не должна о них, поэтому-то Валя и пошла на огород окучивать картошку.

Оля вернулась притихшая, побледневшая, будто так забегалась, что сил уже нет, совсем изнемогла, подошла и сказала тихонько:

– Ой, Валечка, знаешь что, я боюсь…

У нее не хватило духу сказать, чего она боится. Она смотрела на Валю и умоляла простить ее, что она такая трусиха.

– Что-нибудь узнала? – спросила Валя.

Оля быстро помотала головой: нет, нет, она ничего не узнала – на базаре уже пусто, она побежала в больницу, спросить у матери Петруся, не знает ли она, куда он девался, но не застала ее на работе, сказали, что кто-то вызвал, она вышла во двор и ушла с тем человеком, а куда – неизвестно, но только не домой, потому что домой она не могла уйти с дежурства, никого не предупредив. Так что нет, она ничего не узнала, но нянечка, которую она спрашивала, хоть и не говорит, но, наверное, что-то знает.

– Я это по ее глазам увидела… Ой, Валечка, боюсь… – сказала Оля, задохнувшись от волнения.

С минуту они постояли молча, потом Валя сказала:

– Давай подумаем спокойно.

– Да, да, надо подумать спокойно, – обрадованно подхватила Оля.

Они сели на бревна у сарая и стали думать, что же могло случиться с Петрусем. О самом страшном они боялись подумать вслух и поэтому, успокаивая друг друга, строили всяческие догадки, из которых следовало, что от Петруся всего можно ожидать – такой он человек, самый легкомысленный на свете. Они вовсе не думали этого, но пусть уж лучше будет так, только бы не случилось с ним ничего страшного. Под конец Оля даже развеселилась, решив, что, может быть, по дороге Петруся настигло вдохновение, и в таком случае сегодня его уже не дождешься – весь день будет стоять как столб где-нибудь на углу и только губами шевелить.

– Тише! – сказала Валя, услышав, что мать разговаривает с кем-то на дворе.

– Валя! К тебе пришли! – крикнула мать.

Из-за сарая вышла незнакомая пожилая женщина в белой косынке, остановилась, посмотрела на девочек молодыми улыбчивыми глазами и спросила:

– Валя и Оля? – А потом сказала: – Ну и слава богу. Я к вам. Тетя Дуся.

– От Петруся? – воскликнула Оля.

Тетя Дуся поглядела вокруг и покачала головой.

– Эх вы, девочки, девочки, милые мои! – жалостливо сказала она, садясь на бревно. – Ох и заморилась же! Я из Тутошина, дело у меня есть к вам от вашего товарища… Боже мой, да как же его звать-то? Не упомню никак имени, нехристианское какое-то, вроде как китайское, – весело говорила она. – Ким, что ли?.. A-а, да, да, Ким! Дед и отец его зовут вас до себя, велели, чтобы я сегодня же привела, а то, говорят, делать вам тут больше нечего. Картошку вот, гляжу я, окучили уже у себя, а у меня еще не окучена, больно много нынче посадила, никак не управлюсь. Так что давайте, милые, сейчас, не мешкая, и пойдем, чтоб в Тутошино засветло поспеть… А Петруся не ждите – он уже там, – сказала она.

Валя и Оля радостно переглянулись: так вот в чем дело! Петруся вызвали в отряд, а теперь и их вызывают. Ну, слава богу, не придется им больше дрожать, потихоньку ото всех переписывая листовки и потихоньку подсовывая их людям. Главное, что потихоньку. Вале это было ужасно тяжело, потому что она никогда и ничего, даже мыслей своих, не скрывала от матери, а та все спрашивает: чего это пишете, чего это шепчетесь, куда это идете? Приходится обманывать, каждый раз что-то придумывать. Олю никто не спрашивал, но ей тоже было трудно, потому что она вообще ничего не умела делать потихоньку, а если с кем-нибудь и секретничала, то секрет этот недолго держался. Теперь они могут свободно вздохнуть. Там, в лесу у партизан, они будут санитарками или поварихами, им все равно что делать, только бы не дрожать день и ночь.

Когда они заторопились собираться в лес, тетя Дуся предупредила их:

– Ничего с собой не берите, что на вас есть, в том и пойдете, только вот тяпочки захватите, будто я вас подрядила картошку окучивать на завтрашний день. Так дома и скажите: пообещала, мол, тетка яичек, сала. А я опосля сообщу им, где вы.

Много людей в те дни выходило из Городка с тяпками на плечах: одни шли окучивать картошку на своих пригородных огородах, другие – на прополку свеклы для сахарного завода, на котором завелся уже какой-то новый хозяин. И при немцах люди должны были как-то работать, чтобы прожить.

Вот и Валя с Олей, сказав дома так, как велела им тетя Дуся, идут по улице с тяпками на плечах. Тетя Дуся идет между ними и рассказывает, как много она в нынешнем году посадила всего: картошки, моркови, редиски, луку, капусты, огурчиков, потому что чего же земле пустовать – сестры нет, она одна осталась, вся усадьба в ее распоряжении, и сколько редиски уже продала на базаре, а скоро и огурчики будут ранние, будет чем на базаре все лето торговать.

Оле нравится, что они идут будто бы картошку окучивать и что тете Дусе будто бы нет никакого дела до того, что по улицам ходят немцы, – только одни у нее огородные и базарные заботы; и когда немцы проходят мимо, Оля весело поглядывает на Валю. Ей совсем не страшно и хочется поскорее встретиться в лесу с Кимом и Петрусем, поскорее рассказать им, какие они с Валей страхи пережили и как это хорошо получилось у них с тетей Дусей. И Валя думает, что страхи остались позади, но ее мучит, что она опять обманула мать и что мать будет в ужасе, когда узнает правду. Олю это нисколько не волнует: она не знала ни матери, ни отца; правда, незадолго до войны у нее появились вроде бы папа и мама, взявшие ее из детдома, но она не относится к этому всерьез, думает, что они взяли ее больше как домработницу, чтобы было кому ухаживать за ними – старенькие уже.

– А вы совсем-совсем ничего не боитесь, да? – восторженно, шепотом спрашивает Оля тетю Дусю, когда они выходят на окраину города, где на углу кирпичной, с ржавыми железными прутьями ограды кладбища стоят два полицая, а напротив, в березовой роще, – немецкие танки.

– А чего мне бояться, когда я крест свой несу по воле господней, – говорит тетя Дуся. – Тайное видение у меня было… Наш, тутошинский, – говорит она потом о полицае, который идет им навстречу с винтовкой за плечом, и здоровается с ним: – Здравствуй, Федя! Девчат вот подрядила помочь мне на огороде, одной никак не управиться.

Полицай Федя – молодой, простоватый на вид парень – понимающе улыбается, поворачивается, идет рядом, говорит Вале и Оле, что рад познакомиться с ними; проходя мимо своего напарника, игриво подмигивает ему на девчат, пройдя еще немного, спрашивает у тетя Дуси, как там в Тутошине его мамаша поживает, просит передать, что через несколько дней нагрянут большие гости – телеграмма уже получена: едут! – и прощается со всеми за руку.

Тетя Дуся, Валя и Оля идут дальше большой столбовой дорогой. Оле кажется, что она участвует в какой-то забавной игре; ей хочется спросить у тетя Дуси, что это за телеграмма, какие гости и какое это видение у нее было, но она не спрашивает – не по условиям это вообразившейся ей игры, – а толкает Валю локтем в бок и делает ей уморительно страшные глаза. Валя улыбается и тихонько грозит ей тяпкой, чтобы не баловалась.

– Девочки вы мои милые! – грустно вздыхая, говорит тетя Дуся. Она еще не решается сказать им правду об их пропавшем товарище: боится, что тогда девочки страшно перепугаются и, если встретятся по дороге немцы, не дай бог, выдадут этим себя.

Ким сидел в развилке двух берез, росших на вершине лесного пригорка из одного общего комля. Эти березы-двойняшки, самой природой предназначенные для караульного партизана, значились у Овечки в расписании постов как пост номер один.

Ким заступил на пост ночью, когда в нескольких шагах стояла глухая тьма и все время то тут, то там кто-то шебаршился; и это шебаршение иногда было так похоже на шаги крадущегося человека, что он невольно привставал и вскидывал на руку автомат. Потом, когда из посеревшей тьмы стали выступать призрачно менявшиеся на глазах очертания деревьев, кустов, пеньков, снизу, с болота, потянулся туман и все вокруг зашевелилось, задвигалось; Киму поминутно стали чудиться странные, подозрительные фигуры – похоже было, что его со всех сторон беззвучно, как тени, обходят какие-то пригнувшиеся люди, напоминавшие монашек, – и он непрерывно вертел головой в тревожном ожидании чего-то. Но даже в этом напряженном состоянии его не оставляла мысль о Петрусе.

Он уже знал, что немцы схватили Петруся ночью в центре города, возле кинотеатра, где он приклеивал к забору листовку, и что об этом тете Дусе передал какой-то связанный с ней тайный человек, как сказала ему кухарка Варя. Ему пришлось расспрашивать штабную кухарку, потому что у кого же еще он мог спросить, после того как отец не счел нужным объяснить ему, что случилось. Ким решил тогда сразу же и бесповоротно, что к отцу он больше не подойдет. Раз отец не ответил, отвернулся, не стал с ним разговаривать, значит, считает, что во всем виноват он, Ким. И Василий Демьянович тоже, видимо, считает так. Это было самое первое, что подумал Ким, когда услышал о провале Петруся. О самом Петрусе в тот момент он как-то сразу не подумал – очень уж был возмущен, что его, как это ему показалось, не хотят больше принимать всерьез: вызвали, чтобы спросить помер дома Вали, а что там произошло, это ему будто и знать не надо. Потом, когда Ким узнал у Вари, где и как Петрусь попался с листовками, он разозлился на него: и зачем ему было расклеивать листовки, да еще в самом центре города, когда сказано было не расклеивать, а потихоньку подкидывать на базаре, в окна, под двери, в ящики для писем. Так договаривался он и с отцом и с Петрусем. Ужасно подвел его Петрусь, решив, что ему все нипочем. Теперь понятно, почему отец не хочет с ним разговаривать. Но он же не виноват, что Петрусь перестарался.