Текст книги "Чудесный источник (Повести)"

Автор книги: Евгений Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

Мы отправились на рассвете, а когда добрались до поля, спускавшегося к Припяти, перевалило за полдень. Иногда темнело в глазах, голова становилась такой тяжелой, что я не мог ее поднять, но я боялся отдыхать, боялся, что, если мускулы хоть на мгновение ослабнут, я сейчас же засну и все раненные, ползущие за мной, тоже заснут. Это было самое страшное. Немцы могли появиться здесь каждую минуту. Я полз, прижимаясь щекой к мокрой траве. У меня, должно быть, поднялся уже сильный жар, приятно было, что трава холодит лицо. Я поднимал голову, только чтобы посмотреть, не отстал ли кто-нибудь, и это стоило мне огромных усилий. Впереди было еще почти полпути. «Нет, – думал я, – не доползти до Припяти». Тут я увидел неподалеку от себя в поле лошадь. По мелким белым пятнам, похожим на звездочки, я узнал ее. Это была лошадь из приданной нам батареи. Она медленно брела по полю, опустив морду, почти волочила ее по земле. Сделает несколько шагов, едва переступая, постоит, снова пойдет. Жалко мне ее стало. «Раненая, куда она идет? – подумал я. – Вот так и будет бродить по полю, пока шальная пуля не добьет. Хорошо нам: мы выбиваемся из сил, но ползем и будем ползти – руки сведет, зубами будем цепляться за траву, потому что у нас есть цель. А какая у нее цель? Болталась на войне, не понимая, что тут происходит, почему такой грохот, огонь, дым, почему люди бегают, кричат, стреляют. Ранило ее, чувствует, что больно, а почему вдруг стало больно, наверно, и не знает, так и свалится где-нибудь, околеет, ничего не поняв. А что, если бы в таком положении очутился здесь человек, не имел никакой цели, не знал, к чему все это, – как ему бы страшно было!»

– Смотрите, – говорю ползущим за мной бойцам, – лошадь идет, а спросите ее: куда она идет, чего идет?

Совсем близко раздался сильный взрыв. Когда я оглянулся, лошадь уже лежала с развороченным брюхом. Я понял, что она подорвалась на мине. Но откуда здесь мины? Вчера мы здесь проходили – никаких мин не было. Может быть, какая-нибудь случайность, а может быть, немцы ночью заминировали это поле?

Я стал приглядываться, не подрезан ли где дерн. В одном подозрительном месте потянул за траву, и дерн поднялся. Под ним оказалась мина нажимного действия. Вытаскиваю взрыватель, бросаю его в сторону и говорю своим бойцам:

– Благодарите лошадь, – она нас спасла. Если бы эта глупая не болталась тут, на минном поле, кого-нибудь из нас разорвало бы в клочья.

Пусть это случайность, но если на войне видишь, что тебе повезло, сразу как-то смелей становишься, и сил у тебя прибавляется. «Ну, – думаю, – теперь уже все от тебя самого зависит – счастье на твоей стороне, ты только не упускай его, держи покрепче». Я полз вперед, осматривая вокруг себя дерн, вынимал из-под него мины, а бойцы ползли за мной по одному гуськом. Только остановлюсь, позади уже спрашивают:

– Что, мина?

«Вот, – думаю, – хорошо – ожили люди, заговорили, а то все молча ползли, сил не было разговаривать».

Всю вторую половину дня мы ползли среди мин, не чувствуя усталости, а когда добрались до Припяти, свалились под кручу прямо в воронки от авиабомб; несколько бойцов тут же заснули.

Под кручей, в воронках, спокойно было, но рядом, на участке соседа, противник, должно быть, прорывался к берегу, и там бушевал огонь. С той стороны Припяти били наши «катюши». Увидишь из воронки, как под лесом полыхнет пламя «катюши», и кажется, что из родного дома огонь мигнул, уютно там так, хорошо – только бы добраться до этого огонька. Недалеко уже, одна Припять отделяет, но средств переправы не видно.

Я подумал: сколько рек уже переплыл, и опять плыви; куда ни сунешься – река. И откуда их столько понабралось! Теперь вот, раненному, придется на тот берег вплавь переправляться. Злость какая-то поднялась на все реки, и я решил: черт с ней, с Припятью, не погибать же тут – как-нибудь переплывем, все-таки Припять поменьше Днепра.

Бойцы уже отдохнули немного, и я сказал:

– Кто там заснул, будите, поплывем. Не ночевать же тут!

Мне труднее всех плыть – только одна рука и одна нога действуют. И бойцы сразу сообразили: если Румянцев хочет плыть, значит, все могут доплыть. Растолкали спящих, вылезли из воронок и поплыли.

Был у нас ярославец из города Любима, где родилась моя мать, землячок мой, – рыжеватенький, худосочный, звали его дядя Коля. В одном бою на Припяти он стоял с пулеметом на правом фланге, на стыке. Немцы пытались здесь прорваться, поднимались в атаку, а у него пулемет отказал. Бегу к нему:

– Что случилось?

– Утык патрона, товарищ старший лейтенант.

Открываю крышку. О ужас! Песок, грязь. Я не выдержал: схватил своего землячка за плечо, сжал так, что он присел.

Кричу:

– С левого фланга двадцать автоматчиков! Живо ко мне! – У самого в глазах потемнело, круги пошли.

Немцы идут прямо на пулемет, а я не вижу их, слышу только крик и топот.

– Ты что же это, землячок? – Не отпуская его, жму все сильнее, готов в землю втиснуть.

Землячок мой только охает.

Уже землячки, прибежавшие с левого фланга, отбили немцев, а у меня сердце все еще, как колокол, гудит. Как же это случилось, что в батальоне оружие в таком состоянии!

Когда успокоился, подошел к дяде Коле, спрашиваю:

– Ну как, землячок, будешь теперь пулемет чистить?

– Да, «землячок»! – говорит. – А сами чуть не убили…

Этот дядя Коля на Припяти плыл рядом со мной. Плыл и чего-то все поглядывал на меня из-под повязки одним глазом – он был ранен в голову. Думаю: худосочный, всегда в чиреях – не вытянет, потонет. И чего он так смотрит на меня? Я-то доплыву. И вдруг чувствую, что и вторая рука не сгибается, тоже одеревенела, и обе ноги отнялись, как будто отдельно плывут.

Есть где-то у каждого человека такой тайный запасный склад, который открывается только тогда, когда ты исчерпал уже все физические силы, использовал до конца все, что дано тебе природой. Он всегда на крепких запорах, и для того, чтобы хоть раз в жизни открыть его, использовать его богатства, надо многие годы упражнять свою волю. Если у тебя хоть на мгновение ослабнет воля к жизни, если ты скажешь: все кончено, больше нет сил, – тайник не откроется, ты погибнешь, так и не прикоснувшись к его огромным запасам. А если ты борешься со смертью, не мысля уступить ей, если она хватает тебя, а ты не испугался, сам норовишь схватить ее за глотку, вот тут-то и наступает момент такого напряжения, что все запоры лопаются, тайник распахивает свои двери, и поток новых сил вливается в твои ослабевшие, изнемогшие в борьбе мускулы.

Я боролся до последнего, не мысля уступать смерти, но, когда на середине реки судороги свели и руки и ноги, решил, что больше канителиться нечего, что ничего не поделаешь, никакая воля тебе не поможет уже – надо погибать. Я давно решил, что если придется погибать, то буду погибать весело, агитационно, чтобы другим не тяжело было смотреть на меня, чтобы они думали: вот Румянцев не испугался смерти, видно, не такая уж она и страшная.

– Ну, товарищи, я пошел, – говорю.

Меня тянуло ко дну. Но только голова погрузилась в воду, как кто-то схватил меня за волосы и потянул назад. Открыл глаза, дышу и слышу у самого уха голос моего землячка:

– Отдохните, Иван Николаевич, рука отойдет.

Я вспомнил, что у него пятеро детей.

– Пусти, – говорю, – все равно не удержишь, куда тебе! – Не пускает, говорит:

– Если поплывете – пущу, а на дно ни за что не пущу.

Он попридержал меня за волосы, я отдохнул и снова схватился со смертью. Вот когда мой чудесный склад распахнул свои двери. «Ну, – думаю, – посмотрим теперь, кто кого. Теперь уже я тебя, проклятую, не выпущу!»

И поплыл. Это была страшная борьба со смертью. Я словно зубами впился в чью-то глотку и не выпускал ее, пока не доплыл до берега, а как только вылез из воды, почувствовал под собой землю, увидел рядом «катюшу» и тут же свалился, потеряв сознание.

Очнулся в госпитале, слышу кто-то ставит диагноз:

– Малярия.

А другой говорит:

– Тиф.

«Сейчас, – думаю, – скажут, что скарлатина, и отправят в инфекционный барак».

Вдруг я услышал голос комбата. Он говорил кому-то про меня:

– Какой у него тиф! Разве только от тифа температура подымается?

У меня мелькнула мысль: и он здесь! Как же так? Кто же в батальоне остался? И сознание сразу прояснилось.

Комбат лежал на койке рядом со мной. Он тоже был ранен, но позже меня. Я узнал от него, что немецкие контратаки отбиты, дивизия прорвала окружение, вышла в большой лес и встретилась с главными силами партизан.

Я уже находился в другом госпитале, чувствовал себя лучше, когда начальник госпиталя пришел в палату и спросил:

– Здесь лежит Герой Советского Союза Румянцев?

В палате лежало сорок шесть офицеров, и, конечно, кроме меня, здесь могли быть еще Румянцевы. Приподнявшись, с подушки, я смотрел на всех и ждал, не отзовется ли кто. Сердце у меня замерло. Но никто не отозвался, все смотрели на меня и улыбались. Тогда я сказал:

– Это я, – хотя все еще думал: «А вдруг еще кто-нибудь скажет, что это он?»

Начальник госпиталя поздравил меня и дал мне газету с правительственным указом. Читаю указ, нахожу свою фамилию, свое имя и отчество – все правильно – и представляю, как мой сынок выходит во двор, разговаривает с товарищами о разных пустяках и как будто между прочим спрашивает:

– Газету читали? Мой папа Героя получил.