Текст книги "Зверь из бездны"

Автор книги: Евгений Чириков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

– Кто такой!..

Я оглянулся и вздрогнул от ужаса: Миша вел на шнурке незнакомую легавую собаку, ласково трепал ее и говорил:

– О-о, морда!.. Славная морда!..

Я залаял.

Миша посмотрел на меня и крикнул:

– Тубо!.. Свои!..

«Свои!..» Значит, эта собака взята в дом вместо меня… Заныло у меня сердце, и я завыл от обиды и досады…

XIV

Вот и теперь пришло благодатное лето, второе лето моей жизни. Много воды утекло за прожитый мною год жизни. Люди живут долго, а мы, собаки, совсем немного… Одного года от роду мы уже делаемся совершенно взрослыми… Прошел год, и прошла моя юность, милая беспечная юность. Правда, много горя я видел в раннем детстве, но теперь горе ушло назад вместе со временем, и помнилось больше хорошее… Настоящее горе пришло ко мне только теперь… В комнате Миши, в мезонине [139]139
  Мезонин– надстройка над серединой дома.


[Закрыть], жила теперь новая собака… Как все изменилось в моей жизни с появлением новой собаки!.. Все вдруг ко мне охладели, перестали меня ласкать, перестали пускать в комнаты… После болезни я остался худым, поджарым, и ребра обозначились на моих боках, как у скелета. На спине у меня образовалась плешина, и слезились глаза от солнечного света…

– У-у, паршивый!.. – кричали на меня люди, когда я пытался с кем-нибудь поласкаться…

– Противный стал!.. Убирайся! – говорила Катя, моя милая ласковая девочка, которая меня так любила раньше…

Я свободно бегал по улице, по двору, и казалось, что никому не было дела до меня. Аппетит у меня после болезни был большой, а есть стали давать мало. Все пожирала новая собака, а мне отдавали только то, что оставалось от нее, объедки… Обидно! Боже мой, как это было обидно!.. Бывало, лежу около конуры покойного Руслана и слушаю, как дети играют в комнатах с новой собакой.

– Фингал!.. Фингал!.. – только и слышно, что Фингал, а я, Верный, для них не существую…

Доходило до того, что меня забывали иногда покормить, и я, голодный, сидел под окном кухни и ждал, не выкинут ли из окна что-нибудь съедобное… Если бы была Прасковья, я, наверно, не голодал бы. Но Прасковьи не было. Она давно уже ушла со своими узлами со двора, чтобы никогда более сюда не возвращаться. Не знаю, что случилось, но вот что я видел и слышал: однажды барыня сильно поругала Прасковью, и кажется, из-за Вани, который ночевал в этот день на кухне и поссорился с Катей. Прасковья заступилась за Ваню, связала свое добро в два больших узла, взяла за руку Ваню и ушла… Проходя мимо меня, Прасковья сказала:

– Прощай, Верный!.. Видно, уж не увидимся больше…

Я подошел к ней и поласкался…

– Собачья у нас с тобой жизнь, сынок! – сказала Прасковья вздохнув и добавила: – Пойдем, Ваня!

И они ушли… И с тех пор я никогда не видал больше ни Прасковьи, ни Вани… Где они?..

На место Прасковьи пришла другая баба, так что в нашем доме была новая баба и новая собака… И новая баба сразу невзлюбила меня, перестала пускать в кухню и всякий раз, когда я попадался ей на глаза, говорила:

– Одер [140]140
  Одер– см. примеч. к стр. 117. (В файле – комментарий № 106 – прим. верст.).


[Закрыть]какой! Подох бы, что ли, уж!..

Опять пришло время ехать на дачу, опять началась суматоха, хлопоты, оживление, опять на двор въехали телеги и тарантасы… Я вспомнил прошлое: вспомнил зеленые луга, пестреющие желтыми и синими цветами, вспомнил кочковатые болота со ржавчиной и задумчивые озера в рамке камышей и осоки, вспомнил охоту, уток, дупелей, землянику, вспомнил белую Джальму, – и мое сердце забилось радостной тревогой… И я тоже стал прыгать и лаять и от радости кидаться к Кате, к Мише, к новой собаке… Я сделался словно маленький, и мне хотелось лаять, лаять и бегать взапуски… Когда наши стали усаживаться в тарантасы, на один из которых посадили теперь Фингала, я выбежал за ворота, чтобы убежать впереди всех…

– Верный! Поди сюда! – закричал Миша.

Я вернулся, предполагая, что и меня посадят в тарантас, как то сделали в прошлом году. Но я жестоко ошибся.

– Подержите-ка Верного, а то увяжется за нами! – сказал Миша, схватив меня за ошейник…

– Разве его удержишь? На цепь надо, а то все равно убежит, – сказал дворник и поволок меня к конуре, где жил покойный Руслан. Я упирался задними ногами в землю, мотал головой, скулил, но дворник не обращал никакого внимания. Дотащив меня до конуры, он защелкнул кольцо цепи около моей шеи и сказал:

– Теперь не побежишь!..

Да, теперь не убежишь… Проклятая цепь приковала меня к конуре, и конура Руслана сделалась моей тюрьмой…

XV

Лошади тронули, забрякали бубенцы и подвязанные колокольчики, и замелькали спицы задних колес у тарантасов…

– Прощайте! Прощайте! – жалобно лаял я вслед уезжавшим, потом рванулся вперед и остановился в полном изнеможении: цепь, проклятая железная цепь, грубо дернула меня за ошейник, а ошейник сдавил горло.

– Прощайте! Прощайте!

Тарантасы выкатились и скрылись за воротами. Только стук колес о мостовую да бубенчики еще долго отдавались у меня в ушах и щемили сердце. Этот стук колес и бубенчики наполняли мою душу безграничной скорбью и отчаянием, словно я терял все дорогое в жизни… И если бы они могли понять это, они вернулись бы и взяли меня… Но они не понимали и не хотели понимать… Смолкли бубенчики, затерялись в общем хаосе городского шума… Все пропало, и я – один на цепи…

Уехали, не пожалели…

Томительно тянулся день… Я думал о том, как меня обидели, и временами ненавидел своих хозяев. Мне хотелось моментами покусать всех их, облаять, как злых, чужих мне людей, меня оскорбивших незаслуженно… Я ходил около конуры, волоча тяжелую железную цепь, и судьба Руслана стояла передо мной во всей своей жестокости… «Издох Руслан на цепи… Верно, моя судьба такая же… Неужели?.. Не хочу! Не хочу!» Я грыз холодные звенья цепи, пробовал передними лапами стащить ошейник через морду, уставал и в бессилии ложился и закрывал глаза… В голове шумело, и все чудилось, что где-то звенят бубенчики… И слезы катились у меня по щекам, бессильные слезы прикованного железом… Трудно передать вам то, что я пережил в эти часы! Если когда-нибудь – чего не дай Бог! – вас посадят на цепь, вы поймете меня… От тоски, злобы и отчаяния я царапал землю когтями и кусал свои ноги.

Пришла ночь, светлая и теплая. В синем небе горели звезды, и месяц выглядывал из-за крыши и пристально смотрел на меня. Мне казалось, что месяц жалеет меня, и я начинал выть…

– Не вой, проклятый! – кричал спавший в каретнике дворник.

А я выл…

– Словно по покойнику… Ах ты, чтоб тебе пусто было!..

А я выл…

Дворник вышел из каретника.

– Что не брехаешь?.. И в караульщики, видно, не годишься!..

Он подошел ко мне и звякнул цепью.

– Всю ночь провоешь… Пшел! Брехай! Ну, пшел, что ли!

Дворник пихнул меня в бок тяжелым сапогом, я вскрикнул от боли и невольно шарахнулся в сторону. И к моей радости и удивлению, цепь не потянулась за мной! Я не сразу понял, что случилось: на шее все еще оставалось такое ощущение, словно ее тянет цепь.

Я осторожно помотал головой: легко! Прошел к забору, посмотрел, не тянется ли за мной проклятая цепь, не тянется!.. Значит, я свободен!.. Я залаял, громко залаял, повалялся на спине, почесал ногой за ухом, встал и встряхнулся…

Слава Богу, я свободен!..

Но мысль, что меня могут снова посадить на цепь, заставляла меня пугливо настораживаться при каждом шорохе. Я подошел к дверям каретника, где спал дворник. Дворник уже храпел, а мне все чудилось, что он кряхтит и грозит цепью… И конура казалась мне теперь тюрьмой, и я вздрагивал при виде сверкавшей на лунном свете цепи, что, как змея, изгибались по земле, словно ползла в конуру… И прежде дорогие мне места теперь как-то сразу потеряли свою прелесть, и мне хотелось уйти от них далеко и навсегда… «Уйду!» – думал я и соображал, как выйти со двора… Ворота на запоре, под воротами – доска, забор кругом высокий… И тут я вспомнил, что в сарае есть дыра, через которую я когда-то лазил на чужой двор… Оглядевшись вокруг, я постоял перед домом, где пережил много радостей и горя. Дом смотрел на меня темными окнами угрюмо, неприветливо…

– Прощайте! Прощайте!..

Убедившись, что никто за мной не следит, я направился к сараю…

– Прощайте!

XVI

Я нырнул в дыру и пролез на соседний двор. Там была собака, с которой мы были в хороших отношениях.

– Куда? – спросила она меня, приветливо вильнув хвостом.

Я промолчал. Махнул только хвостом и выбежал на улицу. Долго я бегал по улицам и проулкам, пугая одиноких прохожих, пока не очутился за городом… Передо мной развернулась широкая поляна, вся залитая лунным блеском; серая дорога длинной лентой убегала вдоль и манила меня своей бесконечностью… Куда ведет эта дорога?.. Что там, где кончается эта дорога?.. Вдоль дороги стояли старые хмурые березы, и казалось, это шли великаны друг за другом, молчаливые и усталые… Побегу вперед, все дальше и дальше… Я прибавил шагу и двинулся вдоль по придорожной канаве. Моя тень падала на лужок и бежала вместе со мной, и часто я, углубленный в думы, пугался этой тени, принимая ее за уродливую необыкновенную собаку… Долго бежал я… Не помню, что меня остановило: кажется, я услыхал стук колес… Остановился, оглянулся назад: город был далеко, очень далеко; в лунном свете сияли купола далеких церквей и чуть-чуть мигали огоньки… Подул ветерок, зашумели старые хмурые березы и лес, сделалось жутко… Была минута, когда я был готов вернуться назад… Но, вспомнив цепь, я не вернулся… Отвернувшись от города, я тряхнул хвостом и побежал вперед, все дальше…

Добежал до деревни. Знакомые ворота, прясла [141]141
  Прясло– забор, плетень, изгородь.


[Закрыть]… Когда я их видел? Ах, это та самая деревня, которую мы проезжали в прошлом году, когда ехали на дачу, та самая, где на меня набросились злые собаки…

Я устал, не было сил бежать дальше. Пробрался на зады, на огороды. Здесь в одном месте была свалена старая солома: в эту солому я зарылся и уснул как убитый.

А когда я проснулся, солнышко смотрело уже на землю, а около меня стояли два белоголовых пузатеньких босых мальчика и с любопытством наблюдали за каждым моим движением… Я приветствовал ребятишек слабым движением хвоста, и они подошли поближе.

– Тятя! Собака да хорошая!

За плетнем стоял мужик.

– Смотрите, не укусила бы! – сказал он.

– Она хвостом дрягает!..

Один карапуз погладил меня. Я посмотрел на него ласковыми глазами. Тогда и другой потрогал меня за хвост.

– Не тронь за хвост! Укусит! – сказал мужик и перелез через прясло. – Никак господская собака-то!.. Охотницкая…

Мужик подошел и похлопал меня по плечу…

– Хорошая собака! Стоющая собака!.. Ученая, поди!.. Ну-ка, подай поноску!

Он поднял щепку, поплевал на нее и бросил. Я, конечно, подал ее, – и мы стали друзьями…

– Пойдем! Как тебя звать-то? Трезор, поди?..

Мы пошли все вместе. Меня привели на двор, крытый двор, где пахло скотиной и навозом. На крылечке стояла баба, очень похожая на Прасковью, до того похожая, что при виде ее я вздрогнул и остолбенел от изумления.

– Где взяли собачку-то? – спросила она ласковым голосом.

– Господская, видно, отстала! – сказал мужик.

– Нашли! Нашли! – закричали ребята в один голос…

Так я нашел себе новых хозяев…

С этих пор я сделался деревенской собакой, и жизнь моя текла по-другому… Много в этой жизни было нового, интересного, плохого и хорошего… Как-нибудь после я расскажу вам об этой жизни, а теперь скажу только одно: не кормили меня здесь мясом и щами, не постилали коврика для спанья, но сыт я бывал всегда, а спал на сене…

Шли дни за днями, я привыкал к новым людям и к новой жизни и все реже вспоминал город. Иногда, когда мне на память приходили Катя и Митя, что-то вдруг скребло по сердцу; иногда, когда я вспоминал Ваню, мне становилось грустно, иногда я представлял себе ворчливую Прасковью и тоже жалел о прошлом, но зато, когда я вспоминал обиду, которую я пережил в городе, когда думал о том, как несправедливо и безжалостно поступили со мной там, в городе, я переставал грустить…

Однажды осенью, когда я сидел за воротами, мимо, по дороге, ехали две пары с колокольчиками.

Позади бежала собака… Как только я взглянул на эту собаку, я узнал всех: это Миша, Катя, Митя и прочие возвращались с дачи в город. В тарантасах смеялись и были очень веселы и оживлены… Они, видимо, совсем позабыли про меня! Обидно! Злоба вдруг заговорила в моем сердце, я весь вспыхнул и, рванувшись с места, погнался за лошадьми… Своим лаем я взбаламутил всех деревенских собак, и мы сообща набросились на бежавшую за тарантасом собаку и искусали ее самым ужасным образом…

– Как похож на Верного! – крикнул кто-то из тарантаса по моему адресу.

Я услышал, но не обернулся. Слезы брызнули у меня из глаз, но я сдержался и с гордостью побежал к своей избе.

Вот уже три года, как я живу в деревне, и всякий раз, когда мои бывшие хозяева едут на дачу или с дачи, я облаиваю их и дарю презрением…

Белая роза [*]*
  Печ. по: Чириков Е. Моя книга. СПб., 1909. С. 109–121. Впервые: Волжский вестник, 1887. Ks 138. 8 июня, с подзаг. «Летняя сказка». Посв. А. П. Л. (лицо не установлено).


[Закрыть]
(Сказка)

Было раннее утро…

Солнце только что выглянуло из-за зеленых крыш громадных каменных зданий и, приветливо улыбнувшись дому Головяшкина, заиграло веселыми зайчиками на зеркальных стеклах окон верхнего этажа.

Проснувшиеся птички неугомонно щебетали, чирикали и шумно порхали в густой заросли опоясывающего дом сада. По теневой стороне улицы торопливо шагали редкие прохожие с заспанными, помятыми физиономиями; здоровенный детина в красной рубахе флегматично водил метлою по тротуару…

Город медленно пробуждался, наполняясь разнообразными звуками жизни.

В верхнем этаже дома Головяшкина все еще спало сладким сном. Спали папа с мамой, спали Соня с Наденькой, спал лакей Иван, спал жирный серый кот, забравшись на мягкое кресло… Только старая няня Мироновна давно уже возилась у буфета, бормоча что-то себе под нос, да желтенькая канарейка выходила из себя, оглашая комнаты звонкою, как серебряный колокольчик, трелью. Лишь только старая няня переставала бренчать посудой и ножами – желтенькая птичка обрывала свою звонкую песню и начинала прыгать по клетке, перескакивая с жердочки на жердочку. Но всякий раз словно нарочно, прогуливавшийся по двору индийский петух [143]143
  Индийский петух– вероятнее всего, индюк. Но, возможно, и особая порода кур, отличающаяся ярким нарядным оперением.


[Закрыть]сейчас же начинал безобразно болтать и, чтобы не слышать этих противных «бря-бря-бря», – красивая птичка начинала громче прежнего звенеть колокольчиком, ухарски присвистывать и щелкать… Маленькой певунье было очень весело.

Вероятно, окружающая обстановка имела влияние на ее хорошее расположение духа. Поместительная, отделанная слоновой костью клетка, где она жила, стояла в листьях фикуса, лимона, чайного дерева и вьющегося плюща, едва выглядывая наружу кусочком железной решетчатой стены. Косые лучи солнца, пронизывая цветочные листья, делали их ярко-зелеными и, пробиваясь через них в комнаты, рисовали на блестящем паркете пола узорчатые фигуры. Легкий, игривый ветерок, врываясь по временам в раскрытую форточку, заигрывал с листочками, шевелил их, отчего на полу прыгали и скакали белые светлые пятна. Мягкая, обитая голубым штофом мебель, масляные картины по стенам, гигантское трюмо, по бокам которого, как часовые, стояли высокие тропические растения, – все это ласкало глаз и действовало на расположение духа самым приятным образом.

Лишь только солнце ударило в чайный цветок – совершилась великая тайна природы: зеленый бутон, торчавший на самой верхушке дерева, лопнул, тихо закачался на тонком стебле своем, и белые нежные лепестки розы выглянули на свет божий… Большая зеленая муха зажужжала басом, кружась над новорожденною розою, желтенькая птичка весело залилась серебристой трелью. Индийский петух заболтал изо всех сил. Прохладный ветерок осторожно поцеловал белую розу, а солнечный луч стал приветливо скользить по ее лицу и заглядывать в трещину бутона.

Скоро сгорбившаяся няня вошла в зал с кувшином в руках и напоила мать розы прозрачною, холодною водою.

Кругом было так светло, радостно и весело! Маленькая роза захотела выглянуть из зеленой чашечки бутона. После некоторых усилий это удалось ей. Однако она не поняла еще того, что увидела и услышала. Яркие, пестрые цвета ослепили ее зрение; жужжание большой мухи, песнь канарейки и болтание индийского петуха – сливались для нее в один странный хаос звуков. Спустя несколько часов после своего рождения, когда она взглянула вверх, – внимание ее остановила маленькая желтенькая птичка, без устали перепрыгивавшая с места на место. Птичка, вероятно, тоже заметила розу, ибо, прекратив свои песни, она вскочила на верхнюю жердочку, приблизилась к стенке и, почистив предварительно носик, внимательно устремила свои взоры на розу. Роза сконфузилась, а птичка, заметя ее смущение, весело подпрыгнула и залилась колокольчиком…

Так они познакомились.

Когда стенные часы хрипло ширкнули, обещая пробить скоро девять, а с соборной колокольни разнесся первый потрясший воздух удар великана-колокола, – в зал вбежала Соня.

– Где? Где же, милая няня? Где, милушка? – весело затараторила она, обращаясь к показавшейся в дверях старушке.

Но, не дожидаясь ответа, она вдруг громко захлопала в ладоши и весело запрыгала.

– Надек! Скорей! Моя роза распустилась! – радостно прокричала Соня.

Надя не замедлила своим появлением. Хотя она была старше Сони, но сердце ее было гораздо впечатлительнее Сониного. Наденька прослезилась, укусила Соню в плечо и предложила ей все двести почтовых марок, которые она успела собрать для коллекции, лишь бы Соня не называла более розу «своею». Соня не согласилась. Она не особенно верила тому, что за тысячу почтовых марок китайцы присылают фарфоровый сервиз.

Они поссорились. Соня не позволяла Наде смотреть на розу, а Надя смотрела, пользуясь неограниченным правом любоваться канарейкою.

С этих пор Белая роза стала предметом общего внимания. Папе и маме приходилось мирить девочек и разбирать их права на розу. Все ею любовались, восхищались и хвалили, как только могли.

* * *

Между тем Белая роза все более и более выставляла свои лепестки, сбрасывая с себя зеленые ткани бутона.

Скоро она стала различать окружающие ее предметы и сознательно относиться ко многим явлениям внешнего мира. Всего более заинтересовала Розу желтенькая птичка. И песни ее были такие занятные, интересные; так радовали они душу… Похвалы и восхищения людей, сперва приятно щекотавшие ее девичье самолюбие, скоро потеряли свою привлекательность и стали казаться Розе невыносимо скучными и противными.

«Ах, как все это глупо, невыносимо глупо! Все о моей красоте, о моем благоухании… Всем им хочется сорвать меня», – думала Роза и все чаще обращала свой взор на красивую птичку, все с большим вниманием слушала ее чудные песни.

А птичка пела о радостях жизни. Что-то непонятно заманчивое, к чему-то влекущее, слышалось в этих песнях… Какие-то смутные порывы овладевали порою всем существом молодой Розы, и ей так хотелось жить, жить… Она протягивала свои лепестки вверх, кивала птичке своей головкою и хотела своим благоуханием ответить птичке на ее песни.

Птичка часто любовалась Розою и только выжидала момента, когда старая няня, переменявшая по утрам воду в маленьком глиняном кувшинчике, позабудет замкнуть дверь клетки. Тогда красивая птичка вылетит вон и поцелует Розу в ее нежные белые щечки…

Но прежде чем выдался такой момент, случилось одно обстоятельство, имевшее влияние на всю последующую жизнь Белой розы.

* * *

В одно прекрасное утро семейство, где родилась Роза, перебралось на дачу, за город. Новые впечатления, встречи, и приключения, которые довелось испытать по дороге на дачу, как-то незаметно изгладили из памяти Розы образ красивой птички, а вместе с тем затупились те порывы неги, которые поднимались в сердце Розы, когда она слушала песни красивой птички. Масса новых звуков, неугомонное щебетанье лесных птичек, шепот листвы, мычание коровы и хрюканье жирной свиньи долго занимали ее внимание, и когда она почувствовала, что чего-то недостает и затем вспомнила, что недостает красивой маленькой птички, то не стала особенно грустить и скоро примирилась с ее отсутствием.

«Увлечение», – подумала Роза и вся погрузилась в созерцание окружающего ее нового мира.

Дача была расположена вблизи Волги. Окруженная густым дубняком, орешником и рябиной, она пряталась в зеленой листве деревьев, едва выглядывая только вершинами крыш двух высоких деревянных зданий. Местоположение ее было так живописно, что приезжавшие «на денек» гости оставались обыкновенно на неделю. Да и в самом деле, стоило только выйти на балкон, чтобы сердце запрыгало от восторга и радости при виде открывающейся картины. Прямо перед глазами – гладкая поверхность Волги сверкает на солнце своею сталью; над рекой поднимаются великаны – зеленые горы, убегающие куда-то далеко-далеко и пропадающие в голубой дымке прозрачного весеннего воздуха. Кругом – кудрявая зелень: позади, взбираясь на гору, поднимается прохладная зеленая роща. Все цветет, благоухает, поет и радуется…

Цвела, благоухала и Роза.

Здесь она выросла, окрепла, развернула вполне свои лепестки и засияла прелестью своей девичьей нежности.

Однажды вечером, когда побагровевшее солнце пряталось за зеленые прибрежные горы Волги, а темный бор стал кутаться в легкие ткани вечерних сумерек, до слуха Розы донеслась чья-то грустная, тоскливая песня. Молодое сердце Розы сжалось. Никогда оно еще не слыхало таких песен…

Роза вспомнила красивую желтенькую птичку… Но нет, это другие песни; другое чувство будят они в сердце и к чему-то другому призывают его… Как-то больно слушать эти новые песни… Сердце щемит, непонятные слезы просятся наружу, но слушать хочется и нет сил оторваться от этих песен…

О, кто же поет эти чудные песни?

И Роза узнала, кто поет их.

Было такое же чудное утро, как в тот день, когда Роза впервые увидела свет Божий… Нет, это утро было лучше, роскошнее того… В синих небесах купались белые, как первый снег, барашки; в далекой долине пестрело серыми точками стадо и вился черною струею дымок пастушьего костра; на листве деревьев висели крупные, светлые, как алмазы, капли утренней росы…

Роза стояла на окне, створки которого были настежь распахнуты. Окно выходило на опушку глухой сосновой рощи. Мелкий дубняк, березняк и орешник казались как бы рамкою, в которую была вставлена эта угрюмая сосновая роща… Вот где-то далеко-далеко жалобно закуковала кукушка, а потом… потом близко, в орешнике, почти под самым окном, послышалась знакомая, чарующая песня. Роза встрепенулась, вздрогнула и вся превратилась в слух и зрение. Да, вот тут, в этом самом кустике скрывается тот, кто так мучает сердце своими песнями… Чу!.. Послышался шорох, одна из ветвей орешника закачалась, и на ней показалась серенькая фигура птички…

То был – соловей.

Сперва Роза не хотела верить, что эта некрасивая серенькая птичка – та самая, которая поет так чудно, что от ее песен щемит сердце, и так рвется душа куда-то в неведомую даль. Но сомнения рассеялись: птичка, подняв головку, запела…

С этого момента непонятная сила влекла Розу к серенькой птичке. Роза полюбила ее.

В этот день перед закатом набежала небольшая тучка, и мелкий дождик сквозь солнце зашуршал по листве орешника и дуба. Соня и Надя чему-то очень обрадовались и, бегая под окнами с открытыми головами, в два голоса припевали:

 
Дождик, дождик, пуще!
Дам тебе я гущи…
 

– Э-эх, баловницы! – послышалось с балкона добродушное ворчание старушки-няни. – Лучше бы вот цветы помогли выставить на волю…

Соня вспомнила о своей Розе и стремительно кинулась в комнаты.

Спустя несколько минут Роза стояла на лужке возле того самого кустика, в котором пел утром соловей.

* * *

Солнце спряталось за горы.

Длинные тени упали от них на заснувшую воду. Прозрачные облачка зарделись ярким румянцем. На небосклоне мигнула первая вечерняя звездочка.

Дачники были на рыбной ловле. Соня, отправляясь туда, впопыхах забыла о Розе. А Розе – так хорошо, она так счастлива: возле нее, почти рядом, на тонкой покачивающейся ветке орешника сидит соловей и поет ей о просторе необозримых полей и зеленых долин, о лесной чаще, о журчащих ключах студеной воды; он рассказывает ей о голубой заманчивой дали, о глухом, угрюмом боре; он поет ей дивные песни о свободе…

Вдали закуковала кукушка. Роза очнулась и шевельнула своими листочками. Соловей перепорхнул на ветку орешника и тихо запел о счастьи.

Когда дачники вернулись с рыбной ловли, Соня вспомнила о Розе и перенесла ее на окно, в свою комнату.

Лишь только темная теплая майская ночь заблистала мириадами золотых звезд, а все дачники заснули, – соловей порхнул из кустов орешника к открытому окну и сел возле Розы. Роза сладко дремала, но тотчас при его легком прикосновении вздрогнула и очнулась.

– Останься со мною, не улетай!.. – с мольбою прошептала Роза. – Живи у нас, как жила желтенькая птичка…

– Я не могу жить в клетке… Я умру в ней… – поникнув носиком, чуть слышно ответил соловушек…

– Отчего! Живу же я! Нам будет хорошо… Тебе будут давать твоих любимых муравьиных яичек, поить свежею водицей, о тебе будут заботиться, слушать твои песни, хвалить и гордиться тобою…

– Не могу, не могу, Роза! – в отчаянии прошептал соловушек. – Я умру от тоски по своим лесам, полям, по своей воле и свободе…

– Тогда – возьми меня: я хочу быть с тобою, я не могу быть без тебя!.. – с мольбою прервала его Роза и стала дрожать своими листочками…

– Но можешь ли ты жить так, как живу я и как придется жить нам с тобою? Перенесешь ли ты непогоду, грозы, ливень? Здесь тебя холят, берегут от злобной непогоды, а там…

– Там я буду с тобой! – решительно прошептала роза.

Когда на другой день поутру Соня, вставши с постели, подошла к окну, чтобы посмотреть на свою розу, – она нашла вместо нее один только зеленый стебелек. Розы не было. Только на окне, возле банки с цветком, свернувшись в трубочку, белел одинокий лепесток пропавшей Розы.

Соня громко заплакала и побежала к Наде.

– Где моя Роза? – с сердцем крикнула она на сестру. – Это ты оборвала мою Розу? Ты?

– Бог тебя наказал… Зачем не велела смотреть мне на Розу? – ответила с довольною ноткою в голосе Надя.

– Так вот же тебе!

И Соня больно ущипнула Наденьку, после чего они обе заплакали.

* * *

Там, где кусты дубняка и орешника сплетались в густую непролазную чащу, куда еще не ступала нога человека и не проникал глаз его, – там, на зеленом травяном бугорке, лежала бедная роза. Возле нее сидел соловей и, беспомощно распустив крылышки, смотрел своими черненькими глазками на умирающую подругу.

В эту ночь дачники долго-долго, до самой зари, слышали тоскливую соловьиную песню.

То была песня об утраченном счастии. Громко разливалась эта песня в тихом ночном воздухе, и темный сосновый бор отвечал ей своим эхо…