Текст книги "Зверь из бездны"

Автор книги: Евгений Чириков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Лошадка [*]*
  Печ. по: Чириков Е. Ранние всходы. М., 1918. С. 121–131.


[Закрыть]

Лошадка!.. Маленькая, дешевенькая, из папье-маше, с грубо намазанным убором шлеи, с острыми, как у кошки, ушами не на том месте, где растут уши у лошади, с одними передними ногами и с длиннейшею палкою вместо хвоста, – как памятна мне эта игрушка, предназначаемая обыкновенно для детей бедных родителей!.. Она, эта бедная лошадка, вместо предполагаемой радости, принесла мне столько горя, столько нравственных мук и жгучих слез, оскорбления! Всякий раз, когда я пред рождественскими праздниками прохожу мимо игрушечных магазинов, в окнах которых столько заманчивых для детского взора безделушек, елочных бонбоньерок [126]126
  Бонбоньерка– маленькая коробочка для конфет или других сластей.


[Закрыть], блестящих звезд, – я до сих пор вспоминаю дешевенькую лошадку из папье-маше, о которой хочу рассказать вам.

Мы жили тогда в захолустном уездном городке, где отец мой служил акцизным чиновником [127]127
  Акцизный чиновник– мелкий служащий, следящий за взиманием налогов на предметы внутреннего потребления.


[Закрыть]. Помню, мне казалось тогда, что мой папаша – очень важный человек в городе: когда мы шли с ним по улице, будочники [128]128
  Будочник– полицейский нижний чин, несущий службу в постройке, защищающей от непогоды (будке).


[Закрыть]отдавали нам честь, а папаша только махал рукою; его называли «вашим высокоблагородием», и он сильно кричал на приходивших к нему просителей и говорил, что не оставит во рту трех зубов, или что даст по морде, что не два, а три глаза вылезут на лоб… Все это убеждало меня в могуществе отца, и я гордился этим и важничал по-детски… В действительности мой отец был далеко не важной персоной: всего – акцизный надсмотрщик!..

Моим уличным приятелем был Яшка, сын дьячка, жившего по соседству с нами, и поэтому Яшке я всегда давал понять, с кем он имеет дело.

– Мой папаша твоего папашу может казнить и… трех зубов у него не оставит! – кричал я, когда, играя на дворе, мы ссорились с Яшкой.

На Яшку эта ужасная угроза, впрочем, не действовала, тем более что он находил поддержку в своем родителе.

– Я вас обоих с папашей в свой карман положу! – ответил однажды дьячок на мою угрозу Яшке, наблюдая через низкий разделявший наши дворы забор за нашей ссорою.

– А не положишь! – ответил я дьячку, пораженный таким аргументом.

– Что-о? У-у-у!! Вот я сейчас…

Дьячок так страшно закричал это «у-у», что я на всякий случай поспешил оградить себя от опасности: убежал на черное крыльцо, притворил за собою дверь и смотрел в щелочку, не лезет ли дьячок через забор, чтобы поймать меня и запрятать в свой карман. Обстоятельство это, впрочем, не подорвало в моих глазах авторитета и могущества папаши, так как сам дьячок скоро упал в моем мнении: когда он пришел поздравить отца с ангелом, такой приглаженный и припомаженный, с тонкой, торчавшей позади, как хвостик, косичкой, – я стоял за дверями и смотрел, не положит ли дьячок в карман папашу. Дьячок отдал отцу просфору, низко-низко кланялся, говорил тихо, склонял к папаше голову и спрашивал «как-с?» так пугливо… Отсюда было очевидно, что дьячок только храбрился, когда говорил о своем кармане. Я решил выйти из засады и повести дело напрямик.

– Ты говорил, что можешь папашу в карман положить… Ну, положи! – сказал я, выйдя в зал и остановившись перед смущенным дьячком в вызывающей позе.

– Хе-хе-хе! Разве это можно? Как же можно человека – в карман? – ответил дьячок.

– А ты сам же говорил тогда! Помнишь, через забор-то?

– Вот, когда у тебя воссияет свет разума, – поймешь… Карман не велик, даже и тебя не посадишь…

Дьячок вывернул и показал мне свой карман.

– А папаша тебе трех зубов не оставит, – сказал я убежденно.

– Хе-хе-хе! Да у меня всего-то зуба три…

– И три глаза у тебя на лоб вылезут, если…

– Перестань! Иди отсюда! – строго сказал отец.

Я ушел, но теперь для меня было ясно, что дьячок только храбрился, и что папаша – всемогущ… Но вернемся к лошадке…

Приближалось Рождество, пятое Рождество в моей жизни. До этого времени я хотя и слыхал о каких-то елках, но никогда не был на них. Поэтому вы легко можете себе представить мой восторг, когда мать заговорила с отцом о том, как меня одеть и как одеться самой, чтобы идти в клуб на елку… Я знал, что на елке можно получить дивные подарки: солдатиков, большую лошадь, на которую можно сесть и болтать ногами, железную дорогу… С этого дня я начал жить ожиданием и считал дни и ночи, которые оставалось прожить до елки… Наконец в сочельник мне объявили, что на второй день праздников мы едем с мамашей в клуб. Когда мать говорила с отцом, не заказать ли мне курточку, я вертелся, восторженно подпрыгивал на месте и пел свою единственную песню:

 
На улице две курицы
С петухом дерутся… —
 

и хлопал в ладоши.

На своего приятеля, Яшку, я смотрел теперь еще более свысока и еще сильнее чувствовал свою важность и преимущество.

– Знаешь, я пойду в клуб на елку! – заявил я Яшке при первой же встрече с ним на дворе.

– Эка штука! У попа тоже будет елка, и мы пойдем…

– У попа что?! – возразил я. – А в клубе не имеешь права: туда дьячковских детей не пускают.

Бог весть, когда и каким образом в моем детском умишке успели сложиться эти понятия о правах и преимуществах, но я был глубоко убежден, что дьячковский сын – существо низшего порядка…

* * *

Наступил и давно желанный день. Часов с пяти вечера мы стали собираться в клуб. Мать сперва одела меня. Хотя мне и не сшили курточки, как это проектировали, тем не менее я, напомаженный, причесанный с пробором на боку – как причесывался и отец, – в голубой шелковой рубашечке и брючках навыпуск, казался себе верхом изящества и прелести. В то время как мать оправлялась перед зеркалом, я заглядывал в него сзади и оставался вполне доволен собою. Пришел отец, погладил меня по голове, и, когда я стал жаловаться, что он испортил мне прическу, причесал меня снова, посмотрел и сказал:

– Молодчина! Не заправить ли, мать, ему брюки в сапожки? Не идет как-то… – заметил он, обозрев меня издали.

– Пожалуй…

Но я был другого мнения и поднял целый скандал из-за впервые еще спущенных на голенища брючек.

– Мамаша! Будет тебе смотреться в зеркало! – торопил я мать, подергивая ее за платье.

– Оставь! Не дергай!

– Опоздаем вот! Все игрушки раздадут, – высказал я свою тревогу.

– Этого не может быть…

И мать, продолжая стоять перед зеркалом, рассказала мне, что игрушки раздают только под конец елки и раздают их по билетикам, так что нечего бояться.

– Как же это по билетикам? А если я хочу – железную дорогу? Меня не послушают?

– Это уж кому какое счастье. Если вынешь билетик с железною дорогою, то и дадут ее, если вынешь с куклой, то получишь куклу…

– Куда мне куклу, я не девчонка! – заметил я и, пока мать доканчивала свой туалет, побежал в полутемный зал и здесь горячо молился Иисусу Христу, чтобы мне досталась железная дорога. Я был уверен, что Иисус Христос так именно это и устроит.

Потом мы сели на извозчика и поехали в клуб. Сани остановились перед крыльцом ярко освещенного дома в пять окон по фасаду. Мое сердце сильно билось. Клуб показался мне целым замком. Когда мы поднимались вверх по лестнице, уже глухо звучала музыка – рояль, – и доносился хаотический шум детских голосов, смеха, крика и беготни. Я незаметно перекрестился еще раз и еще раз напомнил Богу о железной дороге. Вся моя важность, сознание своих прав и преимуществ сразу улетучились, лишь только мы с матерью вошли в залитый огнями зал, посредине которого возвышалась звездною пирамидою елка. Зал был переполнен большими и маленькими людьми, стоял такой гам, что в моих ушах звенело, и я не мог слышать, что шептала мне на ухо мать. Она одернула сзади мою голубую рубашечку. Я держался за ее платье и боялся выпустить его из руки. Здесь столько было «важных человеков»!..

– Это, мамаша, генерал? – спрашивал я мать, показывая пальцем то на исправника [129]129
  Исправник– начальник полиции в уезде дореволюционной России.


[Закрыть], то на воинского начальника. Но мать не отвечала, а лишь отстраняла мою руку с пальцем:

– Не надо показывать пальцем!

– А это кто с бородой?

– Опять палец! Опусти! Нехорошо!

К сожалению, я тогда без пальца не умел в таких случаях обходиться. Мать это просто обескураживало, да оно и понятно: бедная уездная дама пред лицом местного бомонда должна была выказать всю свою порядочность, благовоспитанность, а я вылезал со своим предательским пальцем.

– Поди и играй с детьми! – несколько раз говорила мне мать, но я, впервые выступивший в столь блестящем обществе, не решался выпустить из рук платье матери.

– Экий дикарь! Стыдно!

– А скоро будут раздавать игрушки? – таинственно спросил я мать, потребовал ее наклониться к моим губам.

– Кто не будет играть, тому не дадут и билетика на игрушки…

Я опечалился. Как мне играть? Не с кем. Я умел играть только с Яшкой, а тут были дети в курточках, с тоненькими ножками, завитые, в белых кисейных платьицах и в лентах. Меня выручило новое знакомство; к матери подошла бедно одетая барыня в зеленом платье с черным бантом на голове; она держала за руку такого же дикаря, как я, в рубашечке.

– И ваш не отстает?

– Да, держится за платье… Надо их познакомить.

Мать взяла наши руки, соединила их и сказала:

– Ступайте!

Кругом нас бегали, визжали и смеялись дети. Я взглянул на своего нового знакомого и сказал:

– У тебя тоже нет курточки?

– Нет!

Мы внимательно осмотрели друг друга с ног до головы и почувствовали взаимную симпатию.

– Пойдем бегать вокруг елки! – предложил мой знакомец, исподлобья взглянув на меня.

– Пойдем!

Дети, взявшись за руки, кружились, сломя голову, вокруг елки. Мы хотели войти в круг, но это нам не удалось: девочка лет двенадцати, которой я протянул руку, сказала:

– Я с тобой не хочу. У тебя нет перчаток, и ты испачкаешь меня…

– Давай с тобой одни играть, – предложил я товарищу.

– Как?

– Пойдем смотреть игрушки…

– Тебя как зовут?

– Колей.

– А меня – Мишей… У тебя кто отец?

– Не знаю…

Игрушки стояли на двух столах в дальнем углу зала. Около этих столов толпились уже дети, вытягивали шейки и заглядывали в самые сокровенные уголки этого игрушечного царства… Тут же было несколько дам, рассматривавших игрушки с таким же возбужденным любопытством и жадностью, как и дети. Это были – матери.

Боже мой, чего здесь только не было! Был водовоз с лошадью и бочкой, была мельница, был дом, новый, с крыльцом, с окнами, с трубой, одним словом, – настоящий маленький дом, была обезьяна, играющая на органе, несколько барабанов, ружей, краски, пароход, – и не пересчитать всего!

– А железная дорога есть? – решился я спросить толстую седую барыню, которая наблюдала за этим игрушечным кладом и развлекала окруживших ее дам игрушками, заводя их и демонстрируя.

– Есть, голубчик… Вот она!

Действительно, под самым моим носом стояла железная дорога. И как я не заметил ее раньше?! Паровоз, из трубы несутся клубы белого дыма из ваты, вагоны – зеленые, желтые, синие…

– Она ходит?

– Ходит. А тебе хочется железную дорогу?

– Хочется, – сказал я, потупив в пол взоры.

– Не знаете, чей это мальчик? – спросила толстая дама другую даму, тонкую.

– Акцизного! – ответила та с презрением.

– Ах, акцизного! А я ведь думала, что – Павла Григорьевича…

– Нет, что вы!..

– Она ходит? – повторил я вопрос, видя, что толстая барыня забыла о нашем с ней разговоре.

– Ходит, ходит… Идите! Играйте!

– Разве заводится? – спросила одна из дам.

– Да.

Толстая барыня завела пружину, и вагоны покатились… Я был в восторге и чуть было не запел «На улице две курицы»… Ах, если бы мне достался билетик с этой железной дорогой! Я мысленно прижимал поезд к своей груди и боялся, не разделяет ли моих чувств по отношению к железной дороге и мой новый знакомый.

– А тебе хочется – железную дорогу? – спросил его я.

– Я лучше – дом!

У меня отлегло от сердца. Пусть его берет дом! Он ничего не понимает.

– А если тебе достанется железная дорога, а мне… дом, – ты переменишься?

– Переменюсь. Мне нужно дом: у меня есть солдатики, и они живут в коробке, а если был бы дом, я клал бы их туда…

Скоро я освоился и перестал стесняться.

– Дети! Кто хочет пить?

Нас поили какой-то сладкой белой, как молоко, жидкостью, которая мне очень понравилась. Заметив, что графины, из которых нас поили, стоят себе на столе, как и стаканы, – я несколько раз, и уже без всякого разрешения, пил этот дивный напиток; играл в кошки-мышки и хохотал так громко, что мать подходила ко мне и сзади, на ухо говорила, что кричать – нехорошо. В течение двух часов я успел не только наиграться до испарины, но даже завел крупную ссору с одним мальчиком, заявившим мне, что ему дадут железную дорогу.

– Врешь! Дадут – кому достанется!

– Мне достанется! Мама сказала, чтобы – мне…

– Посмотрим!

– А ты совсем дурак, потому что не понимаешь про билетик!

– А ты сам дурак, и если будешь так ругаться, то я скажу папе, и тебя отсюда выгонят!

Часов в восемь вечера нас построили в шеренгу, попарно, и под звуки персидского марша мы проходили по комнатам, в одной из которых каждого из нас наделили пакетом с конфетами и орехами. Потом мы все снова собрались в зале, и какой-то господин, обрывая с елки звезды, бонбоньерки, золотые орехи и пряники, торопливо совал их в бесчисленное множество тянувшихся к нему детских ручонок. Я старался как можно выше поднять и дальше протянуть свою руку, но в нее ничего не попадало… Это меня огорчало, но я утешал себя тем, что скоро мы будем вынимать билетики и, Бог даст, мне достанется железная дорога.

На углу, около столов с игрушками, уже сгрудилась толпа ребятишек, и стоял настоящий содом [130]130
  Содом– город в долине Сидиммской, упоминаемый, наряду с Гоморрой, в Ветхом Завете, разрушенный Богом за пороки, которым предавались жившие в нем люди (Быт. 14:2–8; 19:24–25). Здесь: шум, гам.


[Закрыть]. Верно, там вынимают уже билетики и, может быть, кто-нибудь уже завладел железной дорогой.

– Коля! Идем билетики вынимать!

– Пойдем!

– Смотри: если мне достанется дом, а тебе – железная дорога, – мы переменимся! – напомнил я товарищу, и мы стали протискиваться к столам с игрушками. В зале уже не было никакого порядка, все бегали, суетились, чем-то сильно озабоченные. Кое-где слышались пронзительные звуки дудок, трескотня барабанов, выстрелы пробочных пистолетов. Навстречу нам лез весь красный, с сияющим от счастья лицом мальчик, которому достался водовоз с лошадью и бочкой.

– Мне билетик! Мне! – кричал я, с отчаянием простирая к толстой барыне свою руку.

– Тише! Тише!.. Всем будет! Всем!

– Я еще не брал билетика! – звонко кричал я, стараясь из всех сил привлечь к себе внимание захлопотавшейся барыни.

– И я – тоже! – кричал мой товарищ.

Мы работали локтями, стараясь пробиться через ряды конкурентов ближе к столу, и наконец пролезли-таки вперед.

– Мне билетик! Мне! Я не брал! – кричал я барыне и махал руками.

– На! Иди! Невоспитанный мальчик!

С этими словами толстая барыня сунула в мою руку какую-то палку и занялась другими детьми. Чтоб могло это значить? Я не уходил.

– Ты получил, так и ступай! Не мешай другим! – заметила мне толстая барыня.

Это меня совершенно обескуражило. С трудом пробиваясь через шумливую толпу детей, я вышел на свободу и начал рассматривать полученную мною от барыни вещь. Это была палка, на одном ее конце была лошадка, а на другом – колесико. Ко мне подошла мать и сказала:

– Ну-ка, покажи, что тебе досталось!

– Это мне не досталось, а дала барыня! Я еще не брал билетика… Куда мне эту палку?! Таких лошадей на свете не бывает… Тут надо хвост, а у ней – палка вставлена…

– Это, друг, нарочно сделано: на палочку сядешь верхом и поедешь… Вот тут и колесико есть!

– Больно мне нужно на палочке верхом кататься! Я ее отдам Яшке, – говорил я, оттопырив губы.

– Нехорошо. Подбери губы! Будь доволен тем, что дали!

– Но я еще не вынимал билетика! Может быть, мне достанется железная дорога, – с мольбою в голосе ответил я матери, но в этот момент ко мне подскочил тот самый мальчик, с которым мы поссорились из-за железной дороги, и, дернув меня за рукав, крикнул:

– Что! Я тебе говорил! Это что? Видишь?

Как же было не видеть: в его руках была железная дорога!

– А у тебя что? A-а! Лошадка! Дрянь какая! – сказал мой враг и понес куда-то железную дорогу. Я был так потрясен этим обстоятельством, что некоторое время стоял в столбняке; потом, заподозрив конкурента в мошенничестве, я побежал ему вдогонку и закричал:

– А ты билетик брал?.. А?.. Я скажу… Он утащил железную дорогу!

Мать схватила меня за руку и повлекла назад, сердито читая мне нотацию.

– Но он, мамаша, не брал билетика! Он утащил железную дорогу! – громко протестовал я, оглядываясь вслед скрывшемуся противнику.

– С чего ты взял? Замолчи!

– Я знаю – он не брал билетика… Ведь это – кому какое счастье! – уже со слезами на глазах говорил я матери и упирался, желая доказать всю несправедливость этого захвата железной дороги.

– Иди, иди! Поедем домой… Не умеешь себя держать!..

Мать потянула меня за руку и насильственно вытащила в переднюю. Здесь я окончательно возмутился, швырнул в сторону доставшуюся мне лошадку и расплакался горькими слезами…

– О чем? – спрашивали мою мать толпившиеся в передней в поисках за своими шубами гости.

– Так, капризничает… Спать хочет, – отвечала мать.

– Нет, не капризничаю… и спать не хочу, – сквозь слезы протестовал я. – А какое же это счастье, когда мне и билетика не давали, а взяли железную дорогу да подарили мальчику… А я тоже хочу железную дорогу!.. Зачем ему отдали без билетика… Будто он лучше всех!..

И я плакал от досады и несправедливости, которую большие допустили по отношению меня, маленького человека.

– Ну, что ты ревешь?! Перестань! – сердилась мать.

– Да-да! Я не стал бы, если бы он получил с билетиком, а он та-а-ак…

Швейцар торопился скорее выпроводить оскорбленного гостя и, надевая на меня шубу, обращался со мною, как с вещью; перевертывал, приподнимал на воздух, и, вероятно, чтобы не так громко звучал мой рев, плотно обвязал мою голову и лицо башлыком.

– Вот Бог и нака-а-же-е-т! – гнусаво кричал я через башлык, когда меня кто-то нес на руках вниз по лестнице. – Дураки-и-и!..

– Молчать! Я тебя, пакостник, выдеру!

– А дураки-и-и! – кричал я, болтая ногами.

Меня ткнули в сани, на извозчика, рядом с матерью. Слезы горькой обиды и жгучего оскорбления катились из моих глаз, когда лошадь тронула санки и повезла меня из клуба, где я подвергся столь жестокому оскорблению.

* * *

Помню, по возвращении домой, я снова начал плакать и жаловаться на нихпапаше. Но папаша не хотел понять меня: он думал, что я плачу от зависти.

– Нехорошо, братец! В другой раз не пущу на елку.

– И пусть! Я и сам не пойду!.. Какое это счастье?.. Дали па-а-алку, а он… чего захотел, то и да-а-али!

Отец держал в руках лошадку из папье-маше и говорил:

– Очень хорошая игрушка. Можно кататься, сесть и ехать…

– Ну и катайся! А я не буду!.. А мамаша наврала: сказала, что билетик дадут и что достанется, а они взяли и дали па-а-лку!

Долго бедная лошадка стояла в углу на своей палке, и я не удостаивал ее своим вниманием. Всякий раз, когда мой взгляд упадал в угол, где стояла эта лошадка, в моем маленьком сердце вспыхивало чувство обиды и оскорбления… Однажды, в такую минуту, воспользовавшись тем, что никого в комнате не было, я подскочил к этой лошадке, схватил за палку и с озлоблением выдернул ее из лошадиного туловища, потом снова насадил лошадку и начал постукивать палкой в пол так сердито, что острие палки вышло насквозь, через все внутренности ни в чем неповинного коняги…

* * *

Теперь я уже вырос и не плачу даже в том случае, когда жизнь преподносит мне «лошадку из папье-маше». Но, помня об этой лошадке, я не вожу своих детей на общественные елки, где детское «счастье» определяется всевластною рукою какой-нибудь Марьи Петровны.

Хаврюшка [*]*
  Печ. по: Чириков Е. Ранние всходы. М., 1918. С. 169–194. Впервые: Детский мир, 1909. № 9. С. 267–276; № 10. С. 291–312.


[Закрыть]

Всякий раз, когда я вижу поросенка, живого или жареного, я вздрагиваю, и снова мне делается так скучно и грустно, что хочется заплакать… Впрочем я вам расскажу все, как это было, подробно и с самого начала…

Нас было трое: я, брат Володя и сестра Варенька. Я был старший, и мне было лет семь, Володе – пять, а Варенька еще ползала и говорила только «гу-гу» и «ля-ля», но понимала много. Жили мы в городе, который не помню, как назывался, с папой, мамой и бабушкой. Папа у нас был невеселый, утром уходил куда-то служить, а после обеда спал и храпел, а мама все хворала. И тогда было так же. Маме очень надоедала Варенька: все капризничала, просилась на руки, а ночью мешала маме спать. И мы с Володей больше играли с бабушкой. Иногда она нас наказывала, когда очень уж нашалим, но потом ей станет нас жалко, и она даст нам по конфетке. Мы очень любили ходить с бабушкой на базар, но она брала кого-нибудь одного, и из-за этого мы ссорились с бабушкой и с Володей. Вот один раз была моя очередь идти с бабушкой на базар, а я разбил блюдечко, и за это бабушка оставила меня дома, а Володю взяла с собой. Я, конечно, заплакал и стал бранить Володьку:

– Жилда! Жилда! – кричал я ему, когда он собирался на базар. А бабушке я сказал, что она упадет на базаре: – Тебя накажет Бог за то, что ты вместо меня берешь Володьку!

– Поговори еще! – сказала бабушка. – Я поставлю тебя в угол носом.

Так мы поссорились, и бабушка с Володей ушли. Скучно было мне сидеть дома и очень досадно на Володю. Уж больно любил я ходить на базар! Там очень интересно и весело! Очень много народу, шум такой, что ничего не разберешь. Лошади, телеги, мужики и бабы, на телегах телята, поросята, курицы, а то есть убитые коровы и свиньи. Продают всякую всячину, вешают на весах, бранятся, а голуби бегают около того места, где продают овес, крупу, семечки, и совсем не боятся людей. И игрушки есть! Только плохие… Пряники есть!

Мама шила на машине, а я залез на подоконник и озорничал, потому что было скучно. Муслил палец и рисовал на стекле домики с трубой и с дымом; потом пошел в детскую, залез в игрушки и сломал у Володи железную дорогу. Это я сделал от злости… Нехорошо я сделал, да уж ничего не поделаешь; пробовал сделать, да только еще больше испортил. Долго бабушка с Володей не приходили с базара, но наконец в кухне зазвонили, и я обрадовался. Было очень интересно, что бабушка купила на базаре. Вдруг Володя выбежал из кухни и замахал руками:

– Купили поросенка.

– Мертвого?

– Живого.

Тут уж я не вытерпел, закричал «ура!» и побежал в кухню. Я давно просил бабушку купить живого поросенка, и наконец это исполнилось… Понятно, что я очень обрадовался и, когда бежал, не заметил Вареньку и наступил ей на ручку. Она закричала и сильно заплакала, но когда вышла мама, я был уже в кухне…

– Где? Где? Бабушка, где?..

– В корзинке.

– Здесь, – сказал Володя и отвернул краешек крышки.

Я взглянул и действительно увидел поросеночка. Он был такой чистенький, с розовеньким холодным носиком с двумя дырочками и с маленькими глазками. Высовывает мордочку и все нюхает и пищит. Володя принес кусок сахару; он, глупый, думал, что поросенок обрадуется и съест, а поросенку было наплевать на сахар, а хотелось вылезти из корзинки. Пришла мама с Варенькой на руках. Варенька все еще плакала, но когда ей показали поросенка, она улыбнулась и сказала:

– Ля-ля…

И забыла, что надо плакать.

И Пегас [132]132
  Пегас– наиболее частая кличка охотничьих собак в семье Чириковых. Например, в не датированном письме к И. М. Касаткину он пишет о своей мечте побывать с Пегасом на охоте (РГАЛИ. Ф. 246. Оп. 1. Ед. хр. 144).


[Закрыть]– так звали нашу большую собаку – тоже пришел в кухню. И ему было интересно, что такое в корзине. Пегас встал передними лапами на лавку, махал хвостом и нюхал корзинку. А когда ему показали поросенка, он начал громко лаять. Пришла кухарка, посмотрела на поросенка и сказала:

– Кто будет резать-то? Я не умею…

– Зачем резать?

– Не надо резать… Мама! Бабушка!

И мы с Володей стали умолять маму и бабушку не убивать поросенка…

– Такого миленького, чистенького…

Володя заплакал, схватил маму за платье, а я за руку – и мы умолили маму подождать резать поросенка хотя несколько дней. Бабушка упиралась, но когда я ей сказал, что ее за это накажет Бог, она тоже согласилась подождать.

– А куда его деть-то? – сердито спросила кухарка.

– Пусть живет в кухне… – сказал я.

– Больно мне нужно! Грязи-то!

– Ну в детской! – предложил Володя.

– В детской я не позволю, – ответила мама.

Вот тебе и раз. Нигде не позволяют… Надо же было где-нибудь жить? Я сильно испугался, что если негде поросенку жить, то его заколют сейчас же и, слава Богу, придумал:

– На подволоке! Ура! На подволоке…

С этим все согласились. Из кухни была дверь на подволоку – и там мы с Володей устроили квартиру для поросенка: поставили ящик, положили в него сена, принесли большую плошку – кормить нашего поросеночка, и еще устроили ему двор: посыпали землю на подволоке песком и сделали загородку.

Там он и поселился.

Началась у нас с Володей интересная жизнь. Как только кто-нибудь из нас просыпался утром, он прежде всего вспоминал про поросенка: «Что-то там, на подволоке, поделывает наш миленький Хаврюша?»

Мы называли поросенка разными именами: «Чушкой», «Свинтусом», «Хаврюшей»… Чаще всего – Хаврюшей.

– Володька! Спишь?

– М-м…

Я будил брата:

– Пойдем к Хаврюше! Он, верно, скучает и ждет…

– Он спит еще…

– Сам спишь, так думаешь – и он тоже? Поросята встают рано.

– А ты почем знаешь?

– Пойдем, увидишь, – говорил я таким тоном, точно мне были открыты все тайны поросячьей жизни. Наскоро одевшись сам и одевши младшего брата, я потихоньку лез в буфет отыскивать чего-нибудь съедобного для Хаврюши. Пегас спал в столовой. Увидя меня, он вставал, потягивался, расставляя широко передние и задние пары лап, и помахивал хвостом. Пегас уже знал, что мы идем к Хаврюше, и шел за нами на подволоку. Как только Хаврюша услышит, что мы несем ему молока и хлеба, он начинал визгливо похрюкивать…

– Сейчас, сейчас… миленький. Проголодался?

– Не спит.

– Вот видишь! Чья правда? Я уж знаю…

Сперва Пегас не особенно любил Хаврюшу и всегда хотел куснуть его за хвост или ухо. Но скоро привык к Хаврюше и только озорничал с ним: подсунет свою морду ему под брюхо и подкинет кверху. Хаврюша взвизгнет и начнет вертеться на одном месте, точно танцует, и похрюкивает; хочет убежать, а места мало: везде загорожено. Мы его успокоим: погладим, дадим молочка, поласкаем.

– Ты чеши ему спинку, а я за ухом.

Володя чесал ему спинку, я – за ухом, а Пегас облизывал ему нос, потому что он пил молоко и замочил себе всю мордочку…

И скоро Хаврюша привык к нам, а Пегаса перестал бояться. Пегас понял, что нехорошо обижать маленького Хаврюшу, и только шутил с ним и показывал вид, что хочет укусить, а сам не кусался. Очень интересовался Пегас хаврюшиным хвостиком. Хвостик был у него закорючкой и очень смешно шевелился. Вот Пегас возьмет в рот Хаврюшин хвостик и тянет его… или возьмет за ушко и не пускает. А Хаврюша сердится: прыгает и все хочет толкнуть Пегаса мордочкой, подпрыгивая на месте. Устроили мы Хаврюше сад: наломали в саду больших веток и натыкали около ящика. Но Хаврюша не захотел сада. Пришли на другой день и видим, что все деревья валяются: это он их вытащил и бросил.

– Он не любит сада… Ему надо грязную лужу…

– А ты почему знаешь?

– Вот глупый. А большие свиньи? Они всегда лежат в лужах… Надо устроить ему лужу…

– А как?

– Вот тут, где земля… Принесем ведро воды, выроем яму и нальем.

– И посадим в нее Хаврюшу.

– Давай! Где у нас лопатки?.. Неси!

Володя принес наши маленькие лопатки, и мы начали устраивать Хаврюше большую яму. Пегас понял, в чем дело: понюхал землю и тоже начал передними лапами рыть и выбрасывать землю…

– Дурак! В глаза мне попал землей!.. – закричал Володя и ударил Пегаса.

– Ты сам виноват… Зачем встал тут? Помогай, Пегас!

Я погладил Пегаса, и он опять начал работать. Я пошел за водой. Очень трудно было принести целое ведро, и пришлось ходить три раза. Вылили первую порцию воды и стали мешать… Потом вторую, потом третью… Вышла отличная яма с грязью, как на улице после дождя.

– Иди, Хаврюша. Купайся! Чего боишься, дурачок?..

– Он не любит на руках… Опускай скорее!

Опустили Хаврюшу в грязь.

– Не хочет…

– Сиди! Не бойся…

– Он не хочет.

– А вот хочет. Видишь – сел?..

Хаврюша сел, потом прилег. Володя набирал в пригоршню жидкой грязи и подкладывал Хаврюше под бока, а я прихлопывал ладонью, чтобы было ровнее и красивее… А Пегас искал у Хаврюши блох, елозил своей мордой по его спине и пощелкивал зубами.

– Хорошо, Хаврюша? – спрашивал я поросенка, а он похрюкивал и моргал глазами. И было видно, что Хаврюше очень хорошо и приятно.

Но кончилось это большим огорчением. На подволоку вдруг прибежала кухарка и закричала:

– Что вы тут наделали?

– Ничего… Видишь – Хаврюшу купаем? – сказал Володя.

– Ах, вы, такие-сякие… Что вы натворили?

Кухарка пихнула ногой Пегаса, отшвырнула нас от Хаврюши, а Хаврюшу взяла за шиворот и выкинула из ямы. Потом она взяла лопату и стала ломать у нас грязную лужу, засыпая ее песком.

– Как ты смеешь? Мы вот маме скажем…

– Поди-ка: мать вам надерет уши-то… Насквозь промокло. Весь потолок в зале испортили…

Оказалось, что мы очень глубоко вырыли яму и очень много налили воды. Вода протекла вниз и промочила потолок в зале…

– Убирайтесь отсюда!

– Погоди. Дай поймать Хаврюшу.

– Вот вам Хаврюша!..

Кухарка схватила грязного Хаврюшу за задние ноги и бросила его с лестницы в кухню.

– Заколоть его надо…

Мы с Пегасом побежали следом за Хаврюшей в кухню. Что-то теперь будет? Мы боялись, что войдет мама, начнет браниться и велит заколоть нашего милого Хаврюшу… Надо было устроить так, чтобы только мы с Пегасом были виноваты и чтобы Хаврюша остался невинным. Но как это устроить? Наверно, злая кухарка уже все рассказала и маме, и бабушке… Я посмотрел на Хаврюшу, который забился в уголок, и мне сделалось так жалко его, что я забыл все на свете и, присев на корточки, начал ласкать его, бедного.

– Бедненький ты мой! Я не дам тебя зарезать. Никому не дам.

Я забыл, что Хаврюша купался в грязи, прижимал его к себе и весь испачкался… А курточка была у меня новая… Вот еще беда!.. Еще хуже теперь стало, потому что бабушка и в этом обвинит его же, Хаврюшу… Сошла с подволоки кухарка.

– Милая Степанидушка! Ничего не говори маме с бабушкой.

– А что же я им скажу? Меня послали посмотреть, отчего протекло…

– Скажи… скажи, что ты сама пролила воду.

– Больно нужно… Меня ругать будут из-за вашего поросенка…

– Ну скажи, что это дождик… Насквозь – скажи – прошел, – научал Володя.

– Видишь, какой ты хитрый. А хорошо обманывать мать-то? Подумай-ка!

– Ну а как же?.. Если сказать правду, Хаврюшу заколют… – сказал я.

– А куда его? Для того и купили, чтобы заколоть да съесть. Вот ты будешь скоро именинник, – к тебе гости придут, – вот и зарежем.

– Больно мне нужно.

– Тебе не нужно, так гости съедят.

– Гости! Пусть лучше не приходят.

– Не пустим гостей, – сказал Володя.

– Ты уж, пожалуйста, не говори маме с бабушкой, что это мы устроили на подволоке-то.

– Дурачки. Ведь не было давно уж дождя-то. Откуда она, вода-то, возьмется?

– Бедненький Хаврюша!

– Какое придумали имя-то ему…

– А как же? – сказал Володя. – У него маму зовут Хавроньей, а он – Хаврюша…

– У-у, ты! Свиное рыло.

И кухарка пихнула Хаврюшу башмаком прямо в носик.

О, ужас, вошла бабушка… Мы так и замерли на месте… Что-то теперь будет?

– Почему потолок промок? – спросила бабушка.