Текст книги "Ничто человеческое..."

Автор книги: Евгений Богат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

4. Ненужные интеллектуалы

Если ретроспективно рассмотреть все университетские реформы во Франции, соотнося их со всеми студенческими волнениями, быстроменяющимися ситуациями, они напомнят известные стихи С. Маршака «Мельник, мальчик и осел».

Что бы ни делал мельник, это вызывает осуждение: едет ли он верхом на ослике, посадил ли на него мальчика, садится ли вдвоем с мальчиком на ослика, несет ли ослика на себе, – кто-то едко его высмеивает.

Если условиться, что мельник – министр образования, мальчик – студенчество, а осла рассматривать ультраметафорически, как университет (поскольку осел – животное умное, эта ультраметафора обижать не должна), все станет более наглядным.

В самом деле: учреждаются в начале 1968 года генералом де Голлем для абитуриентов конкурсные экзамены – волнения (недемократично!), отменяются экзамены – волнения (чересчур велико число дипломированных безработных).

Не соответствует энциклопедическая система образования реальному, далеко не «энциклопедическому» миру – волнения (пора государству подумать о соответствии ценностей образования ценностям социально-экономическим); осуществляются «соответствия» – тоже волнения (несет утраты духовная жизнь и культура).

Пожалуй, самым любопытным социально-психологическим парадоксом было недовольство, вызванное «реформой Аби». В сущности, этот министр образования «пошел навстречу студентам», которые все явственнее настаивали на решительных переменах. Суть его реформы, о которой я и беседовал шесть лет назад с известным французским философом, можно определить примерно так: ненужные интеллектуалы должны стать нужными неинтеллектуалами.

Молодежь в течение ряда лет возмущалась тем, что университеты безнадежно отстают от жизни, формируют старомодных – в духе XVIII–XIX веков – «энциклопедистов», не находящих себе места в сегодняшней динамичной действительности, когда для достижения успеха нужна не обширная гуманитарная культура, а четкая система современных умений, соответствующих духу эпохи.

«Поменьше о Бодлере и побольше о бухгалтерии», – выразил данный дух эпохи один индустриальный магнат. И вот когда стали, казалось бы, осуществляться давние желания молодежи, выяснилось, что она расставаться с Бодлером во имя бухгалтерии не хочет. Это было тем более неожиданно, что число безработных гуманитариев с дипломами перевалило за сотни тысяч. Дело дошло до того, что молодые люди, отчаявшись найти более или менее любимую работу, скрывали, что у них есть университетский диплом, чтобы получить нелюбимую, но неплохо оплачиваемую и удержаться на ней. «Не говорите, что у меня два диплома: я закончила факультеты филологии и восточных языков. Если об этом узнает босс, я потеряю работу», – попросила секретарша одной из больших частных фирм корреспондента «Нувель обсерватер», когда он накануне обсуждения реформы Аби в парламенте исследовал настроения молодых гуманитариев.

Рене Аби был самым решительным из министров образования. По существу, его реформа намного шире чисто университетской: это была долговременная стратегия формирования европейского интеллигента нового типа. Аби заменил «дух энциклопедизма» культурным минимумом. По существу, его реформа завершала крах ренессансного идеала человеческой личности, гармонически развитой, разносторонней.

Но в час, когда топор был занесен, чтобы как «лишние» отсечь «ненужные» гуманистические ветви, они стали особенно дороги, углубился интерес к философии, Монтеню, Паскалю, Декарту. В этой «полемической любви» человеческий дух защищал себя самого от обеднения.

Известный писатель Робер Мерль (с которым я тоже беседовал шесть лет назад) помог мне понять одну не явную, но весьма существенную сторону реформы Аби. Речь шла не вообще об ударе по «духу энциклопедизма», а о вещи более определенной: об ударе но философии. «Древо философии» на ниве образования рубилось под корень. Философия, объясняли мне мои собеседники, полностью уйдет из дисциплин нефилософских, в основном естественнонаучных, и будет резко сокращена как самостоятельная дисциплина (за исключением факультетов и отделений, готовящих собственно философов). Философия будет съеживаться, начиная с лицея (соответственно наши старшие классы) и даже со школы второй ступени (ориентировочно наши пятые – седьмые), ибо, хотя и называется реформа университетской, она охватывает образование «от гребенок до ног».

Студенты, которые раньше сетовали на старомодный «дух энциклопедизма», теперь возмущались тем, что их хотят лишить «статуса интеллектуалов».

Парламент одобрил реформу. При ее обсуждении депутаты-коммунисты критиковали Рене Аби за то, что его нововведение враждебно истинной культуре; с трибуны парламента они говорили о том, что все университетские реформы ставят себе целью не сохранение духовного богатства нации, а сохранение социальной элиты.

Отмечу самую существенную, на мой взгляд, особенность законопроекта Савари, имеющую известное отношение к реформе Аби.

Искусственный отбор, который явно существует, несмотря на отсутствие конкурсных экзаменов при поступлении в университеты, и дает больше шансов детям из состоятельных семей, потому что немалую роль играет «досье» абитуриентов (то есть его анкетные данные), Савари хочет заменить естественным отбором, вводя экзамены между первым циклом обучения и вторым, то есть барьер отодвигается на два года, с тем чтобы торжествовали не «досье», а работоспособность и талант. Формально, юридически доступ в университеты открыт всем, кто окончил лицей. Но ряд маленьких и немаленьких хитростей делают это иногда неосуществимым.

Для основательного углубления в законопроект Савари понадобилась бы капитальная работа. При обсуждении его в Национальном собрании из Парижа уже подано было 1500 поправок. Консерваторы, которые настаивали на утверждении реформы Аби, теперь яростно наступают на демократические нововведения, вовлекая в это молодежь, умело играя на ее темпераменте и самолюбии.

Выделенная мною тенденция законопроекта Савари – курс на лучших – кажется мне наиболее существенной, потому что при торжестве таланта и трудолюбия, а не «досье» стихийно, как бы сам по себе будет возрождаться «дух энциклопедизма». Или, точнее и скромнее, что-то от «духа энциклопедизма».

…Каждое утро по пути из отеля «Расин» к Сорбонне я замедлял шаг у магазина марионеток, иногда останавливался.

Я думал о философе в лечебнице для душевнобольных, думал о Венсенском лесе, думал о том, что в массе социальных парадоксов второй половины XX века попытки усовершенствовать систему образования в Западном обществе занимают особое место.

В Сорбонне я беседовал со студентами и с их наставниками – интеллектуалами старшего поколения. Они чувствуют себя «последними из могикан». После удара по «духу энциклопедизма», нанесенного реформой Аби, рассуждают они, поставлено под удар и сохранение духовного богатства в новых поколениях – нарушено то равновесие в духовной жизни нации, которое может иметь в будущем непредвиденные последствия. В мощном индустриальном и «постиндустриальном» обществе, убеждали меня собеседники, к «элите» относятся как к социальной экзотике, забывая, что это тот «сосуд», в котором сохраняется и настаивается истинная культура. Кажется, что он имеет чисто музейную ценность. И лишь на дистанции долгих десятилетий может стать очевидным, что утрата этой «социальной экзотики» повлекла за собой ряд невосполнимых и совершенно неожиданных утрат во всех областях жизни, в том числе и экономической, казалось бы, далекой от судеб «энциклопедизма». Обеднение духовной жизни воздействует на экономику не непосредственно, а опосредованно, через падение моральных ценностей. Первой утрачивается ценность наиболее родственная уму: интеллектуальная честность, а потом и все остальные виды честности.

В беседах с ними сама собой рождалась историческая масштабность. Та самая западно-буржуазная экономика, которая на заре существования вызвала к жизни – через рост культуры городов – все богатство человеческой индивидуальности, теперь может себя утверждать лишь на могильной плите, под которой это богатство покоится. Личность, родившаяся в Европе в эпоху Возрождения, понимал я все полнее, переживает уникальный момент: быть или не быть.

Нередко мы говорили об интеллектуальной жизни страны. В суждениях на эту тему и молодых и пожилых моих собеседников чувствовалась ностальгия. Начиная с Декарта, объясняли они мне, фоном духовной жизни во Франции был универсализм и интеллектуализм. Утрата этого «фона» может вызвать самые неожиданные последствия. «Не исключено, – высказал не лишенную остроумия мысль один из моих собеседников, – что сегодняшняя резкая девальвация франка имеет отношение к девальвации духовных ценностей».

Министр образования во Франции – видимо, самый нестабильный из высоких постов в стране. Ален Савари – пятнадцатый с 1960 года. Дело не в том, что этот пост занимали неспособные или некомпетентные люди. Нестабильность высокого поста обусловлена самой ситуацией, при которой все по видимости «целесообразные» меры, рассчитанные на то, чтобы уменьшить число безработных молодых людей с высшим образованием и остановить девальвацию диплома, обедняют духовную жизнь общества и личности.

Законопроект Кристиана Фуше… Законопроект Эдгара Фора… Законопроект Рене Аби…

Законопроекты, реформы, нововведения.

Строятся баррикады; депутаты поднимаются на трибуну парламента. И при этом более сотни тысяч молодых французов ежегодно получают дипломы и попадают на рынок труда, насчитывающий уже два с лишним миллиона безработных.

Несоответствие системы ценностей индустриального капиталистического общества и системы ценностей, исторически определившейся в «старом добром» европейском образовании, обернулось массой несостоявшихся, разбитых человеческих судеб. Попытка восстановить «равновесие», не останавливаясь перед духовными, гуманистическими утратами, оказалась бесплодной, хотя за нее заплачено достаточно дорогой ценой.

Во Франции (и шесть лет назад, и совсем недавно) я думал о том, что некогда в старой России Тимофей Николаевич Грановский по поводу резкого увеличения в Европе после революции 1848 года числа реальных учебных заведений и широкого введения в образование естественных и математических наук говорил, что «безрассудно было бы восставать против явлений, в которых выражается существенная потребность, но, удовлетворяя этой потребности, не следует терять из виду других высших благ и целей воспитания…», ибо «можно вообразить целый народ отличных математиков, погруженных в глубокое варварство».

5. Дети

Французское общество – думающее и ищущее, не его вина, что «постиндустриальная цивилизация» не содержит в себе возможности конструктивных ситуаций и решений в этих поисках.

Индустриальные магнаты хотят получать из университетов «современный человеческий материал». Сторонники «ренессансных традиций» отвечают им, что университеты играют не утилитарную, а общекультурную роль в судьбах нации и требовать от них, чтобы они откликались на все колебания индустриально-капиталистического мира, – то же самое, что заставлять мудреца стать плясуном на канате.

Один из ведущих во Франции телепублицистов Мишель Полак был настолько любезен, что устроил для меня в помещении телестудии ретроспективный показ его весьма популярных во Франции передач, построенных как исследование сегодняшней социальной и нравственной жизни общества. Я увидел четыре двухчасовые ленты: «Дети», «Насилие», «Секс» и «Двое».

Во всех четырех писатели, социологи, философы, студенты, комиссары полиции, живописцы, редакторы журналов говорили об опасности духовных утрат, об опасности, которую можно не ощутить в быстролетящей действительности и понять ее подспудное воздействие на все стороны бытия лишь завтра.

Можно назвать подобный взгляд на вещи излишне романтическим, но ведь Франция, несмотря на всю «рассудочность», на весь «рационализм», родина именно романтизма. Не случаен огромный успех, которым пользовались в Париже две художественные выставки – русского романтизма (Боровиковский, Кипренский и другие) и последнего, забытого одно время романтика Пювис де Шеванна…

Мишель Полак, пожалуй, один из лучших телепублицистов Франции. Ленты его имеют исключительный успех. Когда он ведет диалоги с собеседником, экран дышит мыслью…

То, о чем я буду писать, – не буквальное изложение текста телепередач, а мои «версии» перед экраном. Ленты Мишеля Полака вызвали у меня ряд несколько парадоксальных соображений. Например, я все полнее понимал, что человек, органически чуждый Бодлеру, не может быть подлинно хорошим «бухгалтером», то есть даже статистом «постиндустриального» общества. Этому обществу еще недавно казалось, что в век могущества машины и высокого уровня науки управления большими организациями самая оптимальная роль человека – быть четким и компетентным исполнителем или, по существу, социальной марионеткой. Но трагикомический казус обнаружился в том, что социальная марионетка не в силах найти наилучшее оптимальное решение даже в технической микроситуации. Она не самостоятельна и поэтому творчески непродуктивна.

Личность обедненной структуры не может быть на уровне тех экономических потребностей, во имя удовлетворения которых и задумали ее формировать.

На заре научно-технической революции было немало наивных иллюзий, в том числе и такая: с развитием революции в технике роль при ней человека будет постепенно снижаться. Жизнь и эту иллюзию развенчала. По-видимому, в этом торжествует некий закон социально-нравственного единства общественного бытия: при усложнении любой его области не может быть упрощена ни одна из сопутствующих ей.

Удар по «духу энциклопедизма» был одновременно и ударом по социально-экономической жизни, если рассматривать ее не моментально, сиюминутно, а в перспективе. Оказалось, что гуманитарное образование не роскошь и не излишество, ибо без него не может быть широкого и перспективного мышления.

Только личность, разносторонне развитая, в которую вошло лучшее, что содержится в «духе энциклопедизма», отвечает новым потребностям научно-технической революции, экономического и социального развития. Особенно убедительно и резко говорили об этом сами студенты и даже… дети, разумеется, без философской терминологии, с чисто ребячьей непосредственностью, сетуя на то, что им все менее интересно учиться, потому что не утоляются какие-то потребности души.

То поколение, которое туманно осознает, что не утоляются «какие-то потребности души», не в состоянии будет завтра удовлетворить коренных социально-экономических потребностей развития общества.

Но не утопия ли мечтать о типе универсальной личности эпохи Ренессанса, когда один человек совмещал в себе ученого и художника, инженера и философа, гуманитария и искусство «ремесленника»?!

«Я умею рисовать, конструировать машины, коллекционировать бабочек и писать интересные письма»,

– с наивной гордостью говорил о себе мальчик в передаче «Дети».

«Я скрываю все, что я умею, для того, чтобы не оказаться лишним человеком»,

– печально констатировал взрослый.

«Я чувствую, что начинаю думать все более стандартно, мой взгляд на действительность суживается»,

– с болью, будто бы не перед телекамерой, а наедине с собой размышляла тридцатилетняя женщина, инженер-электронщик.

«Общество должно дальновидно задать себе вопрос: в чем заключается сегодня оптимальная структура универсальной личности, адекватной потребностям эпохи».

«Мы изгнали „дух энциклопедизма“. А вакуум ничем не заполнили».

«Мы забыли, что только на большой духовной высоте человек может быть социально продуктивным индивидом».

Мы не учли… мы забыли… мы не нашли…

Реформа Фуше… реформа Фора… реформа Аби… реформа Савари…

Когда-то отец кибернетики Норберт Винер обронил, в сущности, трагическую мысль:

«Человек не может быть хорошим муравьем, человек может быть только хорошим человеком».

Человек не может быть и хорошей марионеткой. Мне кажется, все бесчисленные «университетские реформы» не что иное, как судорожные попытки государственных «кукловодов» заставить людей – в первую очередь молодое поколение – жить по закону театра марионеток, когда будто бы живые существа охотно делают то, что будто бы они хотят, создавая стройность, цельность и стабильность действия.

Но до чего же нестабильна подлинная действительность сегодняшнего западного мира! Университетские реформы и студенческие волнения, может быть, самые колоритные символы этой нестабильности…

Для того чтобы нормально развиваться – социально, экономически и нравственно, – общество должно трезво уяснить основные и лучшие черты «человеческой личности», которые не только сегодня, но и завтра окажутся самыми оптимальными и перспективными.

…А в Амбуаз, где мы увидели старую чету, напомнившую героев мопассановского рассказа, мы попали, потому что поехали в маленькие города в поисках тех бывших воспитанников Сорбонны и Эколь Нормаль, с которыми я общался шесть лет назад. Франсуаза Д. устроилась в маленьком городе учительницей лицея, она мечтает о Париже и ездит туда два раза в неделю (у нее в лицее немного часов), четыре часа туда, четыре обратно. Она дорожит и этим местом, потому что она «славистка», а сегодня на пять вакансий учителей-славистов сто кандидатов.

Но мечтает она о Париже, потому что любит музыку и тоскует без парижской консерватории. К современности она относится иронично. Она любит композиторов-романтиков XIX века, задумала большую работу о Мандельштаме.

Высшие цели ее жизни – Париж, консерватория, интересная работа, путешествия.

– Замуж не вышли?

– Боже меня сохрани!

– О детях не думаете?

– О нет…

Во Франции сегодня популярна озорная песенка, в которой повествуется о том, что никто в мире не умеет так любить, как французы, и никто в мире не рожает так мало детей, как французы…

…Когда мы рано утром уезжали из амбуазского отеля госпожи Море, по соседству за столиком в пустынном по-утреннему ресторане беседовали четверо молодых – две пары. Он и она. Она и он.

То, что я услышал невольно, заставило опять подумать о странностях жизни.

– Ну, до чего же не хочется в Париж, – говорила одна.

– Никогда бы его не видеть, – согласилась вторая.

– Легче, кажется, в могилу, чем туда, – сумрачно добавил один из молодых людей.

– Давайте хоть сейчас не думать о Париже, будто его нет, – подал идею его товарищ.

Мы одновременно поднялись, рассчитались с госпожой Море, вышли. Четверо молодых людей нехотя, будто на казнь, направились к «мерседесу».

Эпилог

…Первое, что я увидел при въезде в Париж, была колонна бегущих куда-то солдатских рот республиканской безопасности.

…Когда я в последний раз, перед возвращением в Москву, шел по улице, где расположен отель «Расин», витрина фантастической лавки была застеклена. Будто бы ничего и не было.

За волнистым, зеркальным, толстым стеклом марионетки жили собственной жизнью, будто не было ни мятежей, ни баррикад, ни тяжелых камней, летящих в непрочные стекла…

ФРАГМЕНТЫ ИЗ БУДУЩЕЙ КНИГИ

Итак, нужен ли институт человека? Не буду сейчас опять возвращаться к письмам, которые мы тогда получили. Хотя нет! Выпишу еще несколько строк из одного…

1. Ю. Иванов: да, нужен!

«…Безусловно! Но что это такое будет: действительно ли новая наука, подобная кибернетике, появление которой, как и других еще не родившихся наук, неизбежно? Или же особый институт как новая форма организации научной проблемы, в данном случае проблемы „Человек“ во всех ее многочисленных ипостасях.

У каждой из новых и старых наук есть свои задачи, свой язык, и ни одна из них не ставит целью дать всесторонние знания о человеке. Но есть еще философия – старейшая из старейших и мудрейшая из мудрейших наук, язык которой подобен органу, могущему заменить целый оркестр и каждый инструмент в отдельности. Разве это не ее задача – рассказать о человеке все, что доступно человеческому знанию, разве это не ее цель – познать человека во всей его сложности и многообразии? И разве сама проблема „Что такое человек“ не философская проблема?

В тесном общении, единении с другими науками философия и есть институт человека.

Москва».

2. В. Яковлев: о «бытии и ничто»

«Вы, товарищ Евгений Михайлович Богат, сказали в своей книге „Чувства и вещи“ похвальное слово письмам людей друг другу. Пишу вам! У вас – гуманитарное образование, наверное, но, читая вас, видно, что вы следите за достижениями и естественных наук. Если вам будет интересно поразмыслить над моими вопросами, то ответьте мне. Вот суть вопросов.

В научно-популярной литературе прочитал, что Вселенная произошла в результате взрыва некой „точки“ (материальной, разумеется). Да не утомят вас цифры. Вселенная просматривается вокруг в телескопы в радиусе 14 миллиардов световых лет. Колоссально большой радиус Вселенной! А „точка“, которая взорвалась, в начале сотворения Вселенной, порядка радиуса молекулы (еще меньше). Ученые предполагают, что в таком малом объеме вмещалась Вселенная. Что же тогда материальный мир! Я привык считать, что мир материален, а выходит, что Вселенная может уместиться в ширине меньше атома. Но дело не только в этом, иначе бы я не беспокоил вас, писателя. Ведь для вас и человек – Вселенная. Но если мироздание выросло из капли, то и человек – Вселенная – тоже может вырасти из малого до бесконечности.

Недавно один у нас в селе утверждал: в мире нет ничего. И утверждал это трезвый. Иногда действительно кажется, что нет ничего (это я уже говорю не о мироздании и о человеке, а о разных разностях), а посмотришь повнимательнее и видишь зернышко, из которого вырастет нечто великое. Что вы об этом думаете?

с. Малые Каменки Ростовской области».

Чтобы понять строки из второго письма ко мне Виктора Андреевича Яковлева, дам отрывок из моего письма к нему.

«Я не чувствую себя в силах разгадать все те загадки бытия, которые вас мучают. Но вместе с вами думаю, что абсолютно неправ тот, кто утверждает: „Нет в мире ничего“. В мире есть люди и звезды. Меня всегда восхищало и волновало открытие ученых, что человек состоит из тех же элементов, что и звезда. Именно в человеке мы должны найти разгадку всего – все тайны мироздания, все тайны бытия. И пока на земле, пока в мироздании есть человек, есть, по существу, и высшая реальность, опровергающая все утверждения о торжестве ничто. Человек ранит ничто в самую голову… Вот вам ответ, дорогой Виктор Андреевич, конечно отрывочный, на один из ваших вопросов…»