Текст книги "Ничто человеческое..."

Автор книги: Евгений Богат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Это вообще одна из самых дорогих читателю идей. Статья об институте человека уже стала забываться, а письма о недопустимости перепада между ритмами «двух дорожек» – научно-технической и нравственной – все еще шли и шли. Читатели делились новыми мыслями, рассказывали житейские истории. Как писала одна старая учительница:

«Жизнь, наглядно показав в конфликтной ситуации недопустимость разрыва между развитием нравственным и, так сказать, интеллектуально-научным, дала мне еще один ценный, существенный УРОК…»

УРОК

Урок

Глава первая
О том, как они «разбирались»…

На большой перемене они вышли из школы. Была весна, тянуло гулять, бегать, дышать. Они направились к лесопарку. Их было трое. Они шли с деловым видом, молча. Майское солнце хорошо освещало черные фартуки и белые воротнички.

– Идем разбираться с Пантелеевой, – объяснила одна из них четвертой, подбежавшей к ним. – У тебя есть к ней вопросы?

– Вопросы есть, – ответила четвертая, неприязненно посмотрев на ту, что шла посередине (это и была Пантелеева). – Мне передавали: она и обо мне болтала…

По дороге к лесопарку им повстречалась пятая.

– Будем сейчас разбираться с Пантелеевой, – объяснили ей. – У тебя есть основания тоже участвовать?..

– Основания есть, – ответила пятая. – Говорят, она и обо мне что-то наплела…

Теперь их было пятеро – пять черных фартуков и белых воротничков. Они шли по-прежнему молча: четверо – парами по бокам, одна – Пантелеева – обособленно, посередине.

Когда вошли они в лесопарк, то увидели мальчишек. Те сидели, лениво курили, играли в карты; по их бездельно-напряженному виду можно было догадаться, что они, возможно, собирались удрать с урока.

– Куда вы? – полюбопытствовали мальчишки.

– Разбираться с Пантелеевой.

– Физически или морально? – добивались те полной ясности.

– Физически, – ответили им.

И пять девочек, не оборачиваясь, углубились в лесопарк, а мальчишки не спеша, будто бы нехотя, поднялись с земли, побрели за ними. По дороге ватага мальчишек росла.

Было пустынно в лесопарке. Остановились. Окружили одну. Двумя полукружьями – небольшим, тесным, из четырех девочек, и большим, широким, из мальчиков.

Мальчики ожидали. И пять девочек чувствовали это напряженное ожидание…

И до суда, и на суде пытались настойчиво установить: кто же ударил первой? Странно, но это осталось невыясненным. Странно, потому что были в этом деле «подмостки» с пятью действующими лицами и был «зал», полный мальчишек, которые наблюдали жадно. А может быть, и не странно, если вспомнить известный эксперимент: видный юрист повел в Художественный театр на «Юлия Цезаря» студентов юрфака и не мог потом добиться от них единодушия в вопросе, кто же первым нанес в сенате удар великому римлянину.

Показывая, как непросто извлечь Истину из совокупности непосредственно наблюдаемых и, несмотря на это, ускользающих подробностей, юрист попутно открыл один из феноменов театра, особенно интересный при исследовании нашего дела. Тут тоже не было единодушия в показаниях, потому что мальчишки наблюдали, как в театре: были и чересчур захвачены и чересчур… равнодушны, наслаждались острым сюжетом с чувством собственной, личной непричастности к нему. Они не сидели в мягких креслах, но наблюдали с комфортом.

Осталось невыясненным, кто же ударил первой, но точно установлено, что после первых ударов Пантелеева упала. Ее подняли: после новых ударов она упала опять. Ее подняли… Когда она упала в третий раз, один из мальчишек не выдержал однообразия, монотонности ударов и падений. «Ногами ее, – посоветовал он. – Ногами». Девочки последовали совету.

Основные действующие лица из числа тех, кто бил.

Лида Медведева – ученица восьмого класса. «Учится в основном хорошо… себялюбива… не по возрасту склонна к употреблению косметики» (из школьной характеристики). Любимая книга: Сетон-Томпсон «Рассказы о животных» (читала восемь раз). Окончила музыкальную школу. Отец – один из руководителей научно-исследовательского института, мать – инженер.

Кира Говорова – ученица восьмого класса. «Учится без интереса, на тройки… Очень сложна по характеру – в школе пассивна и равнодушна, вне школы энергична, активна. Склонна к употреблению косметики с 12 лет… Любит поп-музыку… Занята в основном собой» (из школьной характеристики). Одна из самых красивых девочек в городе. Занималась в кружке пожарных при добровольном обществе. Мечтала о том, чтобы вынести кого-нибудь из огня. Успех у мальчиков отмечала в особой тетради. Отец – высококвалифицированный токарь, мать – мастер камвольного комбината.

Остальные двое бивших (тоже из восьмых классов) учатся хорошо, занимаются музыкой и фигурным катанием, любят телевизионную передачу «В мире животных», верховодят мальчишками и рабски зависят от их оценок и суждений. Когда я беседовал с ними до суда и после, дома, в школе, в тюрьме, удивляло, что они чуть ли не с первого класса дерутся, были биты не раз и били сами, отчаянно самолюбивы; сочетают раннее увлечение косметикой и вообще всем внешнеженским с чертами мальчишеско-мужского склада характера.

«Ногами ее, – посоветовал один из мальчишек. – Ногами».

Особенно рьяно последовала его совету Кира Говорова. Она возмущалась Лидой Медведевой, которая отошла в сторону. «Затеяла разбираться, – сердилась она, – а не разбираешься». И Лида, устыдившись, – ведь действительно именно она убедила остальных, что нора «разобраться» с Пантелеевой, – подошла и несколько раз ударила ее.

Пантелеева лежала неподвижно.

«Поднимайся», – наклонились над ней девочки. Она поднялась… «Теперь, – потребовали от нее, – опустись на колени и извинись перед нами».

Пантелеева стояла неподвижно, будто она не услышала.

«Если хотите поставить на колени, надо ударить по сухожилию», – дал компетентный совет тот самый мальчик, что раньше советовал бить ногами. «Я опущусь сама, – быстро пообещала Пантелеева, – но велите уйти мальчишкам – мне стыдно при них».

Мальчики отступили, скрылись за молодыми – в человеческий рост – елями. Пантелеева опустилась на колени, залепетала: «Извините, больше не буду говорить, что Медведева высокомерна, а Говорова любит мальчиков… Ой!» Она подняла голову. Мальчики вышли из-за елей, подходили к ней. Теперь они опять стояли рядом. Их было не меньше двадцати – из старших классов. И, чувствуя их напряженное любопытство, девочки, несмотря на то, что Пантелеева извинилась перед ними на коленях, стали опять ее бить…

Основные действующие лица из числа тех, кто наблюдал.

Виктор Мишутин – ученик девятого класса. Высокий, стройный, похожий на молодого витязя. Обожает фантастику, любимый писатель – Станислав Лем («Солярис» читал пять раз). Победитель физико-математических олимпиад. Альпинист. Боксер. Мечтает жить в третьем тысячелетии, чтобы посмотреть на чудо-тех-нику. Родители – научные сотрудники.

Женя Ромашов – ученик восьмого класса. Высокий, стройный, но с лицом женственно-мягким (он и советовал бить ногами, а потом ударить по сухожилию)… «Никогда не совершал жестоких поступков в отношении товарищей» (из школьной характеристики). Ранее увлекался тяжелой атлетикой и борьбой, но потом из-за больного сердца сосредоточился на шахматах. Любит путешествовать с родителями. Самая большая радость – посмотреть новые места. Отец – инженер, мать – техник.

Остальные наблюдавшие при всем разнообразии характеров и увлечений похожи на Виктора Мишутина и Женю Ромашова. Они любят фантастику, испытывают острое любопытство к новой технике, отличаются футурологическим складом ума. Их речь пересыпана новейшими терминами, они бегло рассуждают о квантах и пульсарах. Возможно, это объясняется особенностью города, где они живут, – нового, небольшого, насыщенного научно-исследовательскими институтами. С Виктором Мишутиным и Женей Ромашовым их объединяет уверенность, что жизнь все время должна показывать им что-то интересное. Они чувствуют себя в жизни удобно и защищенно, как в большом зале, ниспадающем торжественно, амфитеатром, к арене событий. Любимые выражения: «Если бы мне удалось посмотреть…» и «Хочу увидеть…».

Состав этих двадцати не был постоянным. Несколько старшеклассников ушли в школу на уроки алгебры и геометрии; школа эта экспериментальная, алгебру начинают одолевать в ней с первого класса, а в восьмом и девятом уже углубляются в высшую математику. Поэтому самые добросовестные и старательные вынуждены были уйти, но они вернулись после урока – в надежде досмотреть…

Женя Ромашов не уходил никуда – уже два раза его послушались, и он, бывший тяжелоатлет и борец, наблюдал усердно, чтобы ни одна подробность не ускользнула, будто бы судил на ринге.

Потерпевшая.

Лариса Пантелеева – ученица 8-го класса.

«У меня нет воли, нет характера, меня зовут, я иду, я быстро обижаюсь и реву, иногда болтаю лишнее…» (из разговоров с врачом травматологического отделения больницы). «Учится на тройки… Поведение неустойчивое… Занимается музыкой… Любит стихи» (из школьной характеристики). Самое любимое ее стихотворение – «О рыжей дворняге», самые любимые строки в нем – «Может быть тело дворняги, а сердце – чистейшей породы». Мать – научный сотрудник, отчим – инженер.

…Вдруг Виктор Мишутин, будто бы очнувшись от дурного сна, кинулся к Кире Говоровой, с силой отшвырнул ее, закричал: «Дуры! Это садизм!»

Стало тихо, стало на редкость тихо – было слышно, как поскрипывают под майским ветром нагие, чуть зеленеющие ветви старых берез.

– Ударьте в последний раз и пойдем… – выговорил в абсолютной тишине Женя Ромашов.

И опять, в третий раз, решили его послушать. Кира Говорова подбежала, занесла каблук над лицом лежавшей навзничь Пантелеевой, но опустить его не успела… В ту же секунду Виктор Мишутин сильным ударом в челюсть кинул Ромашова на землю. Кира растерянно опустила ногу. Мишутин зашагал не оборачиваясь к школе, за ним потянулись мальчишки, за мальчишками – девочки.

На полдороге Мишутин их остановил: «Вернемся, посмотрим». Они вернулись и поначалу ничего не поняли: ее не было на поляне. Они усомнились, та ли это поляна, но алые пятна на старых листьях и молодой траве сомнений не оставляли.

(Лариса Пантелеева, когда все ушли, поднялась из последних сил, побрела, упала, ее увидели, доставили в больницу.)

Они стояли молча, растерянные, опустошенные. Одна из девочек посмотрела осуждающе на мальчишек: «Эх вы! Как в зоопарке стояли…» «Мы наблюдали, потому что вы били», – пояснил Женя Ромашов. «А мы били, потому что вы наблюдали», – находчиво ответила Лида Медведева.

И они опять пошли к школе – бившие и наблюдавшие. Большинство наблюдавших лишь сегодня узнали о существовании Ларисы Пантелеевой – школа эта большая, экспериментальная, в ней учатся около трех тысяч человек.

Судья В. Д. Осипова. Вопрос о мотиве одновременно и страшно прост, и страшно сложен. Это дело можно назвать и почти безмотивным, и глубочайше мотивированным – в зависимости от степени глубины исследования, от желания добраться до нравственных истоков события. И само по себе все это достаточно дико, но, я бы сказала, это загадочно дико в нашем городе, в городе сверхсовременных технологий и современного комфорта.

Глава вторая
О том, как разбирались с ними

Поиск мотива и стал сквозным действием судебного разбирательства.

Судья Осипова (матери Лиды Медведевой). Расскажите, пожалуйста, о вашей семье. Как воспитывалась Лида?

Мать. Семья наша хорошая, крепкая и уже старая. В августе мы с мужем отмечаем наш серебряный юбилей, а в сентябре – его пятидесятилетие. У нас двое детей, сын – студент Института вычислительной техники. Мы с мужем много работаем. Когда мы поженились, у нас ничего не было… Мы часто задерживаемся на работе. Я, конечно, поздно заметила, что Лида качала красить ресницы…

Судья. Мы ведь имеем в виду сейчас не ресницы, а состояние души.

Мать. Состояние души у нее было хорошее. У нас дома любят музыку. У сына абсолютный слух. Он исполняет Рахманинова, Десятую сонату Моцарта, Баха. И Лида неплохо играет…

Судья. Чувство жалости есть у нее?

Мать. Есть. У нас седьмой год живет кошка.

Судья (к Лиде). Вы бы ударили кошку ногой?

Лида. Нет!

Судья. Вы бы кинули камень в птицу?

Лида. Нет!

Судья. А это же живая человеческая душа! Та, кого вы жестоко били. Понимаете? Живая душа.

Мать. На нее повлияла толпа.

Лида (как эхо). Толпа…

Судья (Лиде). Когда вы играете Моцарта, вы ощущаете себя как личность? Вы чувствуете, что в вас живет что-то совершенно особенное, ваше, отличающее вас от миллионов людей?

Лида. Кажется, чувствую…

Судья. А в лесопарке чувствовали это?

Лида. Кажется, не чувствовала.

Судья. А сейчас вот, в эту минуту, вы ощущаете вашу непохожесть, ваше отличие от людей, сидящих в зале?

Зал переполнен – родители, учителя, подруги, незнакомые люди. Лида молчит.

Судья (неожиданно). Вы помните наизусть какие-нибудь стихи? Пушкина? Лермонтова?

Лида. Помню Лермонтова. «Я не унижусь пред тобою…»

Она начинает читать, и кажется, что это не судебное заседание, а экзамен – экзамен по литературе и за большим столом на высоких, торжественных стульях сидят не судьи, а экзаменационная комиссия.

Когда Лида кончает читать, кажется, что в воздухе еще долго живет, не умолкая, строка о «цене души», а после того, как она замирает, становится непривычно тихо, и судья объявляет пятиминутный перерыв.

Нелегкое это ремесло – судить несовершеннолетних! Судить почти детей! Судить тех, кто лишь начал жить, кто вызывает порой в сердце и чувство ужаса, и чувство жалости. Помимо истины данного события, которой надо добиться, чтобы точно установить степень вины и определить соразмерное ей наказание, тут должна быть раскрыта не менее существенная истина, да, да, конечно, о личности, как и в суде над взрослыми, но о личности, бурно развивающейся, становящейся уже в чем-то устрашающе определенной, а в чем-то обнадеживающе не-сложившейся. А самые великие минуты, когда судишь несовершеннолетних, – минуты понимания и надежды.

Осипова хорошо чувствовала: эти минуты еще не наступили…

Перед Медведевой-матерью судья допрашивала Медведева-отца, человека, хорошо известного в городе. Он был сух, строг и целеустремлен. Чувствовалось, что он борется. За что? За дочь? Или за честь семьи? И честь семьи – неплохая вещь, но должна иметь четкое место в иерархии ценностей. «Моя дочь, наша дочь, – четко, формулировочно говорил Медведев, – хорошая дочь. Первое, о чем она спросила, рассказав о том, что было в лесопарке: „Папа, что тебе за это будет?“ Она думала не о себе, а обо мне…»

«Папа, что тебе за это будет?» Осиповой этот вопрос показался самым страшным из того, что она пока услышала. Откуда в ней, пятнадцатилетней, эта ледяная рассудочность и четкость? Не что будет с той, Пантелеевой, и даже не что будет с ней, Лидой Медведевой, а что будет с ним, папой? За этим вопросом Осипова чувствовала уклад семьи, систему отношений, иерархию ценностей…

Папа был видной фигурой в крупном научно-исследовательском институте, и в этом небольшом городе, где почти все известно почти о любом человеке, о нем рассказывали немало занятного.

Судья Осипова не любила подобных рассказов, но ничего не поделаешь: не залеплять же уши воском. В памяти ее задержалась любимая формула Медведева-папы: «Человек второго сорта». Он определял ею людей, уступающих ему по уму, эрудиции и, разумеется, по положению. В отношениях с ними он корректно и холодно соблюдал «пафос дистанции». И когда он давал показания в суде, у Осиповой невольно мелькнуло, что и для Лиды Медведевой Пантелеева – с ее тройками, болтливостью, любовью к стихам о дворняге – была «человеком второго сорта».

«Моя дочь, наша дочь, – четко печатал папа, хорошая дочь. В нашем городе любят, как известно, болтать, и обо мне болтают, будто бы я дарил ей золотые вещи. Я золотые вещи дарил только супруге – в честь рождения сына и в честь рождения дочери…» Он посмотрел на жену, сидевшую в первом ряду.

После перерыва Осипова вызвала учителя Стогова, классного руководителя, у которого учились Лида Медведева, Кира Говорова, Лариса Пантелеева.

Он вошел в зал в мешковатом, немодном костюме, растерянный, с пылающими ушами. Стогов был новым человеком в городе, и поэтому о нем пока ничего не рассказывали. Его добродушное загорелое лицо выражало удивление.

– Расскажите, пожалуйста, – начала стереотипно судья, – о Медведевой, о…

– Не понимаю я их! – не дослушал вопроса Стогов и повторил уверенней, тверже: – Не понимаю! – И опять стало на редкость тихо. – Я их не понимаю, товарищ судья, – повторил он в третий раз, по-новому, теперь как бы оправдываясь.

– Что же вы не понимаете, Николай Иванович? – Чувствуя его состояние, Осипова старалась говорить с ним как можно мягче.

– Чего не понимаю? Я из села сюда, к вам, перебрался… У нас, когда экзамены, вся школа в цветах, это же воспоминание на всю жизнь, класс как сад, ставить некуда. А тут ни единого лепестка… Ни один человек – ни единого лепестка. Класс как этот зал. У нас после экзамена, когда фотографируются, не только учителей и родителей, дедов и бабок тянут к себе это же на всю жизнь, а тут даже меня не позвали. Говорю: «Может, и мне с вами?» «Как хотите», – отвечают. Не понимаю этого… Ватман был нужен. В городе в ватман сельдь заворачивают. Это я фигурально. А я двух листов не мог выпросить.

Хотя Стогов говорил, казалось бы, не но существу и его можно было в любую минуту остановить, судья Осипова этого не делала. И не потому, что он сообщал ей нечто новое, – нет, то, о чем рассказывал, было ей достаточно хорошо известно. Она не останавливала Стогова, потому что само его волнение, его странное поведение на суде имели, как ей казалось, отношение к основному, что ее занимало, – к поискам Мотива…

– …не понимаю! – закончил Стогов и, подумав, добавил: – Извините, пожалуйста.

– Хотите вернуться в родные края? – улыбнулась ему судья.

– Нет! – рассмеялся он простодушно. – У меня тут замечательная квартира, о которой и не мечтал. Извините, пожалуйста.

«Да, – невольно подумала Осипова, – это тоже крупинка Истины: сюда, в этот небольшой, пятнадцать лет назад построенный город, многие ехали ради квартир, оставив большие города и тихие деревни. А точнее – ехали ради современного комфорта. И их надежды обмануты не были, но…»

Осипова вызвала отца Киры Говоровой, токаря, и думала, думала, стараясь не упустить ничего, о чем рассказывал Говоров.

В большом городе человек живет в ситуации «социальной анонимности», на улице, в метро, в театре он «гражданин Икс». Он Икс, окруженный Иксами и Игреками: даже в доме, где оп живет, ему порой ничего не известно о соседях; и им ничего не известно о нем: что он ку-пил, куда поехал отдыхать, как воспитывает детей, разлюбил ли жену… «Социальная анонимность» создает определенный, устойчивый стереотип самочувствия и поведения… И деревня, с ее сохранившимся до сих пор укладом, располагает к совершенно определенному, устойчивому самочувствию и поведению. Там наоборот: ты виден насквозь с малых лет до последнего дня. В большом городе – совершенное незнание, тут – совершенное понимание. Переехав в новый, небольшой город, люди оказались в ситуации полузнания, непривычной и для истинного горожанина, и для жителя села.

– Как ребенок она хорошая, – говорил Говоров-отец о Кире. – Мать, конечно, не слушает. Ласку любит. – Он помолчал. – Сорока у нас живет на балконе, ухаживает за нею. – Чувствовалось, что ему хочется о дочери рассказать что-то хорошее, даже удивительное, но честность не позволяет ни солгать, ни обмануть, а память ничего удивительного и одновременно хорошего не подсказывает. – Как ребенок она хорошая, – повторил он уныло. – Меня любит…

– Разрешите? – обратился к Осиповой один из народных заседателей. – Вот вы, – наклонился к Говорову, – говорите: как ребенок она хорошая. Она ведь из компании «Космоса», ваша дочь, верно?

Говоров виновато молчал.

– А мой сын, – говорил народный заседатель, – из компании «Атома». Он рассказывал мне, что ваша дочь отличается ужасающей жестокостью. Она дерется беспощадно.

– Да, – согласился Говоров. – Она дерется. Она жестокая… Но, – оживился, – она и отважная. Пожарным помогает…

Осипова улыбнулась собственным мыслям: два кинотеатра в городе – «Космос» и «Атом» с широкоформатными экранами, кондиционированным воздухом; когда в удлиненных, полукруглых залах томительно медленно зажмуривается освещение, кажется, что летишь в полуночном небе. И вот непонятным образом появились две враждующие компании – та, что собирается вечерами у «Космоса», и та, что завладела подступами к «Атому». Давно забыто, что послужило поводом для первых конфликтов, давно выросли подростки, которые в этом первом конфликте участвовали, но деление на «космических» и «атомных» живет. Они ревниво оберегают «собственные» кинотеатры и лишь в тех случаях, когда на обоих экранах идут интересные картины, устраивают перемирия.

– Вот вы говорите, – обратилась теперь к Говорову второй народный заседатель, женщина, – она отважная. Я помню, стояла с вами и с вашей дочерью в очереди за вишней. Фамилия ваша была мне незнакома, а лицо я запомнила хорошо. И подошел старый или, если быть точной, пожилой человек, чтобы купить вне очереди… Помните?

– Помню, – печально и чистосердечно ответил Говоров, опустив голову.

«Не удивительно, что помнит, – подумала Осипова. – В городе почти нет стариков. Старик в городе – редкость. Это обыкновенно гость из большого центра или из деревни. Социологи и философы, экономисты и футурологи рассуждают в печати о стариках – с кем им жить, как работать, где отдыхать, пишут о постарении городов, а в этом городе нет этих забот».

И она с захватывающим интересом дослушала нехитрый рассказ женщины – народного заседателя: будто не обыкновенный старик подошел к очереди за вишней, а абориген Новой Зеландии или даже марсианин. «Хотя, – мелькнуло, – марсианин в этом городе, где все помешаны на фантастике, никого бы не удивил».

– …и она дерзко – за руку! – повела старого человека в самый конец очереди. – Народный заседатель-женщина помолчала, потом больно съязвила: – Не из огня вытащила, а из вишен. Не понимаю до сих пор, почему мы все молчали.

– Она дерзкая, – согласился Говоров, – без бабок и дедов росла.

– А вы дочь любите? – не унималась заседатель.

– Одета, обута, – твердил Говоров. – Пианино в рассрочку.

– Мы ведь не о нарядах, а о душе, – перебила его Осипова и, пожалев, отпустила.

Потом она допрашивала родителей остальных девочек, потом уточняла ряд подробностей с Пантелеевой, и та, когда это показалось ей уместно, рассказывала о дворняге и о «сердце чистейшей породы».

Осипова. Поездки на юг, пианино для дочери… Во время суда я не раз думала о том, что, может быть, пора выработать новые критерии благополучия и неблагополучия в оценках семей… А может быть, и в оценке развития городов, подобных нашему? Но если быть точной, то последняя мысль возникла у меня не в первые дни судебного разбирательства, а в последующие, когда мы допрашивали тех, кто наблюдал.