Текст книги "Четверо с базарной площади"

Автор книги: Евгений Титаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Героическая драма и ее участники

В воскресенье друзья вынуждены были сменить свою вечернюю специальность разведчиков на более заурядную профессию актеров.

На занятиях в субботу Толька-Толячий предложил друзьям сыграть в пьесе, которую должны были поставить в актовом зале горкома, на слете пионеров. Толячий, наверное, хотел подлизаться. Гнусное предложение его было отвергнуто.

Об этом коротеньком эпизоде Генка успел забыть и вытаращил глаза, когда утром к нему нежданные-незваные ввалились один за другим Фат и Толячий.

– Здравствуйте, Анна Андреевна! – поздоровался вежливый Толячий с матерью Генки. – Здравствуйте, Федор Иванович! Здравствуй, Катя!

Фат сказал общее «здравствуйте».

– Ты что же это! – набросился на Генку Толячий. – Мы ждем-ждем, а он как сквозь землю!

– А что ждать… – сманеврировал Генка, не зная, куда клонится разговор.

– В одиннадцать часов на сцену выходить, Павел Петрович с ног сбился, наверно, а ты сидишь!

– Не пускают… Что я… – буркнул Генка.

– На какую сцену? – спросила от плиты мать.

– А на горкомовскую! – не моргнув глазом, ответил Толячий. – Сегодня ж слет! Дом пионеров пьесу ставит, а мы должны играть!

Хорошо жилось этому баловню судьбы: если бы даже Толячий стал врать напропалую, что земля не круглая, а похожа на блин и держится на трех слонах, – ему бы все равно поверили. Такой уж авторитет у отличников.

– Ой! Возьмите меня! – сказала Катя.

– Почему молчал? – сурово спросил отец.

Ну, конечно. Если для школы, для Дома пионеров, так хоть на край света… А по другим делам – ни шагу.

– Что говорить… – ответил Генка. – Сказали: сиди…

– Больно уж ты послушный, когда не надо… – проворчал отец. – Собирайся. И когда нужно – значит, нужно: никто тебе ничего не скажет.

Мать полезла в сундук за Генкиной парадной одеждой, а Толячий принялся рассуждать с отцом о каких-то делах… Уж этого у него не отнимешь – умел Толячий говорить со взрослыми.

Генка надел белую рубашку и галстук.

Фат равнодушно глядел то в окно, то на какой-нибудь случайный предмет, словно бы он, Фат, здесь ни при чем, и все это мало его касается.

Операция по спасению Сливы прошла еще легче, так как «артисты» явились к нему втроем.

За монастырскими воротами Фат сказал Толячему:

– Ну, выступай иди, а мы – сюда, – кивнул он в сторону толкучки.

– Почему сюда? – запротестовал Толячий. – Я же Сливиному отцу сказал честное слово, что выступать будем!

– Зачем говорил?

– Так вы же не предупредили! – уперся Толячий. И стал доказывать, что если бы знал заранее, как обернется дело, то хоть про себя добавил бы «НЕ честное слово», а теперь выходит, что один он болтун.

– А долго это?.. – спросил Генка, который, в общем-то, был не против того, чтобы появиться на городском слете, где «заседали» Тося и Лия.

– Да!.. – глубокомысленно подхватил Слива, чье горло уже перестало болеть, а ревность ко всем на земле отличникам сохранилась. Если бы Сливе предоставили право избирать единолично – он выглядывал бы из-под челки на всех «активах», «слетах» и «совещаниях».

– В двенадцать освободимся уже! – обрадовался Толячий. – Раз-два – и все! Павел Петрович правда ждет! То бы я других нашел – я обещал ему, а то времени сколько потеряли!

Кроме желания Генкой и Сливой руководило еще то, что родители узнают про их отсутствие на горкомовской сцене. Как им удавалось это – непонятно, но они всегда и все узнавали.

– А что мы будем играть? – неожиданно спросил Фат. – Ведь мы не готовились… – То ли мужественный Фат понял Генку и Сливу, то ли был сам не против явиться перед городскими активистами на высокой сцене горкома, в зале, где происходили самые важные и самые торжественные собрания.

Толячий быстренько доказал, что роли у них самые лучшие – играть им предстояло хулиганов, что Павел Петрович обучит их этому как «дважды два»… И разведчики побрели за ним к Дому пионеров, предварительно известив Толячего, что если не освободятся к двенадцати – пускай пеняет на себя. В двенадцать часов на толкучке бывало самое оживление, поэтому, отдавая дань ответственности перед родителями, тройка разведчиков по существу ничего не теряла.

Воодушевленный Толячий доверительно сообщил им у самого Дома пионеров, что пусть об этом никто не знает – но мать думает, будто он, Толячий, занимается в музыкальном кружке, а он давно уже бросил его и первое время занимался в авиамодельном, а сейчас в драм и юннатском…

Это признание чуть повысило никудышный авторитет Толячего, и к руководителю драмкружка друзья явились, горя желанием поскорее выйти на сцену.

Старый, лет шестидесяти, Павел Петрович тоже обрадовался им, но объяснять ничего не стал, а вместе с десятком других «артистов» сразу повел в горком. Спросил только, у всех ли есть трусы. Будто перед ним дошколята…

Подобное вступление особенно не понравилось Фату, он даже помрачнел.

Содержание пьесы было примерно следующим. Главный тимуровец Толячий ведет борьбу с хулиганами. И вот, когда он призывает окончательно покончить с этим злом, хулиганы набрасываются на него. Но вступаются храбрые тимуровцы и побеждают.

Быть побежденными не входило в планы разведчиков, но все «говорящие» роли были уже распределены, Генке, Фату и Сливе предстояло выскочить на сцену в одних трусах и размахивая длинными палками, некоторое время возмущаться речью главного тимуровца, а потом вместе с двумя другими хулиганами наброситься на него. Слова возмущения Павел Петрович предоставил им выбирать самостоятельно.

Дом пионеров был приглашен выступать перед участниками слета, и Генка не заметил, как разволновался, поджидая своего момента за кулисами. Одно дело – сидеть в рядах сотен участников, другое дело – явиться в качестве особо приглашенного… Генка представил даже, как увидит он изумленные глаза Лии и Тоси.

Но увидеть он ничего не смог. Когда вместе с четверкой других «хулиганов» он выскочил на сцену и остановился перед Толячим, он понял, что нет ничего хуже на свете, чем бессловесная роль. Павел Петрович требовал держаться лицом к залу, а Генка повернулся именно спиной, так как покраснел, не зная, что ему делать и что кричать.

Набрасываться полагалось после реплики главного тимуровца: «Покончим!» А Толячий, стоя на деревянном ящике, все говорил и говорил какую-то ерунду.

– А-а-а! – кричал Генка, размахивая палкой, и с ужасом чувствовал, как покрывается потом его обращенная к зрителям спина.

Генка с надеждой поглядел на Сливу: может, он своими действиями отвлекает внимание зрителей?

Но Слива, едва пошевеливая палкой, тихо и однообразно подвывал из-под челки:

– У-у-у…

Таким образом не отвлечешь зрителя.

Либо Фату, как и Генке, тоже надоело демонстрировать свое голое тело нескольким сотням одетых активистов, либо он заметил, что на стенных горкомовских часах обе стрелки перевалили за двенадцать, но Фат не выдержал, размахнулся и, не дожидаясь реплики «покончим», врезал своей палкой по голой спине Толячего.

– Ты что?! – сразу возмутился главный тимуровец и, на полуслове оборвав свое выступление, прыгнул на Фата.

«Хулиганы» тут же бросились на помощь другу, а храбрые тимуровцы – спасать Толячего.

Действующие лица смешались в общей куче, зал грохнул аплодисментами, а сцену прикрыл занавес.

– Молодцы! Мо-лод-цы!.. – повторял Павел Петрович, растаскивая кучу-малу. – Не надо так входить в роль!

Когда занавес опять открылся, возбужденные «хулиганы» и тимуровцы уже стояли цепочкой по обе руки от Павла Петровича.

Генка впервые увидел зрителей, но Тоси и Лии не разглядел.

Павел Петрович, потряхивая седыми, длинными, до плеч, волосами, раза два поклонился.

– Ты что не дождался «покончим»? – разминая ушибленную лопатку, спросил Толячий, когда они оделись.

– А зачем ты медленно говорил? – вопросом на вопрос ответил Фат. – Что это за пьеса: одному сто слов, а другому – ни одного?

– Не ругайтесь, мальчики, все хорошо! – вступился Павел Петрович. – Все получилось очень здорово! – И сказал трем «хулиганам»: – Вы, ребята, чувствуете роль! Приходите как-нибудь на занятия кружка, мы теперь большую пьесу будем готовить!

«Хулиганы» неопределенно замычали в ответ.

А Генка подумал с облегчением: может, он правда чувствовал роль и никто не заметил его потной спины.

Из горкома вышли вместе с Толячим.

– Ты куда сейчас? – спросил его Слива.

– Куда? Домой.

Слива поглядел на Генку. Если родители узнают у матери Толячего, что он пришел рано, Генку и Сливу не спасет от кары даже блестящее исполнение роли хулиганов.

– А ты не мог бы где-нибудь посидеть до вечера, пока мы вернемся? – спросил Генка.

– Где ж я посижу… Если с вами?

– С нами нельзя, – вмешался Фат.

Толячий обиделся.

– Думаете, если видели полковника, так и всё – герои уже… Зато я видел, как Корявый через наш сад удирал.

– Мы, знаешь, не можем сейчас объяснить, куда мы… – примиряюще сказал Генка. – Мы как-нибудь потом. А ты знаешь где посиди! Это мы найдем! Только не подведи, а?..

Еще одна загадка

Толячего, под клятву, что место это он сохранит в тайне, протащили на третий этаж бывшего монастыря.

Место ему понравилось. Даже очень. Поэтому явилось опасение, что вытурить его отсюда будет нелегко.

Вдобавок еще Толячий заныл, что, если они пробудут долго, он умрет от скуки. Пришлось Фату бежать домой за книгами.

Фат принес «Робинзона Крузо» и «Найденыша».

– А я их читал, – закапризничал Толячий.

– Ну и что ж, что читал? – сказал Слива. – Это даже интересней. Думаешь: надо было так, а он делает так.

Уговорили.

Толкучка показалась на этот раз полной каких-то зловещих тайн, которых они лишь коснулись пока, а разгадать не могли.

Арсеньич был на месте. Зазывал простаков щербатый Сливин приятель. И, как всегда, обвешанный тряпками, расхваливал свое барахло Скобарь.

Ни Дроли, ни Банника, ни мужика в болотных сапогах не было на базаре. И свобода, завоеванная ценой таких нечеловеческих усилий, казалась поначалу бессмысленной.

Слива был откомандирован «зарабатывать» свой рубль. А Генка и Фат принялись бороздить толкучку во всех направлениях, то вдвоем, то по одному.

Дроля появился в воротах, когда толпа уже начала редеть. Охрипшие от криков торгаши становились к этому времени похожими на сонливых мух. А базарная площадь шелестела под ногами обрывками бумаги, пустыми пачками из-под папирос, множеством окурков.

Генка и Фат шарахнулись от ворот в сторону.

Дроля не спеша, будто прогуливаясь, мимо ларьков прошел по направлению к тиру.

Около Арсеньича толпилось человек пять.

Дроля остановился неподалеку и, заказав кружку пива, стал медленно тянуть его, явно выжидая, когда Арсеньич освободится.

Генка и Фат заметались около монастыря, не в силах предпринять что-нибудь: они могли выдать себя или насторожить Дролю.

Генка, осененный внезапной идеей, бросился во двор и сразу увидел Катю.

Умела Катя играть в одиночку: возьмет каких-нибудь два кирпича, присоединит к ним два Сливиных колесика и, комбинируя это нехитрое хозяйство то так, то эдак, что-то рассказывает сама себе часами подряд.

Никого из родителей во дворе не было.

– Кать! – негромко позвал Генка.

Она оглянулась.

– Уже выступили?

Генка показал ей: «Тихо!» И поманил к себе.

Солнце пригревало так здорово, что можно бы даже скинуть телогрейку, а Катя по-прежнему ходила укутанная в большую материну шаль так, что торчали одни глаза.

– Катя! – быстро заговорил Генка. – Сейчас мы покажем тебе одного человека, нам нельзя, а ты послушай, что он будет говорить! Ты же маленькая – тебе ничего! Поняла? Только чтобы – никому это! А, Кать?

– А подслушивать плохо, – сказала Катя.

– Это плохо, когда хороших людей подслушивать, а когда плохих – это хорошо! Поняла? Только – никому! Это тайна. Знаешь – большущая тайна! Может, я из-за этого жизнью рискую. Поняла?

Катя кивнула. Еще бы: жизнью человек рискует!

Фат глядел скептически.

– Ты постарайся только, сделай вид, будто просто так стоишь. А сама слушай. Потом расскажешь нам. Ладно? Я тебе, Кать, вот так должен буду! – Генка показал рукой над макушкой. – А дома не говори! Я потом скажу, когда можно говорить. И никому не говори! Ладно?

– Ладно, – сказала Катя. – А я там колесики оставила.

– Пусть, пусть! Колесики не пропадут! – утешил Генка, увлекая Катю за собой. – Мы тебе сто таких колесиков подарим! Тысячу! Даже миллион! Только миллион – это в комнате не поместишь… – истины ради заметил Генка.

Фат брел следом.

Около Арсеньича осталось всего два мужика. Дроля все так же тянул пиво. Но когда еще один клиент Арсеньича отставил ружье, Дроля сунул кружку продавцу и не спеша направился к тиру.

– Вон! – показал Генка. – Видишь, к тиру идет? Ты стань рядом, будто хочешь посмотреть, как стреляют, и слушай! А мы будем ждать тебя.

Маленькая Катя с хладнокровием несмышленыша поднялась на деревянную площадку тира почти вслед за Дролей.

Генка и Фат наблюдали издалека.

Катя закусила указательный палец и принялась разглядывать то Дролю, то, приподнявшись на цыпочки, чтобы видеть через барьер, – жестяные фигурки зверей.

Дроля взял ружье, переломил его, зарядил и стал целиться.

Наконец отошел от стойки последний клиент. Арсеньич и Дроля остались один на один.

Дроля сделал выстрелов пятнадцать, когда Катя отошла от него и спокойненько направилась к поджидавшим ее друзьям.

– Чего это она? – мрачно спросил Фат.

Генка не знал – чего. Расспрашивать ее здесь, в гуще людей, нельзя было, и Генка заспешил к монастырю, жестами показывая Кате, чтоб торопилась.

– Ну! – Генка тронул ее за плечо. – Почему ушла?!

– А ему ж не с кем разговаривать!

– Как – не с кем? – Фат нахмурился. – Что он – и не говорил ничего?

– Говорил.

– Кому?

– А тому, что пульки ему такие черненькие давал.

– Что говорил?

– Сначала сказал: дай двадцать.

– А потом? – нетерпеливо вмешался Генка.

– Потом… – Катя наморщила лоб. – Говорит… Скажи, говорит, Купцу: надо этого… Как его? Ну, в общем, надо убрать от него этого, сказал.

– Толстого?.. Банника?.. Гвардейца?.. – спросил Фат.

– Нет… Этого. Я забыла!.. – Катя посмотрела до того виноватыми глазами, что, казалось, сейчас заплачет.

– Может, вещь какую?.. Ну, ладно, – постарался утешить ее Генка. – Вспомнишь потом! А больше ничего не говорил?

Катя обрадовалась, что ее не ругают, и засмеялась вдруг:

– Говорил, что его нюхали!

– Что, что? – Генка насторожился.

– Ну, сказал, что его… нет, нас, сказал, кто-то нюхает!

– А дальше?

– А дальше ничего. Потому что тот, который пульки черненькие давал, ушел куда-то.

Фат вытаращил глаза и, не говоря ни слова, со всех ног бросился в обход базарной площади: глянуть на выход из тира.

– Ты, Кать, иди играй теперь, чтобы мама не узнала, а я – по делу. – И, почти втолкнув Катю во двор, Генка пустился следом за Фатом.

Но уже на полпути заметил, что Дроля уходит.

Фат, злой и разочарованный, сказал Генке, что видел, как Арсеньич вернулся, а куда ходил – осталось неизвестным.

Где-то рядом по базару гулял Купец… Если бы Катя умела говорить без наводящих вопросов! Или догадалась бы подождать Арсеньича!

Друзья не стали наблюдать за Дролей, так как он сразу ушел по направлению к выселкам.

Теперь они уже не сомневались, что в кажущейся базарной сутолоке орудовала какая-то слаженная шайка. Но чья рука направляет механизм этой шайки – надо было еще разгадать. И кто они: спекулянты, или мошенники вроде щербатого Весельчака, или воры?..

Друзья посовещались. Несмотря на добавочные сведения, удовлетворения ни тот, ни другой не чувствовали.

Пугало то, что они могли оказаться на неверном пути. Во что бы то ни стало им нужен был прежде всего убийца. А они, затратив столько усилий, вертелись пока в одном и том же кругу базарных аферистов.

– Надо следить за Дролей… – сказал Фат. – Если от него надо кого-то убрать…

– А может, что-то, – заметил Генка. – Чемодан, например, который Банник оставил.

– Может, – согласился Фат. Предположение это казалось наиболее вероятным.

Вот ведь: если девчонка и узнает что-нибудь, то потом так напутает, что десять мудрецов не разберутся…

К Толячему решили не заглядывать: заканючит еще, что надоело…

Фат, согласно прежнему расписанию, отправился на татарку, а Генка, захватив испытанный мешок Фата, – на Степную.

Наблюдения ничего нового не дали.

Дроля и Скобарь отсиживались по домам, гостей к ним не было, а щербатый Весельчак до ночи пьянствовал в столовой при гостинице «Быстряк».

Сошлись у ворот монастыря, как договаривались заранее. Слива явился первым и от нечего делать периодически доставал свой платок. Традиционный рубль его перекочевал в карман казначея.

Теперь можно было выпустить Толячего, если он не предал и еще не сбежал.

Чиркая спичками, забрались на третий этаж.

Толячий, как выяснилось, умел держать слово.

Подложив под голову «Робинзона Крузо» и «Найденыша», Толячий спал.

– Что ж вы так долго?

Упрек был справедливым. Но скажи ему заранее – разве согласился бы подождать?

– Не так уж и долго, – сказал Слива. – Всего каких-нибудь половина первого.

Вскакивая, Толячий едва не ударился головой о кирпичную кладку бывшего монастыря. Но, к удивлению друзей, вроде обрадовался даже.

– Ну, и будет мне дома! – радостно сообщил он. Потом загрустил: – Вы хоть дела делали, а мне порка за вас.

– А что, тебе тоже попадает? – с интересом полюбопытствовал Слива.

– Еще как!.. – признался Толячий.

– А я думал: отличникам ничего, – сказал Слива.

– Я видел тебя на базаре. Как стемнело, думал, что вы вернулись, а тут какой-то лазил…

– Где лазил? – сразу спросил Фат.

– Да тут! Внизу. Что-то вроде шуршит, слышу, хотел окликнуть. Потом глянул во двор, а он уже вылазит.

– Кто он?

– Откуда я знаю! Темно ведь. Мужик какой-то.

– В сапогах? В телогрейке?

– Сапог я не разглядел. Наверно. А что в телогрейке – то да. Знакомый?

Друзья переглянулись.

– Да нет… Видели раз… – уклонился от прямого ответа Генка.

Тишина, нависшая сразу вслед за этим, показалась ему живой и словно бы враждебной.

– Ну, ладно, идемте! – с подчеркнутой бодростью сказал Фат. – Всем сегодня достанется.

– А куда ходили – не скажете?.. – В голосе Толячего прозвучала обида.

– Ты знаешь, нам еще не все ясно, – опять уклонился Генка. – Подожди немного. Ладно?

– Ладно, – согласился Толячий, довольный уже тем, что тройка «камчадалов» уговаривает его. – Говорите дома: репетировать ходили в Детский парк. Ну, и не заметили, как время прошло.

Спускаясь через люк, Фат шепнул Генке:

– Завтра надо проверить, что он здесь шарил!

Генка кивнул в темноте.

Оба почему-то были убеждены, что новость, которую сообщил им Толячий, может оказаться гораздо серьезнее, чем все их сегодняшние наблюдения.

Подвальное окошко старой котельной выходило во двор монастыря таким образом, что из окон Сливы и Генки окошко это нельзя было увидеть. Даже калитка и ворота находились вне поля зрения обитателей бывшего монастыря.

Стоило одним взглядом через щелку в заборе убедиться, что двор пуст, и можно незаметно пробраться в котельную…

Но ради чего?

Эмма Викторовна

Не будем задерживать внимание на том, что отцы поджидали Генку и Сливу. Спасительное «репетировали» помогло, естественно, мало. Но всякое дело требует жертв, и если стать на позиции родителей, то можно поверить даже, что иногда они бывают правы.

Перед началом уроков Толячий спросил у Сливы:

– Досталось?

Слива моргнул.

– А мне прям – ух как! – похвалился Толячий.

Генку и Фата раздирали догадки относительно посещения загадочным мужиком котельной. Что это был тот самый мужик, которого безуспешно пытался выследить Фат, и что посещение имело какую-то цель – сомнений не возникало. Ради любопытства пожилой человек в котельную не полезет. Тем более – поздно вечером, в темноте…

Надо бы с утра обшарить там каждый угол, но пропускать уроки за месяц до конца занятий было опасно… Да и отцы уезжали в командировку аж после обеда…

А Эмма Викторовна будто знала, что им не сидится в школе: велела всем троим (именно троим, а не вдвоем или еще с кем-нибудь четвертым!) зайти после уроков в учительскую.

Друзья вспомнили ради такого случая все свои большие и малые проступки за последний месяц, но вызвали их не для того, чтобы читать мораль.

Эмма Викторовна ждала их в учительской одна, и лицо у нее не было строгим.

– Садитесь, мальчики… – Она показала на стулья у входа.

– Нет… – сказал Генка. – Мы постоим.

Фат переступил с ноги на ногу. Их еще ни разу не приглашали садиться, вызывая в учительскую.

– Ну как хотите… – сказала Эмма Викторовна и села за маленький столик напротив тройки разведчиков, лица которых выражали явное замешательство по поводу столь невероятного начала.

– Дело вот в чем, мальчики… Какие-то вы сделались непонятные. Я не хочу сказать, что вы стали хуже учиться или хуже себя вести. Наоборот: у вас даже пятерки появились! И Фатым наверстал упущенное. А вот на уроках вы бываете какие-то сами не свои: издерганные, нервные и частенько… витаете где-то в облаках. Что-нибудь дома плохо?

– Нет! – сказал Генка. – Дома все хорошо.

– И у вас?

– И у меня, – невозмутимо подтвердил Фат.

Слива кивнул, тряхнув челкой.

– Что же тогда мучает вас?

Фат поглядел в окно. Слива глубокомысленно поморгал с минутку.

– Да ничто не мучает, Эмма Викторовна! – сказал Генка. И синие глаза его сделались теми большущими, невинными, про которые мать говорила, что легче себя обвинить в чем-нибудь, чем не поверить таким вот Генкиным глазам. – Это мы просто… Как всегда.

– Что просто?

– А ничего. Все просто.

– Тогда я вам сама подскажу. Я заметила это с того дня, как вы потеряли друга… Я понимаю, полковник был редкостно умным и добрым другом. – Фат нахмурился. – Я понимаю, что для вас это большая потеря. Но даже ради памяти о нем надо пережить это как-то попроще… Фатым, почему ты молчишь?

Фат был бледным и не глядел на учительницу.

– Слава…

Слива моргнул еще раз.

– Я правильно вас поняла?

– Да… То есть нет, Эмма Викторовна, – сказал Слива.

– Вы мало участвуете в пионерской работе. Тося говорила, что отказались даже транспарант сделать… Надо как-то активнее участвовать в жизни школы!

– А нам некогда! – брякнул Слива.

– Почему некогда?

– Да мы это… – быстро вмешался Генка. – Одну штуку мастерим, Эмма Викторовна. Вот закончим! Тогда…

Эмма Викторовна поняла, что беседы по душам не получится.

– Ну, хорошо… – сказала она. – Вернемся к этому в другой раз.

А разведчики, довольные тем, что классный руководитель вызвала их не ради нагоняя, едва переступив порог женского монастыря, что было духу помчались к мужскому.

Фат нырнул в котельную первым, Генка и Слива – за ним.

Генка достал из портфеля огарок свечи, заготовленный дома еще утром.

Фат чиркнул спичкой.

Огонек потрепыхался немного, вытянулся, и сумеречная даже днем котельная впервые предстала их глазам во всей своей неприглядности.

На месте, где когда-то стоял паровой котел, возвышался кирпичный фундамент.

Куча железного лома в углу, каменные плиты невысоких стен, обрывки ржавого провода, щепа, обломки кирпича – все было покрыто слоем грязной плесени.

Котельная имела один выход – в сторону двора, как и полуподвальное окошко, но тяжелая стальная дверь, наподобие тюремной, была неведомо когда закупорена тремя шинами с тремя огромными проржавевшими замками, потому и приходилось пользоваться окошком.

Тщательно, шаг за шагом, обследовали каждый угол, переворошили кучу железного лома, выискивая, что мог бы прятать здесь мужик в телогрейке с разорванным хлястиком… Найти ничего не удалось.

Генка предложил на всякий случай обследовать верхние помещения: Толячий мог не услышать, когда мужик взбирался на первый или второй этаж…

Снова затеплилась надежда, снова оглядывали каждый угол и каждый кирпич…

Но мужик мог спрятать что-нибудь, а мог и взять что-то, спрятанное здесь раньше.

Надо было действовать по старому плану.

Не повезет, так уж ничего не сделаешь… В тех местах, где должны бы находиться вчера Фат, или Генка, или хотя бы Слива, оказались Толячий и Катя…

Генка покрутил за козырек свою кепку, вздохнул, не ведая, что сегодняшний вечер будет для него таким ошеломляюще богатым на открытия, что мелочь, вроде посещения мужиком котельной, временно отодвинется на задний план.