Текст книги "Эпоха и личность. Физики. Очерки и воспоминания"

Автор книги: Евгений Фейнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

«Но потом ни Гейзенберг, ни приезжавший с ним Вейцзеккер уже не поднимали этого вопроса[99]99
  Младший друг и ученик Гейзенберга физик-теоретик Карл Фридрих фон Вейцзеккер приехал вместе с ним. Он ожидал результатов разговора Гейзенберга с Бором в отеле.


[Закрыть] (то ли поняли, что я возмущен, то ли повлияли первые поражения в России, под Москвой). Постепенно их взгляды менялись. Я написал об этом Юнгу, но это не подействовало. Удивительно, как люди забывают свои слова, если их взгляды меняются постепенно». Здесь Гинзбург вставил: «Люди склонны забывать те свои взгляды, которые хотели бы забыть». Бор в этот момент раскуривал трубку, но понимание засветилось в его полуулыбке.

Начали вставать и расходиться. Я подошел к Оге, который появился незадолго перед этим, и спросил его: «Считаете ли Вы, что с Гейзенбергом нельзя поддерживать отношения?» Он отрицал это, ссылался на доброе отношение Гейзенберга к отцу. Говорил, что Гейзенберг, хотя и националист, «не любил нацистов и антисемитизм» и т. п. Но когда я сказал, что книга Юнга принесла у нас больше пользы, чем вреда, очень решительно повторил: «We do not like this book» (Мы не любим эту книгу), и решительность была очень подчеркнута.[100]100
  То, что рассказал, согласно моим записям, Бор о знаменитой встрече с Гейзенбергом, решительно отличается от описанного в литературе, в том числе в воспоминаниях Гейзенберга. Слова Бора вызывают множество вопросов. Они рассматриваются ниже в очерке «Трагедия Гейзенберга».


[Закрыть]

Все уже уходили. Мы, конечно, пошли до машины. Бор раскланялся и сел в машину первый. Но когда он увидел, что мы подошли к машине близко и Оге пожимает руку каждому, то, с трудом сгибаясь под слишком низкой для него крышей лимузина, вышел снова и одарил каждого рукопожатием и улыбкой своего огромного лица.

ДОПОЛНЕНИЕ:
Физики и философы

Я решаюсь опубликовать приведенный обмен репликами о философах, который может показаться странным молодым поколениям читателей, а философам даже оскорбительным. Но это в наши дни, когда за последние десятилетия положение в философии у нас во многих отношениях изменилось, когда в философию пришли новые люди, понимающие и ценящие достижения естественных наук, а многие квалифицированные математики, физики и биологи занимаются философией профессионально, когда частые дискуссии по методологическим проблемам ведутся обычно серьезно, без навязывания какого-либо диктата.

Дело в том, что у нас, начиная с конца 20-х годов, новая для того времени физика (теория относительности и квантовая механика) стала подвергаться яростным атакам со стороны весьма титулованных философов, находивших поддержку у партийных органов и у нескольких крайне консервативных в вопросах науки профессоров-физиков старшего поколения. Эта новая физика объявлялась противоречащей материализму, идеалистическим буржуазным измышлением, а ее сторонники – прислужниками буржуазии, как впоследствии, начиная с 30-х годов, это было с генетикой и другими важнейшими ветвями биологии, а в 40-х годах – с кибернетикой. Вульгаризация науки, прямая демагогия были в этих атаках излюбленным оружием. Вред, принесенный нашей науке и экономике, трудно переоценить.

Для физиков все это началось раньше, чем в других науках, и до таких крайностей, как в биологии, не дошло. Некоторые ведущие физики тщетно пытались разъяснить обвинителям истину (один такой эпизод – дискуссию между И. Е. Таммом и консерваторами – я описал в очерке «Тамм в жизни»; см. выше в настоящем сборнике с. 70-72. Там видно, как это происходило). В конце 40-х годов дошло до того, что в некоторых вузах напуганные профессора избегали чтения лекций по теории относительности и квантовой механике.

Апогея эта «идеологическая критика» достигла в 1949–1952 гг., хотя к тому времени новая физика у нас, конечно, фактически укрепилась, имела немало авторитетных и деятельных защитников, если даже не все они выступали в печати и в публичных дискуссиях (достаточно назвать имена С. И. Вавилова, И. В. Курчатова, А. Ф. Иоффе, И. Е. Тамма, Л. Д. Ландау, Я. И. Френкеля и В. А. Фока).

Для того чтобы читатель почувствовал атмосферу того времени, приведу выдержки из солидно выглядящего сборника статей [3].

«В среде советских физиков еще медленно происходят процессы, аналогичные тем, которые очистили путь для передовой науки в агробиологии, физиологии, микробиологии и учении о клетке.[101]101
  Кибернетика у нас была задушена именно философами в колыбели, и о ней даже не говорили (– Е. Ф.).


[Закрыть] Наличие порочных воззрений в физике было вскрыто при обсуждении, например, так называемого принципа дополнительности Бора-Гейзенберга. Идеалистические воззрения и сейчас проникают в физику в связи с антинаучными толкованиями теории относительности» (см. [3 (предисловие)]).

Один из ведущих философов, специально занимавшийся физикой (И. В. Кузнецов), там же писал: «То, что Эйнштейн и эйнштейнианцы выдают за физическую теорию, не может быть признано физической теорией» (с. 52). Он настойчиво проводит мысль, что никакой собственно теории относительности нет, – есть «физика быстрых движений» (с. 73). Он пишет о «реакционных буржуазных ученых, поднимающих Эйнштейна на щит как якобы создателя нового физического учения о пространстве и времени» (с. 50) и противопоставляет эйнштейновской трактовке предшествовавшие попытки Лоренца, который якобы был более материалистом, потому что выводил сокращение движущегося тела из конкретных физических законов электромагнитного поля (с. 71).

Между тем главное значение, главная прелесть теории относительности Эйнштейна в том и состоит, что его новая концепция пространства и времени дает универсальные законы, например, того же сокращения для тел, сдерживаемых любыми силами, – электромагнитными, ядерными, нейтринными, поскольку все процессы происходят в пространстве и времени, связанных здесь вместе (рассчитать процесс сокращения для данных сил, конечно, можно, но благодаря Эйнштейну мы заранее знаем результат). И лозунг, выделенный курсивом: «Разоблачение реакционного эйнштейнианства в области физической науки – одна из наиболее актуальных задач советских физиков и философов» (с. 47). Эти общие рассуждения сопровождаются безграмотным «опровержением» некоторых конкретных следствий теории относительности, например, «обратимости замедления времени» (с. 55, 56).

Но возвратимся к разговору о Фоке в основном тексте.

Я хотел бы вспомнить одно обсуждение этого самого сборника философских статей в ФИАНе, происходившее в тяжелое время 1952 г.

Конференц-зал был полон. На эстраде, в президиуме, сидели философы (среди них, действительно, как говорил Бор, были «милые» люди, лишь старавшиеся сделать физику более «уютной», понятной для них, воспитанных на классических концепциях; эти люди не опускались до опасных в политическом смысле, грубых высказываний. Но за них, на основании их критики, такие политические выводы делали партийные и другие органы). Главным оппонентом, настойчиво и терпеливо пытавшимся разъяснить истину, был В. А. Фок. Но в конце концов и он не выдержал нелепых высказываний и придирок. Не изменяя своей обычной манере говорить с расстановкой, он возмущенно произнес: «Мы с вами спорим 25 лет. За это время мы, физики, изучили диалектический материализм и знаем его, а вы, философы, так ничему в физике и не научились, не понимаете ее». Сложив свой слуховой аппарат в портфель (Фок был глуховат), он защелкнул замочек портфеля, при гробовом молчании зала, твердо ступая, сошел с эстрады, прошествовал по длинному проходу до выхода и не слишком тихо затворил за собой дверь.

В наше время рассказанное здесь кажется почти невероятным. Но так было, было. Был и соблазн пойти на компромисс и вульгаризацию науки, лишь бы не навлечь на себя опасный гнев философов. Так, один вообще-то талантливый теоретик, автор хорошего университетского учебника, захотел угодить им и избавиться от утверждения теории относительности о том, что все возможные инерционные системы отсчета совершенно равноправны (это означает, в частности, невозможность классического всепроницающего эфира доэйнштейновской эпохи). В его рассуждениях появился постепенный переход от одной инерциональной системы к другой, в котором возникала выделенная «наиинерциальнейшая» система отсчета. Фок быстро поймал его на ошибке в рассуждениях, и он навсегда потерял уважение большинства физиков-теоретиков. Это явное приспособленчество у многих вызвало гнев.

Более удивительными могут показаться слова Бора о философах на Западе. Но дело в том, что господствовавшая там философия была позитивистского толка, и Бор с ней не соглашался. Вспомним и Эйнштейна, писавшего: «Я не вижу никакой “метафизической” опасности в том, чтобы включить в систему в качестве независимого понятия вещь (объект в смысле физики), хотя даже упоминание понятия “объективный мир” “в глазах философской полиции подозрительно” [4]. “Это в природе вещей, что мы не можем говорить об этих вопросах иначе, чем с помощью созданных нами понятий, которые недоступны определению” [5] (формально логическому; они возникают, как обобщение опыта. – Е. Ф.). И дальше: “… В наши дни преобладает субъективистская и позитивистская точка зрения. Сторонники этой точки зрения провозглашают, что рассмотрение природы как объективной реальности – устаревший предрассудок… В любую эпоху господствует какая-нибудь мода, причем бóльшая часть людей даже не замечает господствующего тирана”» [6].

Все это направлено против философов-позитивистов, у которых он так и не смог пробудить понимание.

Таким образом, одну и ту же науку одни философы обвиняли в позитивизме и идеализме, как это было у нас (что грозило ученым реальными и тяжелыми карами), другие – за неприятие позитивизма, как это было на Западе (и, так как кары здесь не угрожали, ученые могли отвечать на это лишь чувством сострадания к философам). Но, разумеется, нельзя делать вид, что философы всегда не понимали и теперь не понимают науку. Это видно из истории философии и из того, что у нас происходит в этой области в последнее время.

ЛИТЕРАТУРА

1. Рожанский И. Д. Встреча с Нильсом Бором // Вопр. истории естествознания и техники. 1987. Вып. 1. С. 120-136.

2. Марков М. А. Об одном письме Нильса Бора // Там же. 1986. Вып. 3. С. 146-149.

3. Философские вопросы современной физики. – М.: Изд-во АН СССР, 1952. 575 с.

4. Эйнштейн А. Замечания о теории познания Бертрана Рассела / Собр. науч. тр. В 4 т. – М.: Наука, 1967. Т 4. С. 248-252.

5. Эйнштейн А. Физика и реальность // Там же. С. 200-227.

6. Эйнштейн А. Письма к Морису Соловину // Там же. С. 547-575.

ГЕЙЗЕНБЕРГ
Вернер Карл

(1901–1976)

Трагедия Гейзенберга[102]102
  Журнальный вариант опубликован в журнале «Знамя» №3 за 1989 г. Его немецкий перевод в книге: Dürr H.-P., Feinberg E., van der Waerden В. L., von Weizsecker C. F. Werner Heisenberg. – Wien: Hansen Verlag, 1992.


[Закрыть]

Когда в 1961 г. Нильс Бор был в Москве, он трижды посетил ФИ АН, подолгу беседовал с небольшими – шесть-семь человек – группами сотрудников института во главе с И. Е. Таммом. Я был в их числе. Однажды произошел один многозначительный эпизод, о котором я в тот же вечер 17 мая сделал подробную запись в моей тетради. Я уже рассказывал об этом,[103]103
  См. выше очерк «Бор. Москва. 1961».


[Закрыть] но напомним здесь нужный отрывок.

Речь зашла о Вернере Гейзенберге, выдающемся ученом с мировым именем, немецком физике, одном из создателей физики XX века, нобелевском лауреате в возрасте тридцати одного года, который остался в гитлеровской Германии и был в числе руководителей немецкого «уранового проекта» (который, как известно, не принес каких-либо результатов). Высказывание о нем Бора, неожиданное и даже сенсационное, выходило за пределы простого интереса к личностям Бора и Гейзенберга. По существу, затрагивалась проблема поведения ученого в условиях безжалостной диктатуры в тоталитарном государстве.

Началось с того, что Бору был задан вопрос: правильно ли Юнг описывает встречу Бора с приехавшим к нему в сентябре 1941 г. Гейзенбергом. Имелось в виду то место в широко известной книге, популярно излагающей историю создания атомной бомбы [1], где говорится, что Гейзенберг приезжал с целью сообщить, что Германия не сумеет создать атомную бомбу, и нужно побудить английских и американских физиков тоже не создавать ее. Гейзенберг не мог говорить прямо, а его острожная речь только напугала Бора, и тот вообще перестал понимать что-либо после первого же упоминания о бомбе. Из разговора ничего не получилось. Эта версия излагается и в других книгах [2-4], а также в книге самого Гейзенберга [5].

Вот что я записал: «Бор даже оживился: “Гейзенберг очень честный человек. Но поразительно, как человек способен забывать свои взгляды, если он их постепенно (gradually) изменял… Гейзенберг приехал осенью 41-го года, когда Гитлер завоевал Францию и быстро продвигался в России. Гейзенберг уговаривал, что победа Гитлера неизбежна, глупо в ней сомневаться. Нацисты не уважают науку и поэтому плохо относятся к ученым. Нужно объединиться и помогать Гитлеру, и тогда, когда он победит, отношение к ученым изменится. Нужно сотрудничать с созданными нацистами институтами”.

Бор раскуривает трубку и, не выпуская ее изо рта, смотрит на меня удивленно. Его лицо сильно от этого вытянуто, свисающие по бокам глаз брови не скрывают огромные, чуть желтоватые белки и голубые зрачки. Он очень удивлен даже сейчас». (Ландау потом говорил мне, что в личном разговоре с ним Бор, рассказав то же самое, был не «удивлен», а возбужден и возмущен.) «Он считал, что победа Гитлера неизбежна! Я не мог прямо сказать ему “нет” (т. е. отказаться от сотрудничества с Гитлером. – Е. Ф.). Я сказал, что не могу решать такой вопрос единолично, необходимо посоветоваться с сотрудниками. (Значит, Бор ему не доверял. Юнг прав, что они друг перед другом осторожничали, даже скрытничали. – Е. Ф.) Из того, что Гейзенберг говорил, мы пришли к выводу, что у Гитлера будет атомное оружие. Иначе почему же победа неизбежна?… Но потом ни Гейзенберг, ни приезжавший с ним Вейцзеккер не поднимали этого вопроса. То ли поняли, что я возмущен, то ли повлияли первые поражения немцев под Москвой. Постепенно их взгляды менялись. Я написал об этом Юнгу, но это не подействовало…

Начали вставать и расходиться. Я подошел к Оге,[104]104
  Оге (Aage) Бор (р. 1922) – сын Нильса Бора, сопровождавший отца. Физик-теоретик. Впоследствии нобелевский лауреат.


[Закрыть] который появился незадолго перед этим, и спросил: “Считаете ли Вы, что с Гейзенбергом нельзя поддерживать отношения?” Он отрицал это, ссылался на доброе отношение Гейзенберга к отцу. Говорил, что Гейзенберг, хотя и националист, “не любит нацистов и антисемитизм” и т. п.»

Итак, Нильс Бор в 1961 г. сделал поразительное заявление: Гейзенберг, «очень честный человек», в сентябре 1941 г. убеждал его, что все ученые (или вообще интеллектуалы?) должны объединиться, помочь Гитлеру и тем добиться его хорошего отношения к науке. Некоторые историки считают даже, что Гейзенберг уговаривал Бора принять участие в немецком урановом проекте. Но это уж чепуха. Оге Бор в 2002 г. категорически заявил, что, зная личности, характеры, политические взгляды обоих участников встречи, а также Вейцзеккера, это можно считать исключенным [6].

Бор и Гейзенберг

Гейзенберг – крупнейший физик, создатель квантовой механики и, по крайней мере в прошлом, близкий друг Бора. В Копенгагене он некогда жил по существу в доме Бора, и они до изнеможения ежедневно и еженощно обсуждали главные трудности новой науки. В результате этих обсуждений появились знаменитое соотношение неопределенностей Гейзенберга и принцип дополнительности Бора – два аспекта одного и того же фундаментального положения квантовой механики. И вот они встречаются почти как враги. Как справедливо замечает Вейцзеккер,[105]105
  Карл Фридрих фон Вейцзеккер – выдающийся физик-теоретик, р. 1912 г., друг и ученик Гейзенберга. Ответы на вопросы американского историка науки А. Крамиша (рукопись, 1986 г.). Я благодарен профессору Вейцзеккеру за присылку мне копии этой рукописи и за длительные, на редкость открытые и исключительно интересные многочасовые беседы, которые мы имели с ним в марте 1987 г. и особенно в мае 1991 г. Его имя будет еще не раз встречаться в дальнейшем тексте.


[Закрыть] это «трагедия эпохи». И об их встрече возникают две разные версии. Здесь напрашивается сразу несколько вопросов.

Неужели действительно Гейзенберг предлагал ученым объединиться и помочь Гитлеру? Как в таком случае Бор мог назвать Гейзенберга очень честным человеком? Каково истинное политическое лицо Гейзенберга, в какой мере он сотрудничал с нацистским режимом и почему? И как он вообще вел себя при Гитлере? И дальше: почему немецкие атомники и нацистское государство не создали все же атомную бомбу? И насколько «виноват» в этом Гейзенберг? Ответы на эти вопросы, за исключением первых двух, которые пока не обсуждались, сильно расходятся.

Существует огромная литература по немецкому «урановому проекту», по «проблеме Гейзенберга». Даже в середине 90-х годов по поводу появившихся двух новых книг, обсуждавших неудачу немецкого атомного проекта и выдвигавших полярно противоположные утверждения, в «Нью-Йорк Таймс» появилась рецензия на них под заголовком: «Гейзенберг – невежда или саботажник?» Это характерное противопоставление пронизывает всю литературу.

На самом деле, как я постараюсь показать, в полном смысле не верно ни то, ни другое, хотя в то же время в известном смысле верно и то, и другое. Положение сложнее и тоньше. Чтобы понять его, нужно хорошо понять, что такое тоталитарное государство, каково положение в нем человека, в частности интеллигента, какова психология такого интеллигента в условиях физического и идеологического гнета. Людям из стран западной демократии понять это трудно.

^{В. К. Гейзенберг в 1927 г. В этот год он создал квантовую механику и сформулировал соотношение неопределенностей}

Новый бум возник в первые же годы XXI века. Он в значительной мере связан с появлением пьесы Фрэйна «Копенгаген» [7] (об этой самой встрече), идущей с большим успехом в разных странах, и с рассекречиванием части архива Бора, содержащего 12 (!), мало различающихся в существенном, вариантов черновиков письма Гейзенбергу, так и не отправленного ему, и написанных в 1957 г., т. е. через 16 лет после встречи (и позже; напомним, Бор умер в 1962 г.). Но сначала – о предложении Гейзенберга помочь Гитлеру. Ни опубликованные материалы, ни свидетельства тех, кто знал Бора и Гейзенберга лично, не подтверждают, что такое предложение было сделано. Однако Гейзенберг – националист, хотя и «проверенный антинацист» («proven anti-Nazi»), как назвал его Бейерхен, серьезный историк науки [8], даже вскоре после войны неоднократно ошеломлял своими высказываниями бывших друзей, бежавших из гитлеровской Германии. Так, в 1974 г. в доме одного такого друга он, как пишут его официальные биографы, известные физики Н. Мотт и Р. Пайерлс [9] (сами они при этом не присутствовали), сказал: «Нацистов следовало бы оставить у власти еще лет на пятьдесят, они стали бы вполне приличными». Авторы замечают по этому поводу, что никто не собирал и не анализировал детально подобные его высказывания, но приведенное ими считают показательным. Все это, по их мнению, свидетельствует, что Гейзенберг был совершенно неспособен понять позицию собеседника (то же утверждает и выдающийся голландский физик Казимир [10], см. ниже).

Конечно, слова Гейзенберга переданы его собеседником и можно предположить, что они при этом несколько искажены. Например, быть может, было сказано несколько иначе: «Если бы нацисты пробыли у власти еще пятьдесят лет…» Но все равно, подобное высказывание вызывает по меньшей мере недоброжелательное недоумение.[106]106
  Однако если он сказал «если бы нацисты…», то так ли уж это чудовищно для честного человека, прожившего много лет при тоталитаризме, в зависимости от хода событий менявшего свои надежды и, например, в случае Гейзенберга больше всего боявшегося прихода советского коммунизма и его страшной мести? Не есть ли это просто наивность?
  Вспомним об одном эпизоде, описанном выше в очерке «Мозаика» о нашем академике М. А. Леонтовиче. Этот безусловно честный, прямой и смелый человек, не побоявшийся кричать в лицо эмвэдэшному генералу (начальственно контролировавшему ФИАН, где М. А. работал) гневные слова о своем отвращении к коммунистической партии, «которая насаждает антисемитизм, держит крестьян в колхозах» и т. п.
  Этот бесстрашный ненавистник советского строя однажды, в 1943 г., когда, как выше написано, я ночевал у него и мы «проговорили полночи обо всем, что мучило», наивно сказал мне: «уж не думаете ли Вы, что после войны сохранятся колхозы?» Его не убеждали мои слова, что победившая система никогда себя не изменит. Тогда многие ожидали, что после того, как народ ценой невиданных в истории жертв спасет страну, в награду этому героическому народу режим будет фундаментально смягчен. На самом деле все, конечно, пошло наоборот. Разрушенная голодная страна была еще более зажата в кровавые тиски, воцарилась страшная жестокость. И Гитлер тоже, вопреки наивной надежде Гейзенберга, в течение «пятидесяти лет» после своей победы, конечно, не очеловечился бы, а довел до конца «свое дело» – уничтожил бы евреев и других «неполноценных», сделал бы свою мракобесную власть непоколебимой, а рабство покоренных народов беспредельным.
  Как трудно пропитанному демократическими идеалами интеллектуалу понять тоталитаризм и его одурманивающую, оглупляющую силу!
  Но вернемся в Копенгаген.


[Закрыть]

Слова Бора о том, что Гейзенберг «…очень честный человек», можно понять как признание прямоты и откровенности, с которой Гейзенберг всегда высказывал свое мнение.

А что говорят о личности Гейзенберга другие, близко его знавшие? Вот Э. Теллер, венгерский, немецкий, затем, с приходом к власти Гитлера, американский ученый, выдающийся физик-теоретик, привычно называемый «отцом американской водородной бомбы», ненавидящий и коммунизм, который в детстве Теллера на недолго воцарился в его родной Венгрии, и гитлеризм. Человек отнюдь не склонный к мягкости суждений, обвинивший чуть ли не всеобще почитаемого Оппенгеймера, научного руководителя американского атомного проекта (Теллер обвинил его в преднамеренной задержке работ по водородной бомбе). Это вызвало известный процесс Оппенгеймера и на десятки лет моральную изоляцию Теллера в среде физиков (а в 1987 г. А. Д. Сахаров сказал в разговоре со мной и Вейцзеккером: «Теллер – трагическая фигура»). В молодости Теллер три года работал с Гейзенбергом как его, скажем, аспирант, значит близко знал. Хорошо он знал и Бора, с которым тоже работал. Вот что Теллер говорит в своих опубликованных воспоминаниях (цитирую по зафиксированной на сайте Интернета передаче радио «Свобода» 7 марта 2002 г.):

«Гейзенберг был не только блестящим физиком, но и человеком, чью порядочность и чувство справедливости я имел возможность не раз оценить. Я не могу себе представить, что он поддерживал нацистов по доброй воле, еще менее, что он делал это с энтузиазмом, как гласит версия Бора. Как могло случиться, что Бор понял его превратно? Информация, которую я собрал, приводит меня к мысли, что Гейзенберг отправился к Бору за моральным советом… Встреча состояла из двух частей… Почему Бор не рассказал о второй части беседы? (Запомните эту важную фразу, она разъяснится ниже. – Е. Ф.) Причина может быть простой: как только Гейзенберг сказал, что работает для своей страны, Бор перестал его слушать» (см. об этом также ниже).

Прежде всего – о разногласиях по поводу встречи Бора и Гейзенберга, о которой идет речь. С одной стороны, записанные мною слова Бора, с другой – свидетельство самого Гейзенберга, повторяемое и другими.

Поездка в 1941 г. к Бору была задумана Гейзенбергом и Вейцзеккером, обеспокоенными судьбой Бора и его института в захваченной Гитлером Дании (это понимал и Бор, написавший то же самое в одном из черновиков письма Гейзенбергу). Было нелегко найти официальный повод для поездки. Наконец он нашелся: участие в немецко-датской конференции, организованной нацистами для сближения культурных кругов двух стран. К Бору пошел Гейзенберг, а Вейцзеккер ожидал результата разговора в отеле. (Теперь известно, что жена Бора, Маргрет, решительно возражала против приглашения Гейзенберга к ним домой, но Бор все же настоял на своем и пригласил его.) Гейзенберг вернулся в отчаянии от неудачи. По мнению Вейцзеккера, к основной теме Гейзенберг подходил слишком долго и вполне возможно, что поэтому Бор мог понять его неправильно. «В действительности Гейзенберг хотел сказать, что физики всего мира должны объединиться, чтобы ни в одной стране не была создана атомная бомба…, – пишет Вейцзеккер (см. сноску на с. 307). Теперь я думаю, что Гейзенберг сделал ошибку… Он должен был сразу сказать: «Дорогой Нильс Бор, я сейчас скажу тебе нечто, что будет стоить мне жизни, если дело дойдет до тех, кто не должен этого знать (“die falschen Leute”). Мы работаем над атомным оружием (в какой мере это правда, см. ниже. – Е. Ф.). Было бы жизненно важно для человечества, если бы мы и наши западные коллеги поняли: мы все должны работать так, чтобы бомба не появилась. Считаешь ли ты это возможным?»

Но почему же, однако, так разнятся рассказы об этой встрече Гейзенберга, с одной стороны, Бора (в тексте моих записей) – с другой?

Разговор этот был отягощен тремя обстоятельствами.

Во-первых, Бор с самого начала видел в Гейзенберге не прежнего близкого друга, а ученого, сотрудничающего с бесчеловечным режимом, с правительством, не только уничтожившим миллионы ни в чем не повинных людей, но и оккупировавшим, раздавившим его родную Данию и многие другие страны. И пусть сотрудничество это было очень ограниченным, Бор не мог относиться к Гейзенбергу по-прежнему. Даже через 16 лет он написал в одном из черновиков неотправленного письма Гейзенбергу: «Мы должны были рассматриваться как представители двух сторон, вовлеченных в смертельную схватку». Страшные слова. Сравните с позицией Хоутерманса (с. 318). А между тем, как теперь мы знаем, Гейзенберг был настроен совсем иначе. Оказывается именно в 1941–1942 гг. он написал философскую книгу «Порядок и действительность» («Ordnung der Wirklichkeit»), в которой была такая поразительная фраза: «Wir müssen uns immer wieder klar machen, dass es wichtiger ist, dem anderen gegenüber menschlich zu handeln, als irgendwelche Berufspflichten, oder nationale Pflichten oder politische Pflichten zu erfüllen». («Мы должны постоянно осознавать, что вести себя по-человечески по отношению к другим важнее, чем выполнять какие-либо профессиональные обязательства, или национальные обязательства, или политические обязательства») (ввиду исключительной важности этой фразы даю ее и в немецком оригинале, и в моем русском переводе. Слово Pflichten переводится и как слово «долг». – Е. Ф.) И это говорит немец до мозга костей, а тогдашних немцев широкие массы представляют как бездушных законопослушных формалистов. Разумеется, такую книгу нельзя было опубликовать при нацизме. Гейзенберг показал рукопись только самым надежным друзьям, а издали ее после его смерти (см. в ней с. 305). Я благодарен его сыну, профессору Йохену Гейзенбергу (физик), который подарил мне эту книгу и разъяснил ряд связанных с нею подробностей.

Во-вторых, как хорошо знали друзья и ученики Бора, он вообще лучше говорил, чем слушал, и вполне был способен «неправильно понимать то, что ему говорили другие». Так писал Пайерлс [9], сам ученик Бора, очень близко его знавший. То же по существу сказал Теллер в вышеприведенном отрывке (с. 310).

В-третьих, неосторожность любого из них могла стоить жизни им обоим. Беседовали они, гуляя вечером по улице, так как опасались, что в доме Бора установлены потайные микрофоны, но каждый из них мог потом неосторожно проговориться. Оба были очень напряжены (в одном из упомянутых выше черновиков Бор сам пишет, что разговор шел на фоне «печали (горя?) и напряжения» («sorrow and tension» в английском тексте).

Юнг [1] описывает эту встречу так: Бор «… сразу же повел себя чрезвычайно замкнуто и сухо» со своим «бывшим учеником и любимцем». Гейзенберг же «… постепенно и осторожно стал подходить к вопросу об атомной бомбе. Но Гейзенбергу, к сожалению, не удалось достичь нужной стадии откровенности и искренне сказать, что он и его группа сделают все, что в их силах, чтобы задержать создание такого оружия, если другая сторона согласится поступить так же». Но из-за того, что разговаривали осторожно, обиняками, каждый слышал то, что ему казалось особенно важным. Так, как говорил мне Л. Д. Ландау, друг и ученик Бора, впервые после войны встретившийся и много общавшийся с Бором тогда же, в 1961 г., в Москве, вопрос Гейзенберга: «Что ты думаешь о создании атомного оружия?» Бор однозначно воспринял как попытку выведать, не занимаются ли этим оружием физики в странах антигитлеровской коалиции, каковы их успехи, т. е. попросту как попытку шпионажа.

Такое убеждение осталось у него навсегда, как показывают эти его разговоры с Ландау через 20 лет после копенгагенской встречи, а также досрочно обнародованная в 2000 г. часть архива Бора (не через 50 лет после смерти Бора, как вначале было решено его семьей, а на 10 лет раньше в связи с возникшим бумом). В ней содержатся в частности однотипные варианты черновиков неотправленных писем Гейзенбергу, без даты, но, по-видимому, тоже конца 50-х годов (обычная манера Бора, который даже научную статью, отправленную в печать, в корректурах переделывал по многу раз). Каждый из этих черновиков содержит написанную категорическим тоном коронную агрессивную по тону фразу типа: «Я хотел бы знать, какое германское правительственное учреждение дало тебе разрешение поехать ко мне и вести переговоры по столь тщательно охраняемой секретной проблеме?» В самой этой фразе уже слышится полная уверенность, что Гейзенберга направили к нему со шпионским заданием. Никаких данных о том, что оно имело основание, мне неизвестно.

В статьях других западных авторов мы находим «ужасно» звучащие слова о том, что по возвращении из Копенгагена Гейзенберг представил в гестапо отчет о поездке («который, к сожалению, не сохранился»), или что гестапо затребовало от него отчет. Авторы (как и Бор) явно считают это указанием на то, что Гейзенберг ездил по заданию (может быть, шпионскому) гестапо.

Какая характерная для всех этих свободных людей наивность, незнание обычаев тоталитарной системы!

Придется напомнить, как это происходило в другой подобной системе, у нас, когда научный работник пытался выехать за границу, например, на научную конференцию. Такие поездки стали случаться, очень понемногу, после смерти Сталина и сложился определенный официальный порядок.

Сначала административно-научное начальство намечало число и состав делегатов на конференцию, конечно, уже с учетом того, кто может подойти по анкете. Затем пожелавший поехать (или получивший приглашение оргкомитета конференции) должен был заполнить необъятную анкету (вплоть до вопросов о родителях жены), пройти инквизиторское «собеседование» на заседании всего парткома института, где члены парткома задавали ему каверзные, иногда издевательские вопросы. Если этот перекрестный допрос завершался положительной «Характеристикой» (основной документ, в котором содержались и такие обязательные фразы: «морально устойчив, живет с семьей», и заключительная фраза: «партком несет ответственность за товарища (имя рек.)». Плохо было, например, холостым, – у них не оставалось заложников в стране, они могли и не вернуться, стать «невозвращенцами». Им обычно отказывали).

Параллельно «Дело» направлялось в «органы» (аналог гестапо), как считалось, секретно, но об этом все знали. Заключение «органов» оставалось неизвестным, оно направлялось в конечную инстанцию – «Выездную комиссию» Центрального Комитета партии. Но еще нужно было пройти «собеседование» в «Выездной комиссии» районного комитета партии. Она должна была утвердить «Характеристику» парткома института. Эта комиссия обычно состояла из строгих старых членов партии сталинских времен. Они знали, что нужно «тащить и не пущать», но ничего не понимали в науке, ее нуждах, в особенностях людей науки.

Если указанные этапы проходились благополучно, то составлялась делегация, которую всю приглашали на инструктаж в ЦК партии. Здесь безграмотные партчиновники проводили строгую беседу о том, как себя надо вести «за рубежом»: не вступать в необязательные контакты, избегать «провокаций», никогда не ходить в одиночку, избегать женщин (известно, как один инструктор пояснял: «те женщины ничем не лучше наших; приедете домой, поедете в отпуск, там развлечетесь») и т. п. Нужно было там же прочитать печатную инструкцию по «поведению за рубежом» и расписаться в том, что ее прочитал, и т. д.

Заранее составлялось «техническое задание», где перечислялись поручения: сделать такой-то доклад, посетить только указываемые города, в контактах с иностранными учеными отстаивать политику советского правительства, выяснять отношение отдельных иностранных ученых к советской политике (эти последние пункты выполняли, конечно, немногие «любители» таких дел, профессиональные агенты и т. п.)

И после всего этого в последние 1-2 дня перед отъездом (чтобы не было времени обжаловать отказ) все решала «Выездная комиссия» ЦК. Здесь очень часто отдельных ученых вычеркивали без всяких объяснений (ведь именно сюда стекались секретные заключения «органов»). Обычным делом было исключение из делегации в последний день перед отъездом. Бывало в день отъезда неожиданно снимали с самолета. Так, в 60-х годах в Москве в аэропорту сняли с трапа самолета уже всходившего на него известного физика, ученика, сотрудника и соавтора Ландау, командированного в Югославию и прошедшего благополучно через все описанные стадии «частилища» Я. А. Смородинского. В 1977 г. на моих глазах в московском аэропорту не пропустили к самолету известного во всем мире специалиста по космическим лучам, только накануне прошедшего «инструктаж» и включенного в делегацию на Международную конференцию в Болгарии, много десятилетий сотрудничавшего со мной Л. И. Дормана. Этот обычай знали организаторы зарубежных конференций и учитывали. Так, например, в 1979 г. я был приглашен докладчиком на конференцию в Берне, посвященную столетию со дня рождения Эйнштейна и организованную так, что каждое заседание посвящалось одной из эйнштейновских тем и отдавалось одному докладчику. Но на «моем» заседании предусмотрели еще одного докладчика (Вайскопфа). Ведь меня могли в последнюю минуту не пустить и целое заседание было бы сорвано.