Текст книги "Эныч"

Автор книги: Евгений Комарницкий

Соавторы: Георгий Шепелев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Семен ловит на себе подозрительный взгляд Михеича.

– Ты пей пиво, Михеич. Не о тебе пойдет речь. А ты, Сосочка, оторвись-ка от кружечки. Не торопись. Второй не будет. Так вот, понимаете ли…

За Семеном и его друзьями внимательно следит с расстояния пяти-шести метров старший лейтенант Волохонский. Время от времени наблюдаемый объект заслоняет кружка соседа. Волохонский вынужден приподниматься на цыпочках.

– Товайищ, – просит лейтенант, – вы не могли бы отвести вашу кьюжку в стойону? Я жду стайого дьюга и…

– Ты говори. Говори дальше, това-а-арищ… – усач с забинтованной головой придвигает свою кружку к самому носу Волохон-ского. Лейтенант отступает на шаг. Кружка следует за его носом.

– Послушайте, гьяжданин, – Волохонский старается сдержать себя и говорить спокойно, – почему вы меня тейоизиюете? Что я вам сделал плохого? Я только попьесил вас немного убьять вашу кьюжку…

– Кьюжку? – начинает закипать усач. – Убьять?! Нет, ты мне сначала ответь, Семь Сорокович, почему в магазинах нет мяса? А-а?

Волохонский, стреляя глазами в сторону Семена и Михеича, пробует утихомирить усача:

– Як мясу, товайищ, евным счетом никакого отношения не имею. Я вегетайанец.

– Евным?! Счетом?! – расходится усач. – Не заливай, курятник. Одной травой такое брюхо не сделаешь!

Волохонский замечает, что освобождается более удобное место для наблюдения.

– Извините, товайищ. Вы во многом пьявы. Но мне пойя. Очень пьиятно было познакомиться, – обогнув усача, Волохонский занимает освободившийся участок. Делает вид, что ждет товарища, который должен принести пиво. Удостоверившись, что в компании Семена изменений не произошло, поправляет берет и ищет глазами курсанта Евгения.

Евгений, поймав взгляд «дяди Луки», принимается энергично курсировать от группы к группе. Следуя «дядиным» инструкция] спрашивает, но не двадцать, а тридцать копеек у пьющих пи граждан. На это отвечают:

– Рад бы помочь, да нечем. Сам еле наскреб… С удовольствием, парень, но только что последние отдал… И не совестно побираться в такие годы? Я в твоем возрасте хрып ломал!.. Допей, сынок, вот тут осталось… А елду, дружочек, примешь? Примешь за тридцать копеек елду?..

Евгений упирается в стену пивного бара. Идет назад. Видит лейтенанта. Тот смотрит не на него, а в другую сторону. В ту, где действует курсант Александр.

Пристроившийся к компании, распивающей из горлышка розовый вермут, Саша вслушивается в разговор:

– Нет, парни, вы не правы. Наверху, наверно, не гупее нас с вами сидят. Им виднее, куда футболистов посылать – к нам в захолустье или в Болгарию на Золотые Пески. Там «Спартак» натаскают как надо, а потом сделают костяком сборной и, считай, золото у нас в кармане… Эй, Гвоздь, хорош! Полбутылки уже заглотил под шумок, Шопингауэр! – слепой бородач в темных очках рукоятью трости подталкивает очень высокого худого мужчину с перебитым носом. Тот, поперхнувшись, отрывает бутылку ото рта.

– Ты что, обалдел? – возмущается он. – Я трех глотков еще не сделал!

– Хватит с тебя, – слепой забирает бутылку, прикладывается. Мужчина с перебитым носом обращается к вихрастому подростку:

– Ну-ка, Олежек, пошарь в бауле, достань-ка еще красницко-го. Да расскажи нам заодно, что ты вчера в «Партизане» видел.

Курсант Саша вытягивает шею. Касается щекой плеча мужчины с перебитым носом.

– Да ну тебя, Гвоздь! Сколько можно рассказывать! – подросток достает из сумки бутылку, открывает, делает несколько глотков и передает Гвоздю. – Все равно вы не верите. Вам бы только поржать. А я бэ буду, если вру!

Подросток стучит себя в грудь.

– Не будем. Не будем смеяться, – обещает слепой.

– Ну, прихожу я в кинушник, – неохотно начинает подросток. – Сажусь на первый ряд. Потягиваю себе спокойненько «Иверию»… Сначала муть всякую показывали, а потом Волк говорит Красной Шапочке: «Давай-ка, мой светик, снимай свои причиндалы». Поставил ее по Тарковскому, и пошло дело.

Дружный хохот прерывает рассказчика. Слепой трясет бородой, снимает очки и утирает слезы. Обнажив крупные желтые зубы, Гвоздь запрокидывает голову, попадая затылком в бровь Саше. Хохот длится минуту. Потом Гвоздь заявляет:

– Фантазер же ты, Олежка. Ну прямо как братья Стругацкие! Богатое имеешь воображение. Тебе бы не в ПэТэУ учиться, а романы писать! Сочинял бы про революцию, про войну, про комсомольские стройки, и никаких тебе забот.

– Проспал, наверно, весь сеанс. А с винченцио и не такая кадриль приснится! – говорит слепой.

Достав из кармана бронзовый служебный жетон в фоме щита, Саша прикладывает его к ушибленному месту. Слышит за спиной:

– Вчера прихожу в детсад за своими Чебурашками, а мне их не отдают. Говорят, у детей свинка. Карантин, стало быть. Вот лафа! И заболевание неопасное, и отдохнем мы, наконец, с моей Настей. По-человечески перепихнуться можно. Комната у нас, сам знаешь, одна, и та не наша; то Игорек проснется, то Иринка пописать захочет, и все не вовремя!

– Во-от в чем дело! Каранти-ин! То-то нас с Михалком-Ники-той погнали сегодня из «муравейника»!

Новый взрыв смеха опять привлекет Сашино внимание к распивающим вермут. Саша видит, что компания пополнилась толстяком в штормовке и болотных сапогах. За плечами у толстяка рюкзак.

– Еще один капитан Врунгель выискался! – восклицает Гвоздь.

– Куда-куда? – слепой старается сдержать смех. – Головой? И прямо на площади?

– Точно вам говорю, – толстяк прижимает к животу кружку. – Я как раз вчера на делянку в Перестройкино к себе собрался. Спешу с утра-пораныпе на вокзал. Прямо передо мной идет женщина. Приличная, с зонтиком, на Мордюкову похожа. Тут налетает на нее старикашка, валит на ступеньки памятника и – в нее по самые плечи.

Хохот возобновляется.

– Ну, как хотите. Не верите и не надо, – толстяк подносит кружку к губам, сдувает несуществующую пену.

– Ты со своей Перестройкой самое интересное пропустил, – вдоволь насмеявшись, говорит Гвоздь, чеша нос. Принимает от подростка следующую бутылку. – Не видел, как жестянка горела. Приятное было зрелище! Весь город на балконы повылазил. Говорят, ихняя заводская администрация случайно, по-пьяни, попробовала свои консервы, и у них всех шарики за ролики закатились. Директор самолично сиганул с горящим окурком в цистерну с солярой.

– Хорошо, коли так. Консервов этих мы в глаза не видели, – толстяк поглядывает на бутылку, содержимое которой исчезает во рту Гвоздя. – Пусть теперь и другие почмекают… Оставь глотнуть-то!

– Послушайте, мужички, – обращается к компании Александр, – вы не видели Леньку Бурбулиса?

– Кого?! – переспрашивает слепой. – Бурбулиса?! Бежим, ребята!!

Слепой, размахивая тростью, врезается в толпу. За ним уст ремляются Гвоздь и подросток. Толстяк секунду мешкает, потом бросает кружку и также срывается с места.

Саша с недоумением смотрит вслед исчезнувшим любителям вермута. Оглядывается в поисках старшего лейтенанта.

Примостившись на перевернутом ящике, старший лейтенант Волохонский листает мятый журнал. Перелистнув очередную страницу, задирает штанину, почесывает шерстяную икру. Лицо Воло-хонского – сама рассеянность. Лейтенант внимательно слушает разглагольствования Семена.

– Подходит для этого дела лучше всего солидная дама, типа Дорониной. Ты с ней ложишься, конечно, но перед этим, понимаешь ли, вы плотно отужинываете в Доме Кино. В процессе вашего спального общения выбираешь момент, углубляешься до упора, шепчешь ей на ухо ласковое словечко и быстро вынимаешь, одновременно резко надавливая на дамин живот. Результат: удивительное выражение ее лица и загаженная постель. Ты встаешь, закуриваешь сигарету и говоришь: «Ах, какое несчастье, мадам! Что же это такое?.. Опять Ефремов попутал…» Подходишь к окну. Смотришь на звезды. Добавляешь: «Какая нерасторжимая связь… Природа и мы…»

Перед носом у Волохонского снова появляется кружка. Над ней – бинты.

– Давай знакомиться, вегетарианец. Я – Федор. А тебя как звать? Бери пиво, пей. Я мириться пришел.

Лейтенант опускает штанину.

– Лукой, – нехотя отвечает он.

– Бери. Не сомневайся, Лука, – уговаривает Федор. – Ты уж меня извини за грубеж. Погорячился я.

– А я и не сомневаюсь, – Волохонский принимает кружку, разглядывает подозрительного цвета жидкость. – Но пьи любых обстоятельствах себя контьеиевать надо, Федой.

– Знаю я. Сам из-за своего характера мучаюсь, – хоронит взор Федор, – а ничего не могу. Судьба…

Он снова смотрит на Волохонского:

– И все-таки, вот ей Дя, а не могу я понять, почему все только тем и занимаются, что защищают босых? Вот ты – босой?

– Я укьяинец, – Волохонский ставит кружку на землю, закрывает журнал, скручивает его и постукивает по коленке. – Но это язве игьяет какую-то ель?

– Малорус, выходит, – оживает голос Федора. – Ты подвинься, брат-галушка, а то мне неудобно на согнутых сидеть…

Волохонский освобождает кусочек ящика. Усач присаживается, пододвигает к ногам кружки с пивом.

– А я грешным делом подумал, Лука, что ты босой. Внешность у тебя, извини, такая… И со спины и в профиль – типичный босяк. «Эр» не выговариваешь. И вообще…

– Мало ли кто «эй» не выговаивает. Ленин тоже кайтавил, но не все же у него в семье босые были. Только одна бабушка по матери. Ну и что?

Глаза Федора округляются.

– Как?!

– А вот так, – говорит Волохонский, вздергивая подбородок. – Или Кай Майке? Основоположник.

– Маркс – ладно. Хрен с ним, с бородой. Но насчет Ленина, сознайся, ты тюлю гонишь. Чтобы Ленин – и босой?!

– Босой-босой, – заверяет собеседника Волохонский. – Не ожидали, Федой? А вы, оказывается, необьязованный человек! Стыдно не знать элементайных вещей. Вот если бы не босые в семнадцатом, то жили бы вы тепей под игом импейиалистов. А скоее всего, и не жили бы вовсе. Не выносила бы вас мама под сейдцем. А как вы думали?

– А никак – дядек тебя растак! – переходит в контратаку Федор. – Полощи мозги кому-нибудь другому. Нашел дурака. Тебя послушать, так выходит, что без босых вообще бы мир не стоял. Так что ли?

– Хм… А знаете, Федой, – кивает своему оппоненту старший лейтенант, снова беря и рассматривая кружку, – вы на пьявиль-ном пути. Хотя и сами об этом не догадываетесь. Давайте-ка вместе пьейдемся по истоическим вехам нашей цивилизации. Итак, человеческое общество на зайе. Вайвайство, беспоядки, хаос… Кто, по-вашему, бейет инициативу в свои юки? Ну?..

– Э-э-э… М-э-э… – чешет затылок Федор.

– Вот-вот, – с грустью покачивает головой Волохонский, – так оно и было, и по всему свету – ни бэ, ни мэ, ни кукаеку. И пьедолжалось все это до тех пой, пока не появился на нашей земле найод-дяделюбец, найод-пийоней – босые. Откьившие людям наиглавнейший, наидуховнейший ойиентий, сцементиевавший весь смысл их жизни земной – истинного и неделимого Дядю. Знаете, когда и где это было, Федой?

Федор морщит лоб, затем пожимает плечами.

– Да на кой ляд мне эта мура нада? Что от этого изменится – в магазинах мясо появится, или пиво бесплатное будут давать?

– Ну, что это у вас, Федой, не голова, а один гастьяном с пустыми полками, – укоризненно смотрит на марлевую голову соседа лейтенант. – Надо хоть иногда и о душе позаботиться. А душа без Дяди, Федой, как склад без товайя, – какой пьек от него. Откьейте Ветхий Завет или Евангелие и вы, кьеме истоиче-ски-достовейных фактов и событий, подчейпнете в них для себя, много ценного и необходимого вам матейала для пьявильного и надежного постьеения своего внутьеннего духовного мийа. Узнаете о пьеисхождении и язвитии яннего человеческого общества, его пути и напьявления, основные Законы и пьедписания, ель и место Дяди, а главное поймете, почему найод, давший дьюгим найодам единодядие и полюбленный и избъянный за это откьитие самим Дядей, был так пьеследуем и гоним.

– В гробу я видел такого Дядю! – зло поправляя бинты, не смиряется Федор. – Если б он на самом деле был, то не позволил бы босым своим любимым, людям на шею запрыгивать, верхом на них кататься и кровушку из них ведрами пить… Тоже мне -1 Дядя дядьков!..

– Не дядехульствуйте, Федой, – так и не отпив пива, отставляет кружку лейтенант Волохонский. – С таким отношением к Дяде и найоду его, многотейпцу, вы сами себе могилу еете. Знайте, Федой – все на Земле, чьез Него, Дядю, стало быть, и ничего на Земле не стало быть, что, стало быть, не чьез Него. Вот так вот, дойогой мой, а вы говойите… Ну да Дядя с вами. У вас все еще впееди… Ну, а тепей, – лейтенант прочищает направленное в сторону Семена и его компании ухо, – пеейдем в сьедние века. Кто становится во главе общественно-политического язвития?

Федор задумывается.

– Иван Калита?.. Ян Гус?.. Минин и Пожарский?..

– Не совсем пьявильно, молодой человек, но пьимейно так… Хойошо… А они кто были по-вашему? Не догадываетесь?

– Дядя… – пораженный Федор опрокидывает ногой кружку, отставленную Волохонским. – Неужели босые?

– Именно, – торжествующим скипетром поднимает журнал Волохонский. – А дьюгие? Все остальные великие? Хотя бы наши совъеменники? Напьимей, пьезидент Фьянции Жискай де Стен, космонавт Леонов, Мама Тейеза, Папа Войтыла, а также кино-ежиссей Гайдай… Как вам галилейка? Хойоша?..

– Вот черт! – восклицает Федор. – Надо же! И не подумаешь… Послушай, Лука, а Юрий Никулин, получается, тоже босой?.. Или все-таки…

– Поймите, Федой, дойогой мой колеблющийся дьюг, дело совсем не в том, кто вы – белоюс, укьяинец или амейиканец… бедный или богатый, тонкий или толстый, злой или добьий, в лаптях или босой…

– А если вы горбаты и слюнявы, – доносятся до Волохонского слова Семена, – то я предлагаю такой вариант… Берется шкаф…

– Нет, – Федор залпом выпивает кружку. Резко утирает рот, разбрасывая с усов пиво. – Насчет Ленина ты все-таки не прав. Ленин на босого совсем не похож…

– Мало ли кто на что не похож! Вы тоже не похожи. А если копнуть? Копните… Как говойится, позсе 1е йрзит… Познай самого себя…

– Надо подумать, – сдается Федор, – Здесь что-то есть… И все же, почему, скажи мне, Лука, в магазинах ну ничего нету?

– Покупаешь какую-нибудь дядьню в томатном соусе, – рассказывает находящийся в двух метрах от Волохонского Семен. – Горючее покупаешь, конечно… Приводишь подружек домой и за разговором ненароком открываешь дверцу. В шкафу, понимаете ли, висят два крупнокалиберных кителя – полковника и подполковника авиации. Китель достать, сам знаешь, пара пустяков. У того же Володьки-солдата за червонец. Небрежно дверцу закрываешь, как будто ничего не случилось. Девки, конечно, понимаешь ли, рты поразевают, глазками заблестят… Бери – не хочу. Будь ты плешивым, вшивым, безногим…

– Вот что, Семен, – заявляет мрачный Михеич. – На тебе свет клином не сошелся. Ты меня еще не знаешь. Или – или. Выбирай. Либо ты сейчас же идешь со мной, либо…

Семен обнимает Ивонну и Люсьен.

– А девочек на кого оставить? Это не по-джентльменски!

– Сотри ты свой прыщ этими мочалками! – Михеич плюет в кружку Семену. Затяжелевшим голосом заключает – А еще мужик называется!

Он разворачивается и жестко шагает прочь.

– Погодите секундочку, Федой, – ориентируется в обстановке лейтенант Волохонский. – Поохъяняйте ящичек. Я по малой нужде.

– Любовь втроем, – объясняет Семен девицам, бросая кивок вслед Михеичу и отстраняя рукой рабочих в комбинезоне и телогрейке, – требует ограниченного числа участников…

Лейтенант догоняет Михеича возле мусорной кучи.

– Пьестите, папаша! У вас огоньку не найдется?

Михеич останавливается, упирается глазами в Волохонского.

– Что ж тебе жена-то на спички денег не выдает? Набедокурил?

– Холостой я, – застенчиво улыбается лейтенант.

– Один живешь? – интересуется Михеич.

– Из общежития я.

– А работаешь где?

– Вьеменно не яботаю.

– Понятно, – говорит Михеич. – С работой могу помочь. Пойдешь ко мне в бригаду? Колеса лить для комбайнов. А жить у меня будешь.

– Неплохо бы это дело хойошенько обговойить.

– Так что же мы время теряем?! – взгляд Михеича залипает на ляжках Волохонского. – Давай отойдем за пивную. Там кусты подходящие. Густые. Выпить хочешь?

– Не пьетив, – Волохонский снимает берет, вытирает лицо. – Только с деньгами у меня туговато.

– Это не беда. Угощу безо всякого. Ты, я гляжу, стоящий паренек.

Через минуту из-за пивной доносится пронзительный крик Волохонского:

– О-о-о! Еюшала-а-а-айм!..

Сбивая с ног посетителей пивной, на крик устремляются Александр и Евгений. Евгению преграждает путь коренастая коляска инвалида. Он с ходу перепрыгивает через нее. Инвалид запускает в клетчатую спину Евгения пустой кружкой.

– Смотри-ка. Опять брелок навесили, – говорит Сычев, ставя чемоданчик на пол. – Финский, с секретом. А я как раз фомку не взял.

– Начинается! – Евсюков, дернув замок, быстрым взглядом окидывает дверь, отступает на'шаг. – Давай, Сыч, помогай.

Отступив на пару шагов и разбежавшись, сотрудники госбезопасности таранят дверь. После трех-четырех ударов она с шумом падает. Евсюков и Сычев падают на нее.

– Порядок, – говорит, потирая плечо, Евсюков. – Скорее к окну. Технику не забудь.

Подбежав к рабочему месту, лейтенанты находят свое окошко забитым досками.

– Что ты будешь делать! – злится Евсюков. Начинает руками отдирать доски. – Степанчук, зараза… Кхх… Его штучки! Что б ему, дядьку протежевому, штырей необработанных понатыкали!.. Кхх… Гвозди-то какие засобачили! Не успеем ведь!..

Последняя доска, завывая, рассекает воздух и приземляется где-то в углу чердака.

– Действуй, Сыч! Налаживай свою пушку!

Сычев, соединив приклад со стволом прибора, опускается на колено и, наставив антенну на строгое квадратнокирпичное здание областного комитета партии, наводит ее на окно первого секретаря.

На стволе загорается красная индикаторная лампочка. Слышится тихое протяжное посвистывание, затем звуковой фон забивается плотным хрипящим потоком.

Лейтенант рисует антенной несколько кругов. К хрипу добавляется шипение.

– Ну что, что такое? – трясет его за плечо Евсюков. – Почему не работает?

– А до самого не доходит? – Сычев откладывет оружие, выставляет голову в окошко, чешет ботинок ботинком.

– Берушей понатыкали, сволочи, вот луч и отфутболивает. Он возвращается в исходное положение и отключает прибор.

Евсюков принимается, покусывая кулак, бегать по чердаку.

– Да ты, Сыч, понимаешь, что нам с тобой будет?! Генерал с нас обоих скальп сдерет! Сделай же что-нибудь!

– Не боись, – говорит Сычев. – Ничего не будет.

Он открывает чемодан, достает длинный плоский пенал, вытряхивает на ладонь маленькие серые пульки, показывает товарищу.

– Сюрприз для Эдуарда, – он ссыпает пульки обратно. Одну, прилипшую к подушке пальца, показательно мнет. – Посылка из Тайваня. Пилюли «А мы тебя все равно услышим». Вчера доставили.

Сычев нацеливает пенал на карниз борисовского окна, нажимает кнопку под потай. Убирает пенал, берет антенну…

– К сожалению, это тоже входит в правила игры, – слышат лейтенанты. – А теперь, Эдуард Иванович, хочу вас порадовать. В Москве меня принял Сурков. В приватной беседе он мне пообещал, что в ближайшее время Плухов будет смещен. Так что бронируйте банкетный зал. Отметим… Да вы, я смотрю, не особенно рады…

– Что вы, Василий Мартыныч. Рад. Работы просто через край. Третьи сутки глаз не смыкаю.

– Понимаю. Вам бы отдохнуть…

– Нет, Василий Мартыныч. Обстоятельства требуют моего круглосуточного присутствия в управлении.

– Что ж, не буду вас задерживать…

Спустя пять минут распахиваются парадные двери, и Евсюков с Сычевым видят направляющегося к машине Степанчука.

– Сыч! – шепчет побледневший Евсюков. – Ты слышал? Летим к генералу!

8

– Пустяки все это, Эдик. Не стоит внимания. Жизнь, в принципе, не такая уж плохая штука, при условии, если ты ее держишь за хвост, как птицу какаду. Ну, да ладно, оставим сии сентенции. Так сколько еще тебе от Молекулы понадобилось для своей лавочки?

На открытой широкой террасе старинного особняка с видом на заботливо ухоженную зелень небольшого английского парка, в центре которого тихо шумит и переливается вокруг солнцебелос-веркающих скульптур Аполлона и Дафны радужный водяной букет розовокаменного фонтана, сидят за круглым, из сандалового дерева столиком в креслах-качалках, одетый в серо-шерстяной с яркой эмблемой спортивный костюм, лет пятидесяти, загорелый, с внимательным взглядом на сухощавом лице хозяин особняка и майор комитета государственной безопасности Эдуард Иванович Степанчук.

– Спасибо, Виктор Вильямович. Пока не надо. Вполне достаточно того, что вы нам уже выделили, – пригубляет майор из маленькой золотисто-зеленой чашечки юсуповского сервиза кофе «по-турецки». – Я ведь только на секунду к вам заскочил. Поделиться этой, так сказать, горячей новостью.

Неторопливо запустив руку в находящийся посреди столика ящичек из слоновой кости и вынув продолговатое темно-коричневое тело «Ла Короны», Виктор Вильямович отрезает миниатюрными ножницами ее кончик и закуривает от услужливо протянутой ему Степанчуком зажигалки.

– Эта новость уже подостыла, Эдик, – выпустив облако дыма, смотрит за игрой фонтанных струй хозяин. – Я еще вчера был в курсе разговора Суркова с Борисовым. Советую тебе на сей счет особенно не обольщаться. Глупо всерьез полагаться на заверенья этого пронафталиненного придурка – его давно уже нет, а ему все еще до сих пор не решаются об этом сказать. – Он переводит взгляд на майора. – Нет, Эдик, вся эта возня в кремлевской ступе тебя не особенно должна волновать. Незачем. Надо исходить из того, что дни этой системы уже сочтены, и мы все это знаем. Осталось только дождаться официальной кончины наших Главных Динозавров, а там уж пойдут дела потоком бурным – демократия, гласность, свободный рынок и прочая необходимая атрибутика… Так что уже сегодня советую тебе подумать о будущей работе в области менеджмента. Место я тебе гарантирую, можешь быть спокоен. Будешь, для начала, руководителем какого-нибудь совместного с западниками предприятия, ну, хотя бы, – в темно-матовых глазах Виктора Вильямовича появляются точечки-смешинки, – президентом ассоциации по продаже похоронных принадлежностей. Ну, а далее – главой собственной фирмы, и вперед – на международные просторы, завоевывать себе имя, вес, положение, зеленые. Но предупреждаю, Эдик, работать придется по-настоящему: засучив рукава и в поте лица своего, как Дядя Саваоф со своим земным материалом. Это тебе не всякие там дела о диверсиях стряпать и мыльные пузыри пускать. Бизнес. Кстати, – рассматривает он янтарную головку своей горящей сигары, – зачем тебе с Плуховым понадобилось без моего ведома такую вакханалию вокруг Энова устраивать, да еще чуть ли не военное положение вводить?.. Напрасно, мой друг, напрасно. Консервный завод, который вы так блестяще с Петром Сергеевичем угрохали, напрямую входил в сферу моих экономических интересов… Эх, Эдик, Эдик, – холодная ты голова, горячие руки, – согласовывать такие вещи надобно.

Выпустив очередной заряд сигарного дыма, Виктов Вильямович осуждающе покачивается в качалке.

– Не все так просто, – устало вытерев глаз, покорябывает борт своего серого костюма майор. – Здесь мы на самом деле столкнулись с еще недостаточно понятной нам силой, которая последовательно и методично наносит свои удары, как по экономическим, так и по психологическим структурам города и области: бесследно исчезают люди, производятся разновекторные, на сексуально-патологической основе, вредительства… И все эти события, так или иначе, но всеми своими лучами ведут и сходятся на фигуре рабочего чугунолитейного завода – Энова. И это – не наши с Плуховым игры, Виктор Вильямович, это – факт. Ну, а сам Энов… – Степанчук, повертев зажигалкой, чешет ею свой подбородок, – дебил-дебилом, обычное парножвачнокопытное животное, классический тип советского прола, живой шарж на антиагента. Однако есть в нем что-то такое, чего отказывается понимать разум…

Степанчук разводит руками и поводит головой.

– Чудесно, – улыбается, продолжая покачивание, Виктор Вильямович. – Судя по всему, Эдик, у этого экземпляра имеются все необходимые данные для поступления в мою новую экстрасен-скую школу в Жатыбае. По крайней мере, проходной балл налицо, – пустые мозги и внешняя таинственность, – что еще надо! Отправляй его туда и не задерживай. Пускай подутрет своими суперфокусами носы всем нашим выпускникам-отличникам: Чумаку, Джуне, Кандыбе, Руцко, Кашпировскому… Самое там для него подходящее место.

Виктор Вильямович останавливает качанье, стряхивает в ажурную, выполненную из севрского фарфора пепельницу-рапан пепел и, упразднив на лице улыбку, продолжает:

– Ну, а теперь перейдем на серьезные темы. Час тому назад у меня были люди от Хаммера. Ему пара сотен тяжелых танков срочно понадобилась. Он у нашего дружка в Африке, мастера Бо-кассо, что-то для себя откопал полезное, дядек маринованный, – не то нефть, не то алмазы. А у них там, понимаешь ли, все время под ногами какой-то фронт собачий путается и нормально людям работать не дает. Ну, пока Сенат раскачается, куча времени уйдет. Вот наша техника ему позарез и потребовалась – быстро, дешево и сердито. Проконтролируй, пожалуйста, сам заявку на танковый. И еще. Сообщи своим коллегам из Новороссийска, чтоб готовились принять в порт четыре греческих контейнеровоза для загрузки их черной икрой в банках из-под частика и отправки в ЮАР и Чили. – Виктор Вильямович смотрит на свои ручные платиновые часы. – Ты меня понял, Эдик?

Степанчук встает, поправляет пиджак.

– Ясно, Виктор Вильямович. Будет сделано. Он откланивается хозяину и идет к выходу.

– Да, Эдик, – останавливает его Виктор Вильямович, – чуть не забыл. Завтра у меня день открытого театра. Убери своих гавриков из старого парка и вокруг него – мне нужно чистое поле творчества. Я там буду под Парусами свое сценическое хобби совершенствовать, душу свою согревать.

Эдуард Иванович Степанчук притормаживает машину у светофора. Постукивая костяшками пальцев по нижнему ряду зубов, прислушивается к доносящимся из радиоприемника сигналам точного времени. «А ведь прав Борисов, – думает Степанчук. Выключает приемник. Опускает голову на руль. – Действительно нет радости… Столько времени я ждал этого момента, дождался, а душа чего-то молчит. Странно…»

Степанчук вздрагивает: сзади раздается рев автомобильных сигналов. Отпустив сцепление, майор трогает машину, набирает скорость. «Так. Подумаем еще раз о деле Энова. Что нужно предпринять здесь в первую очередь? Еще раз послушать запись. Отдать собаку на экспертизу. Повторно снять показания с надзирателя… Что еще?.. Пора провести допрос. Начать с Кувякина. Тот вроде пожиже. Перед допросом выслушать наблюдателей, пасущих тех, кто имел контакт с Чугуном».

Повернув висящее над лобовым стеклом зеркальце, Степанчук бросает взгляд на свое отражение. Видит чудовищные мешки под глазами. «Вот ведь жизнь. За самое больное место ухватил Молекула, – находит гнетущая мысль. – И ничего не поделаешь, в самую точку попал… Столько отдано сил, нервов, пота – а для чего?.. Ну, получу еще пару звездочек – а что дальше? Разве в этом весь смысл жизни?.. Каждого подозревай, никому не верь, всех подсиживай, лицемерь, вынюхивай, лижи зад… А ведь мечталось совсем о другом…»

Степанчук пытается обогнать заляпанный грязью скотовоз, но мешают встречные машины. Сквозь деревянную решетку глядят на майора грустные костлявые коровы. Мигает кровавым глазом однорогий бык. Оставив тщетные попытки обойти скотовоз, Степанчук останавливает взгляд на животных.

«Эх, и ко всему-то мы привыкаем. Ни о чем по-настоящему не задумываемся, – думает майор. С раздражением давит на клаксон. – Какая же, мать твою так, бесхозяйственность! Велено же было перевозить мясо в крытых машинах, чтобы не дразнить двуногих скотов!»

Бык лениво колет рогом стоящую рядом с ним корову. Та протяжно мычит. Остальные подхватывают. Бык отворачивается. Роняет с губы желтоватую пену.

«Кругом бардак, – Степанчук щелчком сбивает с рукава крупную зеленую муху. – Сплошной идиотизм. Вечная русская расхлябанность. Вот у кого был, к примеру, порядок, так это у немцев. При Гитлере. В гестапо всегда все было ясно. Ни тебе словоблудия, ни ханжества. Делай свою работу хорошо, по совести, и результат налицо. Почет. Уважение. Простор для творческой мысли… Или еще лучше. Коммунизм Пол Пота и Сари, – майор вздыхает шутке. Смотрит на часы. – Ну, снимут Плухова. Пришлют другого Плухова. Такого же непроходимого. Опять его выживай. Придет третий Плухов. Да и причем здесь Плухов! Что – Плухов? Сама система – Плухов. Когда еще последние Динозавры вымрут – жди! Не страна, а болото».

– В этом я с вами согласен, – слышит майор Степанчук. – Выйдешь бывало…

«Бо-ло-то. А живет в болоте загадочная русская душа, – Степанчук криво улыбается. – Нажрется, сволочь, лежит да хрюкает. Вонь до небес. Взять бы параноика Достоевского и харей во всю эту дерьмовую загадочность…»

– И говоришь сам себе, – слышит майор, – не торопись, Филя. Все мы там будем. Не так ли, товарищ майор?

– Не морочьте мне голову, – говорит Степанчук. – Без вас тошно.

Эдуард Иванович обращает внимание на эвкалипты, вытянувшиеся стройными рядами по обеим сторонам дороги. «Борисовские штучки. Померзнут ведь зимой».

– Ну ладно, бывай, Эдя.

Майор видит, что идущий перед ним скотовоз сворачивет направо и въезжает в ворота Дворца Счастья. Прощально мигает пунцовый бычий глаз. Из-за ворот несется разухабистая народная песня:

 
Мы не сеем и не пашем,
А валяем дурака.
С колокольни дядьком машем —
Разгоняем облака.
 

Песня исполняется под аккомпанемент отчаянного коровьего мычания.

«Странно. А где же палатка приема стеклопосуды? Где трамвайные рельсы? И куда я, в конце концов, еду?»– удивляется Степанчук.

Машина мчит по незнакомым извилистым переулкам. Вслед ей с тротуаров летят камни и арбузные корки. Выскочивший на проезжую часть молодой голый негр запускает в лобовое стекло ананасом.

– Белая свинья! – кричит негр. – Я, Гоги и Фрунзик твою маму имели! Америка – только для черных!

«Арбузы откуда-то… Ананасы… Мне в этом районе что-то не приходилось раньше бывать. Сегодня же подам рапорт на имя Фаермана-Бжезинского о разбазаривании народных фруктов из спецхранилищ для номенклатурных работников».

Кадиллак Степанчука выезжает на берег бескрайнего голубого залива. Останавливается возле скульптурной группы, изображающих трех стоящих, довольнонагруженных мужчин, держащих в своих вытянутых снегоуборочных конечностях тонкую латунную пластиночку с выбитым на ней – «500 дней». Внизу надпись: «От благодарного американского народа Абалкину, Шаталину, Явлинскому – отцам-основателям новой Российской экономической политики». Рядом с памятником приютился белый домик с колоннами и куполообразной крышей. Перед домиком толпятся демонстранты с плакатом: «Гуманитарная помощь и повышение пенсионного обеспечения, каждому марсианину – участнику конфликта в галактике Зеленого Упыря». Раздаются гневные выкрики: «А!», «О!», «У!», «Ы!». Выкрикам аккомпанирует грохот бубен и тамбурин – группки дефилирующих меж демонстрантов наголоподстри-женных долговязых молодых людей в желтом одеянии монотонно вытягивающих из своих недр заветную маха-мантру: «Харе Дядя, Харе Дядя, Дядя Дядя, Харе Харе!».