Текст книги "Эныч"

Автор книги: Евгений Комарницкий

Соавторы: Георгий Шепелев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

– И народом, – дополняет Сурков. Утирает рот. – Да, товарищ секретарь обкома, недостаточно хорошо вы внедряете в жизнь решения наших съездов. Ведь это в вашем городе появилась та самая Лолитка – новое идеологическое оружие врага.

– Красная Шапочка, – уточняет Борисов.

– Вот-вот. Омерзительнейшее явление. Запад пытается развратить не только сердца и умы, но и… Что вы хотели?

Сурков смотрит мимо Борисова. Борисов слышит за своей спиной голос:

– Михаил Андреевич! Прилетел Жак Миттеран. Просится на прием.

– Миттеран… Миттеран, – припоминает Сурков. – Эфиоп?

– Да нет. Из французских левых.

– Пусть подождет. Скажите, приму позднее… Каждый день кто-нибудь прилетает. Всем необходимо деньги подавать. Задумайтесь, товарищ секретарь горкома. Бюджет не резиновый.

– Обкома, – осторожно поправляет Борисов.

– Обкома-обкома. Задумайтесь, товарищ секретарь!

На лбу у Борисова образуется складка. В глазах – озабочен ность в связи с ограниченными возможностями бюджета. Сурко встает, отправляется к холодильнику. Снова пытается отвор дверцу. На этот раз дверца открывается.

– Ну вот. Хорошо, – говорит Сурков. Достает из холодильника красное пасхальное яйцо. Вертит его в руке, хмурится, спрашивает у яйца – Сын Дядин Воскрес? – Нюхает яйцо. – Ффуу!. Воистину Воскрес! – Захлопывает дверцу, идет назад, садитг Пронзает Борисова взглядом. – Новое время. Новые условия борьбы. Новые враги. И новые задачи. На данном этапе мы разработали, например, следующий метод: перехватываем любое начинание Запада, любую их инициативу и с помощью мощного пропагандистского аппарата используем на благо нашей великой цели. Для наглядности: смехотворная буржуазная кампания в поддержку прав человека. Чего добилась эта кампания? Ничего. А нам она дала многое. У нас теперь гораздо лучше знают, как на Западе попираются права человека. Или же возьмем пресловутые призывы к бойкоту нашей Олимпиады. Запад и здесь сядет в калошу. Оттуда к нам играть все равно приедут. А вот к ним на следующую Олимпиаду полмира не приедет, это я вам обещаю, – Сурков выдвигает ящик стола, достает таблетку. Кладет в рот, сосет. – Одним словом, что бы наши враги не предпринимали, победа будет за нами. Потенция строителей коммунизма не исся-каема. Хотите пососать? Нет?.. Западные же политиканы слепы и беспомощны. – Сурков задвигает ящик. – Вы должны это твердо усвоить и никогда не теряться перед лицом преходящих трудностей.

– Понимаю, Михаил Андреевич, – Борисов потирает лоб. – А что вы посоветуете мне, как первому секретарю обкома, предпринять в сложившейся у нас конкретной ситуации?

– В первую очередь, усиливайте популяризацию нашего великого учения в самых широких массах.

– Михаил Андреевич, я позволю себе… мне хотелось бы вам напомнить о поведении товарища Плухова… о недостойном коммуниста поведении.

– Сместим. Ждите решения Политбюро, – на впалых щеках Суркова вспыхивает по нездоровому розовому пятну. – Возвращайтесь к себе и работайте… Как вы сказали? Пухов?

– Плухов, Михаил Андреевич. Плухов.

– Сместим.

Борисов закрывает папку. Сурков встает, протягивает ему руку.

– Передайте от ЦэКа и от меня лично большой привет Виктору Вильямовичу Голицину, а также, – мои наилучшие пожелания всем партийным работникам вашего города и области. Напоминаю, что дверь открывается на себя. Вам пора.

Борисов бережно пожимает старческую руку.

– Благодарю, Михаил Андреевич. Будьте уверены: сделаем все, что в наших силах.

Сурков кашляет. Борисов поворачивается, идет к двери. Тянет на себя ручку. Дверь неподвижна. Борисов тянет ручку сильнее. Слышит раздраженный голос Суркова:

– Я же предупреждал вас. Дверь открывается наружу. Это значит, что ее надо толкать от себя.

7

Эныч, заложив руки за спину, неторопливо прохаживается по камере, поглядывая время от времени на матово-тусклую зарешеченную лампочку. Лежащий на своей «шконке» Кувякин, следя за тенью Эныча, тихо насвистывает мелодию из кинофильма «Семнадцать мгновений весны».

– Что лежишь? – говорит ему Эныч. – Походи. Погуляй.

– Мы с тобой уже погуляли, гражданин Энов, – хмыкая, отзывается Коля. – Как вот теперь будем выкручиваться?

– А чего мне выкручиваться? – Эныч останавливается. – За мной вины нет. Пожарник – это твой знакомый.

– Да-а, – Коля плюет на пол, – подложил нам свинью Константиныч. И что же теперь будет?

– Кофе с какао.

Эныч снова шагает по камере. Заметив ползущего по серой цементно-острой стене клопа, давит его большим пальцем. Отерев палец о брюки, замечает другого клопа и направляется к нему.

– Погоди давить, – просит Коля. – Я на него загадал. Если от тебя убежит, то…

Эныч давит клопа.

– Да, Эныч, вот видишь как в жизни бывает, – переводя взгляд на окно, рассуждает Кувякин. – Вчера мы с тобой были господами, а сегодня – клопы. Вот зайдет сейчас дядя с пистолетом – и к ногтю нас!.. Константиныч, козел старый, не подумал ведь, что с нами будет. Отдувайся теперь за него, доказывай, что ты не верблюд… – Коля, морщась, потирает ногу. – Где справедливость, где братство, где правда? Что за безобразие, Эныч?.. Вот возьми меня – за всю свою жизнь ничего плохого не сделал: в детском саду воспитательниц не кусал, в школе учителей не калечил, в армии полевые кухни не загонял, на работе водозаборы не мазутил, и вот – награда за все это… Здорово!..

– Следователю будешь мозги канифолить, – говорит Эныч.

– Нет, Эныч, – сев на кровать, поджимает к груди колени Коля, – несправедливо все-таки устроена жизнь. Меня к награде представлять надо, а я здесь… Я – здесь, а всякие там Кулики и Михеичи на свободе разгуливают, ханку жрут…

– Пускай жрут, – говорит Эныч, подходя к унитазу, спускает брюки и садится.

– Послушай, – говорит Коля, – как ты думаешь, твоей жене уже сообщили о том, что мы здесь? Может, она передачку нам принесет?

– Держи карман шире. Раздается всплеск воды.

– А что? Серьезно. Рита твоя, могла бы принести передачку…

Лязгает засов. Приоткрывается дверь. В камеру влетает и проезжает лицом по цементному полу человек в разорванной цветастой рубашке. Дверь с грохотом захлопывается.

– Хороша передачка, – говорит Коля. Он встает и, подойдя к лежащему, разглядывает того. Человек поднимается, приглаживая редкие волосы, смахивает кровь с ободранной щеки и, обернувшись в сторону двери, гневно потрясает кулаками:

– Гады! Сволочи! Фашисты!

Склонив голову набок, Кувякин с любопытством наблюдает за действиями вновь прибывшего.

– Не ушибся, приятель?

– Ничего. Не впервой, – говорит новенький. Представляется – Алик. Пархоменко Алик.

– Коля, – говорит Коля. – А это Эн Энович. Или просто – Эныч. Слушай, Алик, у тебя пожрать чего-нибудь не найдется?

Алик прислоняется к стенке, снимает ботинок и, достав из носка кусок черного хлеба, протягивает Кувякину.

– Жуйте, ребята.

– Эныч, а ты будешь? – Коля откусывает больше половины куска. Энергично жует. Откусывает еще. Эныч что-то бурчит и машет рукой.

– Ну, как хочешь, – Коля доедает оставшееся. – Хозяин-барин. Эх, Алик, если б у тебя еще и выпить было…

– Чего нет – того нет, – разводит руками Пархоменко. Сняв другой ботинок, он достает спичку и проводит ею по волосам. Потом ковыряет в ухе. – Давно сидите?

– Давно, – говорит Коля. – Скоро сутки, наверно. Жуткая скучища. Совершенно нечем заняться. Особенно мне. Эныч вон нашел себе развлечение.

Эныч пускает громкого голубка.

– Так уж и нечем? – усмехается Пархоменко, вынимая спичку из уха. – Это дело исправимое. Запомнил силу звука? Сейчас мы с тобой сыграем. Кто из нас Эна Эновича перекроет, тот и выиграл.

– А победителю что?

– Победитель отвешивает проигравшему десять макаронин.

– А куда?

– Куда обычно. В лоб.

– А кто первый начнет?

– Если хочешь, давай начну я. У каждого из нас три попытки.

– А если никто Эныча не переплюнет?

– Ну что ж. Тогда никто и не выиграет.

– Ладно, – соглашается Коля, – Давай, начинай. Пархоменко трижды издает средней силы звук.

– Слабовато у тебя, Алик, вышло, – отмечает Коля.

– Слабовато, – соглашается Пархоменко. – Теперь твоя очередь.

– Ну, с Дядей, – говорит-себе Коля. Стартует. Звук получает ся очень тихий. Коля с надеждой смотрит на Пархоменко.

– Ну как, Алик?

– Никак, – говорит Пархоменко. – У тебя еще две попытки. Вторая попытка Коле также не удается.

– Мало каши ел, – посмеивается Пархоменко.

– Хорошо смеется тот, у кого всегда встает, – отшучивается Коля. Сосредоточившись, трясет кистями рук и набирает полну грудь воздуха.

– Ты прямо Давид Ригерт… – последние слова Пархоменко тонут в бурном звукоизвержении.

– Молодец, Коля, – хвалит Кувякина, отбрасывая сломанную спичку, Пархоменко. – Выиграл. Так тебя, глядишь, и на Олимпиаду в Москву могут послать.

Коля стоит с озадаченным видом. Смотрит в одну точку.

– Эныч! Ты скоро?

– Тебе-то что? – бросает Эныч с унитаза.

– Авария тут у меня маленькая.

– Это бывает, – похлопывает по спине Колю Пархоменко. – Не переживай. В Москве, в психушке, где я санитаром работал, один диссидент со зверской фамилией так обделался, что его пото до-олго отмыть не могли. Меня, кстати, там научили этой игре. Вся спецпалата, в которую известных на Западе диссидентов помещают, с утра до вечера этой игрой тешилась.

Отойдя к стене, Кувякин прислоняется к ней спиной. Заводит руку за спину.

– Что за студенты такие веселые?

– Да не студенты. Диссиденты, – Пархоменко ковыряет в ухе пальцем. – Ведь у меня как в жизни сложилось… Сам-то я местный. Из этого города. Пришел из армии, думаю: что делать? Поехал в столицу. Поступил в медицинский. Стал все больше и больше размышлять о нашей действительности. А тут еще практика такая: санитар в психиатрической клинике имени Хорватского. Там-то я и прозрел окончательно, – лицо Пархоменко серьезнеет. Он перестает ковырять в ухе. – Столкнулся с новой для меня категорией людей. Тот же Тюкин. Академик. Отец кислородной бомбы. Лауреат Нобелевской премии…

– Какой-какой премии?

– Нобелевской, – говорит Пархоменко. – Сто тысяч долларов отваливают тому, кто лучше всех за мир борется. Ох, и уважали Тюкина Всеслава! Как передача – так шоколадный торт. Он шоколадные торты до ужаса любит. Но только свежие чтобы были. Один раз, помню, торт администрация на полтора часа почему-то задержала, и тот ему черствым показался. Так он – вот что значит принципиальный человек! – бросил этот торт на пол и давай ногами топтать. Топчет и приговаривает: «Заявление. К мировой общественности. В нашей стране все больше и больше разворачивается деятельность репрессивного аппарата против лучших представителей русской интеллигенции». Язык у мужика, скажу я вам, подвешен что надо!

Пархоменко переходит в другой угол. К Энычу. Продолжает:

– А Ишманов!.. Тоже умный человек. Сознательно отказался от больших чинов. Всю жизнь провел возле мусорных бачков. В подвале. Там и родилась у него идея об избранности нашего наро-да-Дяденосца… Или Чумовских. Тот вообще хождение по мукам совершил. Сам он из Таганрога. Бывший редактор областной газеты «Спортсмен Приазовья». Допустил опечатку в шапке. Написал: «Планы партии. Точка. Планы народа». А нужно было поставить тире. Получилось, что у партии планы одни, а у народа – другие. Историю, конечно, замяли. Но он не успокоился. Начал в обком ходить. Доказывать, что ошибка допущена им неумышленно. В обком его пускать перестали. Тогда он – в Москву. В ЦэКа. Из приемной его прямиком в психушку отправили. В клинике и пришла к нему в голову мысль выпустить собственную самиздатов-скую газету «Борец Приазовья». Ушлый был конспиратор. Чтобы никто не догадался о его планах на будущее, оформлял в отделении стенгазету «Больной, к коммунизму!»… Но больше всего я любил беседовать с юношей Пашей Каском. Тот все время Дядю искал. В себе. В людях. Во мне. Под подушкой. До психушки он по пивным ходил. Вел религиозную пропаганду. Утверждал, что Ленин – антихрист и немецкий ставленник…

– Ленина не трожь! – предупреждает Эныч. Шумно сопит.

– Да, Алик, – заводит вторую руку за спину Коля. – Ты это зря трогаешь… Эныч, ты скоро там?

– Пашу взяли, – продолжает невозмутимо Пархоменко. – В клинике он помимо меня общался со многими. Один террорист, который возле гостиницы «Полтава» трех шведов топором изрубил, проломил Каску голову табуреткой. Паша выжил, но стал почему-то злым, раздражительным и тайком в туалете ел кал. Я решил, – Пархоменко снова принимается ковырять в ухе, – помогать этим людям в их борьбе. Взял у Тюкина телефоны западных корреспондентов, чтобы ставить их в известность о судьбах этих мучеников. Стал звонить корам. Встречаться с ними. Поразила меня их бездушность и незаинтересованность в наших делах. Все, как один, интересуются только Всеславом Тюкиным. Спрашивают: как спал? как покушал? какое у него настроение? что он сказал утром? в обед и вечером? А когда про случай с черствым тортом узнали, страшно возмутились произволом администрации, восхитились мужеством узника совести и тут же всем скопом рванули к телефонам. Один американец – Биллис – зацепился за бетонную урну и головой пробил крыло своего «Фольксвагена»… А однажды пошел я на встречу с Колей Милетичем из «Франс Пресс». За мной, как всегда, пятеро или шестеро гэбистов увязались. Прихожу к театру Кукол и Жучков на Садовом. Жду. Час, два. Зима, холод, я – на улице. Внутрь, в фойе, не захожу – боюсь проглядеть корреспондента за густым снегопадом. Вдруг вижу: Мйлетич стоит за стеклом, в фойе, с какой-то девицей и что-то ей рассказывает, показывая на меня пальцем. Я зашел. Говорю: «В чем дело? Ты меня видел?» Он говорит: «Да». Спрашиваю: «Почему же ты сразу не вышел?» Он объясняет: «Приехала знакомая из Франции, которая живых диссидентов ни разу не видела, и ей интересно на них посмотреть». Ах, думаю, паразит. Развернулся и ушел. С тех пор с этой западной шушерой я дел не имел.

– Послушай, Эныч, – Коля ерзает у стены, – совесть надо иметь. Целый час толчок оккупируешь, Ломоносов!

У Эныча урчит в животе.

– В диссидентах я, в конце концов, также разочаровался, – Пархоменко на время замолкает. Возле губ его появляются две скорбные складки. Невидящий взор упирается в стену. – Последней каплей стала для меня встреча с известным деятелем свободного профсоюзного движения Борисом Володиным. Он мне, брызжа слюной, внушал: «Становись смотовцем и делай, как мы. Утверждай, что за твоей спиной сотни и тысячи людей, что рабочее движение в стране ширится, что повсюду забастовки, а ты всем этим руководишь». Нет, думаю, мне с вами не по пути. Тут меня, кстати, из института поперли, и я вернулся в свой родной город. Пошел, как говорится, в народ.

Пархоменко перебирается от Эныча к Коле. Грызет грязный ноготь.

– Здесь моя новая деятельность тоже не осталась без внимания властей. Вызвали меня в горком. Разговаривали со мной двое: зав отделом агитации и пропаганды Кравчук и инструктор Сускевич. «Чего вы хотите? – говорят они мне. – Зачем вам это? Вы что, не знаете нашего народа? Это же чернь, быдло. А вы – умный человек. И мы видим, что вы болеете, переживаете за народ. Так давайте думать, находить решения, принимать участие в судьбах страны, народа сообща. А главное – живите как все. Не будьте бугром на ровном месте. Может быть, у вас с квартирным вопросом сложности? Или какие-нибудь другие проблемы? Так мы вам поможем. Пишите диссертацию, если желаете. Защищайтесь. Никто вам в этом препятствовать не будет». И все в таком же духе в течение трех часов, – Пархоменко прикасается к ссадине на щеке– Я, конечно, не поддался на уговоры этих самодовольных чучел. Пошел к проходной завода и стал раздавать рабочим труд Карнеги «Как стать богатым и быть счастливым». Меня сами рабочие повязали, и я получил шестьдесят четвертую статью. Измена Родине.

– И правильно сделали, – Коля отодвигается от Пархоменко. – Я бы тебя без суда расстрелял.

Эныч встает. Натягивает штаны. Пархоменко пожимает плечами, улыбается. Ковыряет в ухе.

– Зря ты так, Николай. Я к вам со всей правдою…

– Родину продал? – говорит Эныч. – СУКА ты шелудивая!

В четвертый раз, поминутно вытирая потные ладони о край стола, майор Степанчук прослушивает магнитофонную запись.

«Родину продал?! – рявкает магнитофон. – Сука ты шелудивая!»

Магнитофон гавкает, скулит, повизгивает. Взволнованным голосом Кувякина сообщает: «Все. Белая горячка. Хана мне».

Перебегая с предмета на предмет, глаза майора возвращаются к крутящейся бабине «Филипса». Челюсть подрагивает. Нажав на клавишу, Степанчук подпирает руками челюсть и закрывает глаза. Появляются, нарастают, впиваются в мозг цветные круги. Степанчук трясет головой, открывает глаза. Фиксирует взгляд на лежащей рядом с магнитофоном зажигалке. Несколько успокаивается. Протянув к зажигалке руку и ощутив кончиками пальцев легкий холодок, прикладывает зажигалку к пульсирующей на виске вене.

«Сука. Сука. Су-ка. Эс-ука, – майор облизывает пересохшие губы. – Обыкновенная псина, вот только в струпьях… Ну, хорошо, а куда тогда Пархоменко подевался?.. Камеру проверял. Стены, пол, потолок простукивали. В парашу? Чушь. Дежурный надзиратель – пособник? А остальные? Как пройти через восемь постов?.. Гипноз? А телевизионные камеры?! И почему исчезли не Энов и Кувякин, а мой агент? Зачем, в конце концов, понадобилась собака?.. Нич-чего не понимаю. Не превратился же этот скотоложец в предмет своего обожания!»

Откинувшись на спинку стула, Степанчук отнимает зажигалку от виска, разглядывает ее и мнет в ладони.

«И повадки-то у суки такие же, как у этого извращенца! Постоянно чешет лапой свои дурацкие уши… Так. Попробуем сопоставить факты».

Майор придвигается ближе к столу, берет чистый лист бумаги, ручку. Посредине листка рисует большой кружок, сбоку к нему пририсовывает кружок поменьше. В большом кружке пишет «Энов», в маленьком – «Кувякин». От кружков Степанчук отводит несколько стрелок, на концах которых образует квадратики. «Чугунолитейный завод», – пишет Степанчук в одном из квадратиков. В другом появляется: «Скульптура. Исполнитель – Тульский». Третий квадрат заполняет надпись: «Детский сад». Таким образом Степанчук разрисовывает весь лист. В последнем квадратике его рука выводит: «Превращение Пархоменко».

«Что?! – удивляется Степанчук. – Почему Превращение?»

Майор встает, подходит к окну, распахивает его и глубоко дышит. Вернувшись к столу и склонившись над схемой, поскрипывает зубами.

Звонит телефон. Приподняв трубку, Степанчук возвращает ее на рычаг. Телефон звонит снова. Майор трижды проделывает операцию с трубкой, потом подносит ее к щеке и говорит раздраженно:

– Слушаю.

– Кто у телефона? Эдуард Иванович, вы? – Степанчук узнает голос Борисова.

– Я, Василий Мартынович.

– Подъедьте ко мне на полчасика.

– Василий Мартынович, а по телефону нельзя? Дел по горло. В трубке потрескивает.

– Разговор не телефонный. И очень важный.

– Хорошо. Буду через двадцать, минут.

Степанчук складывает листок со схемой. Убирает в карман. «Подумаю в машине. Возможно, новости Борисова помогут разобраться во всей этой фантасмагории».

Майор нажимает кнопку внутреннего селектора. Приказывает:

– Собаку накормите. И не спускать с нее глаз.

…Генерал Плухов поднимается по лестнице управления. Доходит до площадки. Приостанавливается и, переводя дыхание, идет дальше. Не добравшись до конца следующего пролета, он снова останавливается и, усевшись на ступеньку, обмахивает лицо вынутым из кармана удостоверением.

«Да. Годы летят. Размяться решил! Понесло пешком по этой чертовой лестнице! Не-ет, пить по два дня кряду нельзя. А как не пить? Надо вот что: если напился, используй лифт».

Генерал с трудом поднимается на ноги. Преодолевает оставшиеся ступеньки. Идя по коридору к своему кабинету, замечает уборщицу. Та, выжимая тряпку, осуждающе покачивает головой.

– Хороши же вы, Петр Сергеевич, сегодня. Где это вы, милостивый государь, так назюзюкались?

– Лизавета-Лизавета, не брани меня за это! – генерал пытается обхватить уборщицу за талию. Опрокидывает ногой ведро с грязной водой. Отступает.

– Вот спасибо-то! – уборщица кланяется генералу в пояс. – Всегда так делайте! Послал Дядя помощничка!

– Не серчай, Лизавета. Я тебе к празднику пятнадцать рублей премиальных выпишу, – генерал, стараясь не ступать в воду, идет к кабинету. Поскальзывается. Мгновенно появившийся невесть от куда прапорщик поддерживает генерала. Провожает до двери, открывает ее. Останавливается на пороге. Закрывает за Плуховым дверь.

– Ты брось, Елизавета, генералу под ноги ведра подставлять. Выйдут тебе когда-нибудь боком твои премиальные, хе-хе!

Войдя в кабинет, Плухов направляется к телефону. Набирает, прищурив глаз, домашний номер. Несколько раз палец срывается с диска. Придерживая палец второй рукой, генерал накручивает нужные цифры. Увидев, что трубка лежит на рычаге, снимает ее. Возвращается к диску. Слышит голос жены:

– Аллоу.

– Галочка, это я, – говорит генерал. – Звоню тебе с работы.

– Ты выполнил Наташину просьбу?

– Только что с Огаревым разговаривал и с Курносовым. Представляешь, этот негодяй увидел из окна свою первую учительницу, выскочил с базукой на набережную, дал выстрел и повредил мост.

– Кто?! – удивляется жена. – Прокурор?

– Какая ты глу-упая. Наташин будущий муж. Он…

– Ты все уладил? – нетерпеливо перебивает Галя.

– Да. Но в последний раз, – говорит генерал, пошевеливая пальцами ног в мокрых ботинках. Суровым голосом добавляет – И пусть он теперь только попробует не жениться на нашей девочке!

Положив трубку, генерал присаживается на подлокотник кресла. Похлопывая по карманам, ищет портсигар. Неожиданно находит его на сиденье. Раскрывает и закуривает скрюченную сигарету. Думает о дочери. О жене. О Юрии Дмитриевиче. О Степанчу-ке. «Чем, интересно, занимается сейчас этот вурдалак? Сколько выпил, мерзавец, плуховской кровушки!..»

Звонит телефон.

– Да, – говорит генерал.

Телефон продолжает звонить. Плухов снимает трубку.

– Товарищ генерал! Докладывает лейтенант Евсюков. Около десяти минут назад майор Степанчук разговаривал по телефону с только что вернувшимся из Москвы секретарем обкома Борисовым. Борисов вызвал его к себе. Сказал, что имеет сообщить нечто важное.

– Ты откуда звонишь?

– Из управления. Из подвала. Генерал свирепеет.

– Дубина. Немедленно найти Сычева и вместе с ним – на чердак! К обкому!

У выхода из парка «Освобожденный труд» стоят пьяные Семен, Михеич и две девицы – Ивонна и Люсьен. Выпятив грудь и размахивая пачкой индийских презервативов, Семен весело глядит на подружек. Недовольно сведя брови у переносицы, Михеич обеими руками пытается поймать Семена за рукав пиджака. Порывистый ветер задирает у хохочущих девиц подолы платьев.

– Это, девочки, не про вашу честь. Обойдетесь, конечно, – Семен отталкивает руки Михеича. – Ты, Михеич, тоже губы не раскатывай. Я, понимаете ли, эти гондоны для высшего света приберег.

– Перестань, Сема, – просит Михеич. – Люди ведь кругом.

– Вот и хорошо, – Семен, пританцовывая, делает оборот вокруг оси. – Пусть смотрят. Завидуют. Я – гражданин Советского Союза. Девушки, любите классиков?

Одна из девиц хрипло смеется.

– Не пробовала.

– Сема! Хватит куролесить, – пищит Михеич. – Девушкам пива хочется. Так ведь, красавицы?

– Хотим! Хотим! – подтверждают подруги. – С сушками. Семен рассекает рукой воздух.

– Отдать швартовые! – обхватывает обеих девиц. – Полный вперед! Курс Нах Дрангх Остен!

Компания трогается с места. Следует вдоль ограды. Шагах в двадцати позади нее идут, – покачиваясь, трое – два рослых молодых человека в спортивных штанах и низенький Волохонский в потертом берете.

– Не тойопитесь, – шепчет спутникам старший лейтенант. – Дейжитесь яскованней. Ясслабьте тьехглавые мышцы. Вы, Саша, пееигьиваете! Не задевайте плечом огьяду!

– Есть, товарищ старший лейтенант! – молодой человек в синей нейлоновой рубашке прижимается локтем к плечу Волохон-ского.

– Сколько можно повтоять! – сердится старший. – Не называйте меня лейтенантом! Я для вас дядя Лука. А вы, Евгений, незаметно глаза юками натьите, а то они совейшенно тьезвые. И пеестаньте наступать мне на ноги.

– Есть, дядя Лука, – молодой человек в клетчатом пиджаке подносит руку к виску.

– Кошмай! – Волохонский хватается за голову. – Чему вас только в высшей школе учат!.. Так. Тепей пьибьизимся. Послушаем, о чем они говоят.

Лейтенант и его подопечные ускоряют шаг.

– Вот так, Сосьетик. Отличная штучка, – слышен голос Семена. – А с польским методом ты знакома?

– Это на одной ноге что ли? – догадывается Ивонна.

– Эх, Ивонночка! Мало ты образована, – Семен крепче прижимает к себе девиц. – Позиция выбирается произвольная. По вкусу. Но когда, понимаешь ли, чувствуешь, что забирает, вставляешь указательный пальчик в одно място. То же самое делает твой напарник. Польша этим уже тысячу лет занимается. Главное тут не ошибиться: палец вставляется не в свою, а в чужую попу. Девицы хохочут. Михеич укоряет приятеля:

– У тебя одни смешки на уме. А я, между прочим, ногу натер. Ты бы хоть под руку меня взял. Пожилого человека.

Компания выходит на проспект. Останавливается на краю тротуара возле переходной дорожки. Натуженно урча, мимо медленно проходит колонна грузовиков, переполненных круглолицыми милиционерами. Вслед за грузовиками движутся бронетранспортеры. За бронетранспортерами – снова грузовики. На этот раз с солдатами. Солдаты свистят, сексуально жестикулируют. Кричат:

– Девахи! Давай сюда! Прыгай в машину! Вместе на Олимпиаду поедем!

– На довольствие вас поставим! – обещают ефрейторы. – Если с огоньком подмигнете!

Колонна удаляется. Семен, девицы и Михеич ступают на проезжую часть. Отшатываются. Перед их носами проносится облупленный «ЗИМ» с огромной куклой на радиаторе. В салоне Семен успевает рассмотреть развевающуюся фату. Свадебную машину сопровождает несколько автомобилей разных марок. Последним идет, пофыркивая, битком набитый «Икарус».

– Торжественная сдача чи-чи в эксплуатацию, – говорит Семен. Ласково щиплет плечо Михеича. – Пора и тебе, старина, семейным очагом обзавестись. Только гляди, чтоб человек хороший попался. И выходи без расчету, по большой любви.

Михеич передергивает плечами.

– Я, Сема, без твоих советов обойдусь, – он быстрыми шагами переходит улицу. Дожидается Семена и семенящих девиц на другой стороне.

– Система наблюдения, йебята, состоит из нескольких компонентов, – наставляет своих питомцев Волохонский. – Пейвейший из них – конспеятивность действий самого наблюдателя. Скажите, Саша, как нам осуществить пееход в данной ситуации, не вызвав подозъений у вьяга?

Визжат тормоза. Волохонский оказывается перед капотом ассе-низаторной машины. Выскочивший шофер с размаху бьет лейтенанта по шее. Возвращается за руль и уезжает.

– Дядя Лука! – кричат воспитанники. Подбегают к Волохон-скому, лежащему на решетке сточного колодца. – Дядя Лука!

– Пьявильно еягиюете, – Волохонский, кряхтя, встает на четвереньки. Поправляет берет. – Объятили внимание на естественность пьеизошедшего? Дайте-ка юку. Тепей никто не заподозъит, что мы сотьюдники ойганов. Евгений, отойвите-ка себе вейхнюю пуговицу на пиджаке.

…У пивной, как всегда, толпится народ. Образуя при помощи локтя живой коридор, Семен пробирается к входу. Тащит за собой девиц. Последним, лавируя меж пивных кружек, спин и физиономий, движется Михеич.

– О, Михеич! Погоди, Михеич! Михеич! – несется с разных сторон. Потомственный рабочий не обращает внимания на призывы. Торопится за Семеном. В пивной Семен оставляет девиц у вздутой пахучей стенки. Берет у Михеича деньги и говорит ему:

– Постереги невест у причала. А я пиво по-быстрому сделаю. Он угрем входит в штурмующую маяки-автоматы стихию.

– Михеич! Ты чего не отзываешься? Забурел? – к Михеичу прибивает двоих. На одном из них запачканный краской рабочий комбинезон, на другом – серый от цементной пыли ватник. – Чего на заводе не появляешься? Слыхал, какие дела творятся?

В то время как Семен добывает пиво, а Михеич неохотно отвечает на вопросы знакомых, старший лейтенант Волохонский, расположившись на корточках за кучей мусора вместе со своими помощниками, дает им очередные указания.

– Ясполагаемся тьеугольником. Осуществляем кыоговой обзой. Вы, Евгений, отпьявляетесь напьяво и пьесите двадцать копеек на пиво. А вам, Александй, необходимо действовать слева. Пееходите от гьюппы к гьюппе. Делайте вид, что кого-то ищите. Напьимей, какого-нибудь Леньку Селезня. Я буду йядом с наблюдаемыми, – Волохонский водит вытащенным из мусора прутиком перед застывшими в напряжении лицами курсантов. – Задача ясна?

Курсанты дружно кивают. Воткнув прутик в кучу, лейтенант жестом предлагает воспитанникам придвинуться поближе.

– Тепей я поделюсь с вами маленькими секьетами пьефессио-нального мастейства. Никогда не огьяничивайтесь одной поставленной пейед вами задачей. Ставьте пейед собой дополнительные. Напьимей, в данном случае постаяйтесь выяснить, как еягиюет найод на последние события в гойоде. Я буду заниматься тем же. Затем мы с вами все пьеанализиюем, составим подъебнейший отчет и тем самым заслужим благодайность юководства. Как говойи-ли мудъие йимляне, пИ уо1епИ сИгйзПе езт, что означает: ничего нет тьюдного, если хойошенько захотеть. И еще одно. Последнее. Если мне удастся установить контакт с наблюдаемыми и я отпьяв-люсь куда-либо вместе с ними, то следуйте за нами на ястоянии двадцати-тьидцати метйов. Инфоймиюйте упьявление, если я подам условный сигнал. Сигналом послужит следующее – я снимаю бейет и вытияю им лицо. Пьи сообщении в упьявление подчейкни-те, что контакт пьеизведен по моей личной инициативе ввиду ойганично создавшихся условий… Я вижу цель! По местам!

Толпа, собравшаяся у пивной, исторгает распаренного Семена с четырьмя полными кружками, затем растрепанных Ивонну и Ши-ринкину, орущего что-то Михеича с двумя кружками и его знакомых рабочих – тоже с пивом. Все направляются к одинокой березке, ставят кружки на прилаженную к ней широкую доску.

– Голь на выдумки хитра, – Михеич рассматривает конструкцию импровизированной стойки. – Но я для прочности ножку посередке приделал бы.

– Ты слушай дальше, Михеич, – говорит рабочий в комбинезоне. Отбрасывает со лба прядь сальных волос. – Третьи сутки без передыху вкалываем. Измотались, как веники. Обещают нам уплатить сверхурочные. Обма-анут!

– Верно. Совсем нас заездили, – вступает в разговор рабочий в ватнике, причмокивая сомьими губами. – Работаем-работаем, а завод все стоит. То отвод завалит, то еще что. Никак запустить не можем. Говорят: ройте. Роем. Говорят: стройте. Строем. Говорят…

– Говорят, быка доят, – прерывает сомьегубого Семен. – Ну что заладил? Вот ведь дурацкая русская натура! На работе – о бабах, а в пивной – о работе. Вы лучше послушайте, что я вам расскажу…