Текст книги "Эныч"

Автор книги: Евгений Комарницкий

Соавторы: Георгий Шепелев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Как бы к чему-то прислушиваясь, Молекула прикладывает ладонь к уху, хмурится, мелкодрожно потрясывая головой, и, так и не получив свыше ответа, разводит в разочарованности руками:

– Не слышит нас с тобой Дядя, Авангардий. Не слышит. А по идеи – должен бы… Как ты думаешь, в чем там все-таки дело? Что с Ним?… – с тревогой вопрошает он бесстрастнобородого капитана. – Спит? Читает газету? К бабе пошел? А может?..

На миг Виктор Вильямович прикипает к поручням ракушки-кресла, хватается ртом о кулак и в беспомощном нокдауне взирает на Авангардия.

– Нет, – чуть усмехнувшись, отвечает ему капитан трущебни-ков. – Не может. Некому.

– Чего нет? Как некому? Что вы хотите сказать? – вращая загнанными в биллиардную лузу шарами глаз, по-цыплячьи вытягивает шею Молекула. – Нет… Дяди?..

Авангардий не отвечает. Вынув из нагрудного кармана своей куртки-спецовки замшелометаллические навигаторные часы-ком-пас с вытертым до блеска ремешком, он пальцами прочищает стекло циферблата, наблюдая за колебаниями его больших белофос-форных стрелок.

Словно отпущенная жевательная резинка, шея Виктора Вилья-мовича с удовлетворенным чмоканьем возвращается на свое место. По лицу его змеится тонкая улыбка.

– Ну, а как же нам прикажите тогда понимать, уважаемый капитаний, ваше чудесное утверждение о том, что Его нет, когда мы прямо сейчас именно к Нему и обращались в порыве наших душевных помыслов и побуждений? Так где ж тогда здесь логика? Где мысль? Неувязочка, мой друг, получается… А, ну да… – усмехается он, постукивая гвоздикой по поверхности глобуса, – совсем позабыл, – у вас ведь иной путь, иная плоскость. Нет?..

– Да, – говорит Авангардий, убирая пространствовременный прибор обратно в карман. – Иная. Не принимающая представление о высших силах, как о Дяде, создавшего мир и человека по образу своему и подобию. – Он носком своего стоптанного ботинка поддевает валяющуюся рядом срезанную пробку из-под портвейна. – Слишком уж «хороши» Его дети, в полной мере довольствующиеся в решении всех своих жизненных проблем обращением по сто раз на дню к веселому дядьку и своему Дяде, чтобы к тому же еще и смириться с мыслью – каков же, в таком случае, и сам Творец?

Легкий недоумевающий шумок прокатывается по залу и гаснет на выходе из-под Парусов. На сцене выжидательная тишина. Волохонский презрительно кривит губы. Шуйца, ухмыляясь, чешет задрапированную грудь-тарелку. Александра в притворном смущении теребит косу-хвост.

– О-о-о, молодой человек, эвона куда вас повело, – покачиваясь, крестным знамением осеняет себя цветком Молекула. – А не разные ли у вас с Дядей весовые категории?.. Советую быть поосторожнее… Ну, прикиньте сами, к носу, да посерьезнее: ну что может быть общего между простейшим физиологическим инструментарием человеческой плоти и Главным небесным держателем вселенского контрольного пакета акций духовной недвижимости и жизни вечной? У?..

– Прикиньте и вы, – отвечает ему Авангардий, окидывая взглядом Паруса, – хоть я и не уверен, что это доставит вашему обаянию удовольствие. – Он встает с места и, выставив вперед бороду, обращается к залу. – Послушайте мысль, ребята. Знаете ли вы, что в начале жизни нашей был дядек? И дядек был у Дяди. И дядек был Дядя.

Молчание… и невиданным еще до селе зарядом вселенского хохота взрываются Паруса. Толпа беснуется, визжит, топчет ногами, ходит ходуном. Некоторые из посетителей, схватившись в пароксизмах смеха за животы и упав, катаются бесформенными кулями в судорогах и пене по полу. По находящимся на сцене ударяет горячая волна свежей мочи и густых виноводочных испарений. Отгоняя от себя гвоздикой миазмы взбаламученного зала, Виктор Вильямович утирает со щек слезы и поднятием свободной руки призывает народ к спокойствию.

– Нет слов. Просто, нет слов, друг Горацио… – отдышавшись от смеха, говорит он вновь усевшемуся на свои ящики Авангар-дию. – Я восхищен и смят вашим блистательным антмдядиным спичем. Какая сила! Какая убежденность! Аж дух захватывает, – стараясь дышать ртом, постукивает себя по груди Виктор Вильямович. – Вот теперь нам понятно стремление вашей неуспокоенной, мятущейся личности преодолеть наше земное притяжение. И все же, положа руку на сердце, – краном-жирафом вытянувшись над своим магнитопритягивающим собеседником, почти шепотом вопрошает Молекула, – признаемся, Авангардий, ведь главная причина твоего несбыточного желания не в Дяде, и не в детях Его задя-дяченных, а в твоей, чего уж там говорить, неудавшейся жизни?

Старшим братом улыбаясь сверху вниз собеседнику, Молекула приподнимает сванку и делает кивок соболезнования.

– Неудавшейся, что?.. – отвечает, глядя в глаза Молекуле-крану, капитан. – Может, еще тогда спросим – зачем? Зачем существует несуществующее добро, зачем существует активно существующее зло? Вообще – зачем?.. Не стоит закидывать наживку с тухлятинкой, Виктор Вильямович.

Резко выдернув из своей бороды серебряную волосинку, он сдувает ее в примолкнувший зал.

– Браво, Авангардий! Замечательно! Прямо Евангелие от Ин-докачки! – хлопает в ладоши, отводя жирафье тело, Молекула. – Ну, и кому ты этим открываешь Америку? И зачем? Да мы и без тебя знаем, Мун ты наш доморощенный, эту чугунокондовую истину и иллюзиями на сей счет себя не тешим. Какое зло? Какое добро? – указывая гвоздикой на виноценосную колонну, а глобусом на народ, вопрошает жираф-Молекула. – Ясно дело – одно скотство. Тоже мне, второй Сын Дядин выискался!.. Ну и что толку от твоего индокачанья? Какой ты видишь выход? Конкретно?

Раскачиваясь длинновытянутым язычком метронома, саркастически взирает на своего бородатого оппонента Виктор Вильямович.

– Конкретно, – тронув свой нагрудный карман, говорит капитан авангардников, – могу поделиться только собственной формулой поиска выхода. – Поглядывая на поднявшийся еще на метр шар, он вновь вынимает часы-компас. – Если человек о чем-то подумал, значит это можно осуществить…

Взгляд Авангардия падает на розу ветров циферблата компаса с засветившимися вдруг на его поле серебристо-голубоватыми стрелками.

– Ах!.. Ну вот теперь – цельная картинка, – перекрутанувшись в нормальный облик, откидывается в кресле Молекула. – Вас можно поздравить. Куда там всем прошлым да и современным мастерам пост-зюйд-дзенреализма, а тем более нам, ничтоже в миру сумнящимся, до ваших беспредельно-нечеловеческих воспарений… – Он поворачивает лицо к залу. – Радуйся, народ-любоду-шец! Не часто тебе в наше время случается послушать и посмотреть такого выдающегося искателя по части ходов и выходов, реформатора идеи, банкрота-ниспровергателя законов жизни Дядиных и человеческих!

– И мастака бьедовых воздушных афей на свою задницу! – оживляется, делая на ящиках «уголок», дядя Лука.

– Отобрать у них одно очко в нашу пользу! – посылает из-за Шуйцы Коля.

Резко, всем телом дернувшийся Авангардий вскакивает с разлетающихся ящиков, быстро надевая на руку часы-компас.

– Вот оно! То самое!

Выхватив из рук забревневевшего от неожиданности Молекулы глобус, он в упор смотрит на облезлый болезненный бок предмета.

– Спасибо за мысль! – бросает капитан авангардистов неизвестно кому и, потрясая глобусом, звонко кричит своим товарищам – Как там у вас, ребята? Все готово? Заполняй на полную катушку!

С силой пущенная модель мира бурым спутником пролетает над задранными головами подпарусной братии и хлопается о дальний заборчик.

Сомкнувшиеся у жестяной корзины бородачи-авангардники направляют рвущуюся из прикрученной к баллону горелки острую гудящую струю желто-синего пламени в эллипсовидно-сморщенную горловину своего летательного произведения.

– А-я-яй, капитан, а-я-яй, – укоризненно говорит Молекула схваченному перчатками Авангардию. – Эк вас, батенька, разобрало, испугаешься. Прямо-таки Тит Андроник с лавиньевыми пирожками. Сиденье казенное разнесли, в людей увесистыми приборами кидаетесь… Вот, наших заслуженных работников Парусов – деда Кондратия и старуху Лукерью – чуть не угробили. Явный перебор выходит, не так ли? Да, этот раунд вы проиграли. Что же мы с вами будем делать дальше? Надо как-то исправлять положение.

– Надо, – спокойно соглашается Авангардий. – И начнем с вашего театра – театра Молекулы под Парусами. Не надоело вам еще в себе и в других урода выпесты-вывывать?

На сцену наваливается тишина. Шуйца и Александра оторопело глядят на Авангардия, друг на друга, на Молекулу и даже на Колю. Чуть поскрипывают ящики под вытянувшим по-черепашьи шею Волохонским.

– Тихо, – тихо говорит хозяин эстрады. – Отпустите его. Пусть подойдет поближе.

Перчатки отпускают крамольного капитана, и тот возвращается к разбросанным ящикам.

– Так какой это там Театр уродства ты имеешь в виду? – компрачикосно улыбаясь, подставляет под подбородок руку Виктор Вильямович. – Расшифруй нам, пожалуйста.

– Ну что ж, попробуем… – поправив сместившиеся на бок часы, плотнее затягивает ремешок Авангардий. – Твои балаганные представления, Молекула, всего лишь безнадежная попытка создать видимость пребывания своей личности над окружающим тебя человеческим материалом, получить от этого максимум удовольствия и придать, таким образом, хоть какой-то смысл собственному существованию на фоне всеобщей бессмыслицы – жизни. Ну, а на деле, Виктор Вильямович, вы не только органическая часть этого же материала, но и сами являетесь эпицентром этой импровизированной вами же клоаки. Вот и все, вроде бы…

Авангардий наблюдает, как его товарищи заканчивают вязать узлы на шпангоутах корзины.

– Значит, говоришь, клоака – жизнь, и люди в ней уроды? – скрипит голос Виктора Вильямовича. – А я, конечно, сволочь и злодей? А может и того еще похуже… – Он огорченно качает головой, роняя гвоздику на пол. – О справедливость! Ты в груди звериной!! Лишился наш приятель разума!!.. А, впрочем… может, я неправ?.. Неправ… Пускай тогда народ меня с тобой рассудит!

Молекула в искренне-поддельном волнении протягивает колышущемуся в беззвучной тревоге залу фальшиво-виноватые руки.

– Скажите мне, возлюбленные чада, всю правду выскажите откровенно – обидел вас хоть раз Молекула? Принизил? Втоптал ли в грязь? Достоинство скомкал, как утверждает добрый Авангардий? И если это так, хоть на крупицу правда – то я тотчас уйду от вас вот с этой сцены… – безжизненно роняет руки Виктор Вильямович. – А если нет, – вздрогнув двумя воскресшими Лазарями, руки Молекулы вновь приподнимаются кверху, – то мир стоит, а значит добро и вера не погаснут в человеках. Скажите мне как есть, чтоб истина жила!!..

Двенадцатым, чудовищйоблюминговьгм валом накатывается на эстраду неземной рев людского прибоя.

– Не-ет!!! Нет!!! Нет.

Народ по всему фронту начинает штурмовать сцену. Перчатки ногами отражают штурм.

– Убить собаку!! Не оставляй нас, не бросай!! Радетель наш!! Спаситель!! Отец родной!! Не уходи!! Не покидай!!! Все борода воду мутит!! НесынедядецП Дядеху-у-у-у-льцыН Спалить их детище!! Убить собаку!! – ревут атакующие. Прорвавшийся рыжий гидрант в армейской, с засученными рукавами рубашке, злой струей бьет по невозмутимо наблюдающему события объекту всеобщей ненависти, но, сильно промахнувшись, чуть не выбивает составную этажерку из-под дяди Луки. Профессиональным ударом штепселя в кран-подбородок динамик Шуйца удаляет с помоста боевика-водометчика, который попутно захватывает с собой взгромоздившихся на эстраднокрепостную стену двух клокочащепенных унитаза в спецовках и питона в сетчатой майке. У суфлерской будки вздыбившая шерсть Александра лупит по глазам папахой сутулого треугольнодюралевого трубкозуба.

Оставляя без внимания наступательный порыв расстихиившей-ся массы, глубоким сокровенным голосом, слышным только капитанам, Молекула говорит Авангардию:

– Нет, ты так ничего и не понял, Авангардий… А я думал, что мы с тобою родственне души, что именно ты-то меня и поймешь. Неисправимый я Назаретянин! В какой уж раз на вере людской обжигаюсь… Ахм… – грустно глядя куда-то поверх головы своего бородатого слушателя, смахивает сухую слезинку Виктор Вильямович. – Ладно, слушай тогда, – освободив от шелка тонкую бледную шею и кусок волосатой груди с желтым зубом ископаемого, он продолжает – Театр Молекулы, проникновенный наш мечтатель, для его создателя совсем не шутовской гороховый балаган фиглярнических выкрутасов, ерничества, паясничанья над человеком и его слабостями. Нет. Театр Молекулы – это моя реальная возможность спасти от гибели и выявить, повинуясь совести души, опускающиеся и разлагающиеся на стенках жизни драгоценные капли человеческой личности, ее талантов и без всяких там, уверяю тебя, извращенческих побуждений поднять свою собственную персону над человеческим, как ты выразился, материалом. Вот и вся суть. Неужели это надо было разжевывать?..

Авангардий молчит. Не прекращая активных попыток прорыва на сцену, толпа лавой и пеплом извергает в адрес чернобородого антихриста необратимые обличения и нещадные угрозы.

– Ты думаешь, я не мечтал о подобном? – продолжает свое откровение Виктор Вильямович, показывая черносмородиновыми глазами на укладывающих в бухту канат-якорь соподвижников Авангардия. – Еще как мечтал. И мечтаю. – Он вновь обращает свой взгляд на штурмующих. – Погляди, ведь это тоже люди… И у них свои замыслы и стремления. И у них есть свой шанс. Ведь все эти шоу, игры, конкурсы и забавы – все это не что иное, как поиск высокой души и духа средь глины сырой, непосоленной, выход моей заветной веры в человека и его возможность вершить Чудо.

Пущенная кем-то из зала бритвеннокрылая консервная банка из-под частика, брызжа золотистыми масляными искрами, проносится «сухим листом» рядом со щекой Авангардия и, срезав по пути несколько волосинок с хохолка закиноварившегося на своем сиденьи дяди Луки, вонзается в шалаш.

Молекула прячет шею под платком, стряхивает с поручня кресла наглую растительную каплю.

– Пора утихомирить это стадо. Меня их простолюбье начинает донимать.

Он поднимает руку к залу.

– Друзья! Сограждане! Внемлите мне, вне…

– Уаауааааауааах-ахх!!

Единый многосотенный вздох замершей вдруг толпы плотной воздушной подушкой забивает дыхание Виктора Вильямовича. Охолоднившись затылком, он секундомерно, по-совиному, поворачивает голову лицом за спину, и дальше…

Над сценой, удерживаемый четырьмя белосахарными напрягшимися канатами, оплетенный ажурной коралловой сетью, упруго трепеща и звеня в нетерпении, волшебно сияет и переливается цветом индиго, отгоняя кисею сумерек, огромный летательный аппарат. Принявшая в себя четырех товарищей Авангардия, одетая в байковый зеленый чехол корзина с проделанной в ней и открытой дверкой и с канатной двухступенчатой лесенкой плавно покачивается в метре над полом.

Архитектор Федор, прижав руки к груди и не отрывая взгляда от колосистосиней воздушной плоти, оставляет завороженных курсантов и Колю и, новоявленным архатом, подойдя к корзине, гладит канаты, дотрагивается до дверцы, шепчет сам себе беззвучную молитву.

– Капитан! – зовет Авангардия крепкожилый, с коричневой бородой авангардник с по-пиратски повязанным пионерским галстуком на голове, держа один из канатов. – «Абитурьент» к полету готов!

– Ой, Виктор! – звучит восторженный писк-колокольчик Александры. – Какую прелесть пошили эти мальчики! Вот на какой воздушной лодочке я бы с удовольствием покаталась!..

– Заткнись, дура!! – рявкает на нее неожиданно-бешено Молекула. Выскочив из кресла-ракушки, он жадно впитывает в себя общую панораму поднявшего своей узорчатой головой брезентовые своды Парусов шара и, вцепившись в запястье Авангардия, улыбается ему схваченной за хвост птицей какаду.

– Еще один звоно-о-о-ок, – и смолкнет шум вокзала-а-а-а, – завывает он, подергиваясь и подплясывая, – и поезд полети-и-ит в си-и-иреневую даль… – оборвав свои завывания, говорит – Ты полагаешь, что обманул и себя и других, Авангардий? Нашел, наконец, ход, как сбросить с себя все земное, стать чистеньким и провозгласить нам всем Новую Истину? Ха-ха-ха-ха!.. Перестань, дурашка, это уже не смешно. Спектакль закончился. Занавес опущен. Отсюда нет выхода!.. Ка-а-андуктор не спеши-и-и… – вновь затягивает Виктор Вильямович и, выбив короткую звонкую чечетку, хлопает по Авангардиеву плечу. – Опомнись, старина!

Авангардий медленно смотрит на бледное, покрывшееся испариной лицо Молекулы.

– Я это и пытаюсь сделать, Молекула, – кивает он, – и думаю, что и у других тоже есть такая же возможность. – Сделав своей команде знак небольшой задержки, капитан авангардного судна обращается к народу. – Всем нам на этой Земле, ребята, уже невыносимо тесно стало друг от друга и от творимого нами. Не надо быть пророком, чтоб понимать и видеть, что совсем скоро, вот-вот, наш до предела переполненный человеческим ядом голубой шар с треском разлетится во все стороны. И никакой НТП, никакая колонизация других планет, никогда не избавит и не спасет нас от главной молекулы добро зла – самого себя. – Падают косматыми кометами в заполненный вакуумной тишиной зал слова Авангардия. – Этот полет – здоровая, нешизоидная попытка попробовать избавиться, наконец, от рамкизирующих нашу волю и ум законов земной материи, попытка освободить, насколько это возможно, свой личный макрокосмос от нашей земной человеческой субстанции. И даже если для всех в этом зале, наш полет – полный абсурд и бред сивой кобылы, мы можем сказать вам на это только одно: если человек о чем-то подумал, значит это можно осуществить.

Закончив прощальную речь, капитан Авангардий поворачивается лицом к Молекуле и освобождает свое запястье.

– Лука! – бросает сквозь зубы Молекула гоняющему взгляд от курсантов к шару Волохонскому. – Скажите и вы этому Икару помешанному, что он неправ! Что он совершает непоправимую, трагическую ошибку!.. Ведь я реально, без дураков, могу направить его куда ему только заблагорассудится! Куда ему и не снилось!.. Любая синекура – его! Любая верхотура – не проблема! Вплотьдо назначения главой Объединенной Европы! Объясните вы ему это!.. И то, наконец, что я его все-таки люблю, дуралея безмозглого!

Лейтенант ощупывает расческу, строго движет губами.

– Да, Виктой Вильямович! Вы пьявы! Это уже не игья, а самая обыкновенная хулиганская выходка со всеми вытекающими из нее последствиями. – по-прокураторски поднимает он подбородок. – Наш зашалившийся дъюг-пъиятель совейшенно не понимает, что за такой его изобъязительный пьемысел спьесится с живых людей.

Светло улыбнувшись, Авангардий смотрит на искрящуюся в лепестковогранном разноцветье розу ветров.

– Пора.

Уверенно, размашисто и легко капитан идет к своему кораблю.

– Свихнувшийся бездарь-неудачник! Крыса катакомбная! Созидатель-недоносок! – сорвавшимся на дискант голосом кричит Виктор Вильямович. – Давай-давай, сматывайся со своими блаженными ублюдками отсюдова! Бескопейники! Дерьмо на палочке! Все ваше протухшее творчество, все ваши говенные фантазии сегодня и даром никому не нужны! Не умеете жить как надо, так и не суйтесь! Дармоеды помойные! Быдло! Опарыши!

Под аккомпанемент молекуловской канонады, под поскрипывание кожи ждущих команды перчаток и под неопределенный ропот толпы Авангардий подходит к корзине и одним прыжком присоединяется к своим товарищам.

– Руби канаты! – говорит он.

– Держи придурков! – орет своим приспешникам стремительно вскочивший на кресло перекошенногнсвый Молекула. – Хватай их за бороды! Не давай им тронуться!.. Убью, с-с-собаки, если упустите!

Лопаются разрубаемые тросы. Взвихривается сцена.

Не дожидаясь своей минуты, самостоятельно рвется нетерпеливый последний канат. Бросившиеся к корзине перчатки хватаются за борта, пытаясь остановить поднимающийся корабль, и падают тяжелыми литыми грушами на крякающие доски эстрады. Пробко-подпрыгнувший со своего пластмассового постамента лейтенант Волохонский усиленно, в открытую, подает сигналы не отрывающим свои взоры от шара курсантам. Тихо, под шумок, короткими перебежками устремляется к винной колонне Коля.

Корзину ведет в сторону, и она, задев своим углом протестующе-скрипящий шалаш, разносит в прах лукианское капище. С гуканьем прорезая воздух, падает чугунное древко и, под пронзительное верещание кинувшейся в открытую пасть сетчатого питона морской свинки, приземляет свой ромбовидный наконечник на возвысившегося над толпою Виктора Вильямовича Голицина-Молекулы.

Вышедший из транса Федор, издав гортанный звук, забыв о своих товарищах, бежит, не разбирая дороги, вслед уплывающей корзине. Крылатоногим Персеем запрыгнув на спортивную спину гимнастическим козлом склонившегося над падшей молекулой Шуйцы и, получив дополнительное ускорение, он в последний миг ухватывается забинтованными пальцами за нижнюю ступеньку веревочной лесенки. Рассекая воздух ногами и подтягиваясь по лесенке к протянутой ему руке с браслетом, Архитектор мыском ботинка задевает винный штабель.

Колонна-идол, молчаливо накренившись, замирает, принимая пизанскую позу, и, рухнув на глазах у потрясенного общества квадратным Александрийским столпом, взрывается, разбрасывая вокруг себя тысячу розовых искрящихся петергофских фонтанчиков.

Летающей рыбкой, растопыривая отсутствующие жабры, Коля шлепается животом на грязную сцену, прижимая к себе единственный недоперевернувшийся ящик.

– Федой! Федой, – кричит вслед улетающему взъерошенный, забрызганный с головы до ног портвейном дядя Лука. – Запомни фьязку мою! Ту самую! Для того, чтоб давать, Федой, нужно бъять!

Сухой треск – и через разорванные своды Парусов сияющий яркотелый «Абитурьент» легко уносится прочь.

Генерал смеется. Роняет стакан.

– Гно, говоришь? Все футболисты – гно?.. Теперь мне ясно, куда они подевались! А мы-то со Степанчуком головы себе ломали! Ха-ха-ха-ха-ха-а! Говори в таком случае: все спортсмены – гно.

– Все спортсмены – ГНО, – Эныч падает с кресла. – Давай, Сергеич, еще по стакану…

– И я на пол сяду! – кричит генерал. – Это ты здорово придумал! Ближе к земле-матушке!.. Давай из горла! Не посрамим, Эныч, земли русской!

Эныч берет с пола бутылку, отбивает горлышко и вливает в рот ее содержимое. Генерал пытается повторить номер. Обрезает губы, язык, подбородок. Отбрасывает бутылку. Ругается. Кровь капает на мундир.

– Ну, – свирепеет генерал. – Ну, сволочи… За это… За это… Всех подряд! Где мои списки?

Плухов вытаскивает из-под себя помятые листы. Сует их Энычу.

– Читай вслух все, что здесь написано.

Эныч подносит листы к самому носу. Медленно, по слогам, читает:

– Аб-ба-ты, аб-ба-тис-сы, а-ка-де-ми-ки, ас-се-ни-за-то-ры, ак-ти-вис-ты, ад-ми-ра-лы – это…

Эныч на секунду задерживается, потом громко выпаливает ругательство, следующее в списке за словом «это».

– Правильно, – генерал размазывает кровь по лицу и мундиру. – Дальше.

– Ав-стра-лий-цы, анг-ли-ча-не, а-ле-у-ты, а-ды-гей-цы, а-ра-бы…

Плухов пробует связаться по рации с Волохонским.

– Третий, – рычит он. – Третий! Ты где? Выходи на связь! – генерал в бешенстве стучит передатчиком об пол. – Третий! Где ты, паразит, – три звездочки!

Рация оживает. Звучит пьяный голос Волохонского:

– Мы здесь, Петй Сейгеевич. Ждем дальнейших пьиказаний.

– Где здесь, болван?

– В гойоде.

– Где в городе, идиот? В каком месте?.. Эныч, читай! Ты что остановился?

– На центъяльном пьеспекте, – у Волохонского заплетается язык. – Недалеко от обкома.

– Что нового? Ничего не замечаешь?

. – Изъедка встъечаются кое-какие стьянности. Вот, напъимей, сейчас из здания обкома выходят и напъявляются к чейной «Волге» два каких-то подозъительных чудовища с пойтфелями из кье-кодиловой кожи. Постовой дежуйный милиционей как-то им непь-явильно честь отдает: клювом об асфальт щелкает. Похоже, что находится в нетьезвом состоянии.

– Ладно, лейтенант. Молодец. Продолжай наблюдение. Через два часа прибудешь на дачу.

Плухов откидывает рацию в сторону и тянется за очередной бутылкой, валяющейся на полу. Падает лицом вниз.

– Бап-тис-ты, ба-и, ба-ро-ны, бас-ма-чи… – читает Эныч. Плухов поворачивает голову:

– Эныч, погодь-ка. На «А» Дядю забыли и ангелов. Хоть их и нет, но не мешает подстраховаться. Как говорится, береженого и Дядя бережет…

Генерал ползет к Энычу. По пути опрокидывает кресло и столик. Добравшись до Эныча, приваливается к его боку.

– Сидор! Си-и-идор! – кричит генерал. – Си-и-и-идор!

В комнату вкатывается Сидор. Всплескивает всеми лапами сразу.

– Батюшки светы, Петр Сергеич! Да что ж это с вами такое поделалось? – Сидор торопится вытереть фартуком лицо генерала. – Ох ты, Дядя. Сейчас йодика принесу, зеленочки, перекись водорода, бинтиков, ватки. Потерпите еще минутку.

– Никаких йодиков! Никаких ваток! Садись, пей с нами. Рассказывай: нравится тебе твоя новая жизнь?

Сидор плюхается на пол рядом с Плуховым.

– Ой, Петр Сергеич! Разве можно об этом словами сказать!

Жуть, как нравится. Лет на двадцать помолодел, а то и больше. И чувствую, что с каждым днем становлюсь все моложе. А удобно-то как! И рук много, и ног. Все делать успеваю! Даже не знаю, как вас благодарить, отец родной!

– Не надо благодарить, – генерал милостиво кивает. – Живи. Радуйся. Пользуйся моей добротой.

Плухов открывает бутылку коньяка, ищет стакан и не находит.

– Пей так, – говорит он Сидору. – Больше войдет.

Сидор присасывается к бутылке. Отпив половину, возвращает коньяк Плухову.

– Эх, завидую я тебе, Сидор, – говорит генерал. Делает несколько глотков. – Ни забот у тебя, ни хлопот. Ни детей у тебя, ни жены. А моя стерва-а… Как вспомнишь – жить не хочется. Все жилы из меня повытягивала. Я с ней и так, и эдак – ни в какую. И по-хорошему я с ней, и по-плохому – ничего не помогает. Полжизни съела… К тому же, Сидор, голову даю на отсечение, она мне уже давно-о рога наставляет… Дочка тоже хороша. Ну, дочка ладно. Черт с ней, с дочкой. Она отдельно живет. А жена-а… – с лица генерала падает на мохнатую грудь Сидора горючая слеза. – Поедом ест. Шагу по квартире ступить не дает.

– Вот ТВАРЬ БУЧА, – сочувствует генералу Эныч.

– Да-а-а, – продолжает генерал. – Она…

Плухов смолкает. До его сознания доходит смысл сказанных Энычем слов. Какое-то время он глядит в потолок, затем хлопает ладонью по коленке.

– Эныч! Ты гений! Как же я сам до этого не додумался?! – генерал целует Эныча в ухо. – Всех, всех к чертям собачьим! Читай дальше!..

– Где же наша машина?

Стоя на освещенной густыми фиолетовыми испарениями площади, вертит по сторонам головой Волохонский.

– Коля, ты не знаешь, где мы оставили нашу машину? – спрашивает он, выписывая плечами спираль в воздухе.

– Знаю, – слышен хмельной голос Кувякина. – Знаю, но не скажу.

Сбоку от лейтенанта появляется и плывет, весь в фиолетовой вате, с осиново-каучуковой ухмылкой на размытом лице Коля.

– Эге, дядя Лука, а пить-то тебе много нельзя. Совсем дурной стал. На-ка, хлебни еще граммулю.

– Нет, нет… хватит… пейестань, – отталкивает Волохонский протянутую ему Кувякиным бутылку. – Я ее видеть не могу больше! Бъй-и-и… Иебята! Где вы там пьепали? Сокьятите дистанцию, будьте на виду.

Из курящихся лохмотьев тумана вылезают непропорциональные куски тел курсантов.

– Последний раз спрашиваю, дядя Лука: будешь или нет? – грозит Коля, потряхивая бутылку. – А то мы ее сейчас на троих заглотим. Не на кого будет пенять.

– Пейте, только быстьее, – машет невидимой рукой Волохонский. – Нам еще машину надо найти.

Кувякин, Александр и Евгений в три глотка ликвидируют портвейн. Коля напоследок кладет себе на язык еще несколько капель и отбрасывает бутылку к выявившемуся неподалеку мусорному ларьку-баку.

– Врешь! Врешь, ссук! – несется оттуда карданно-прерыви-стый треск. – Человек – это звучит гордо! Винтом забью!

Сдвинувшаяся с места четверка сомнамбулически проплывает мимо лежащего в вытекшей из-под бака жиже пьяного с двухметровыми усами и тремя судовыми лопастями-ластами тюленя в разорванном халате.

– Я тебе еще вставлю! – гудит одним работающим винтом тюлень. – Ты ко мне еще на коленях приползешь! Дядек у меня глотать будешь!.. Пять кусков моих тебе за железо мало, так ты с меня еще за услуги спрашиваешь?! Трахтаматра… Трах!

Миновав изрыгающее слова и грязь рассерженное млекожелезо-питающее, группа Волохонского перемещается в сторону большого черного здания с болотисто-мерцающими по нему серпантином тусклыми огоньками.

У широкого стеклянного сине-неонового входа с надписью «Гостиница Интурист», размахивая целлофановыми сумочками, скачет, порхает, бьется хоботиками о стекло прозрачнокрылая мошкара.

Волохонский посылает курсантов поискать свою машину на автостоянке, а сам, прислонившись к капоту стоящего неподалеку от угла гостиницы темного закрытого такси, снимает берет и обмахивает им лицо.

– Да, душно, дядя Лука, – расстегивая пиджак, соглашается Коля. – Мне тоже что-то душновато стало… Наверное, ребята Молекулы в портвейшок нагадили… Но все-таки, согласись, какой я молодец, что целых четыре бутылки от верной смерти вытащил!.. А Вильямыча я хорошо знаю – ему бы только душу людям потравить. Он всю эту катавасию, вот кровь из носа, нарочно подстроил – Федьку на шаре за закуской послал, а вино, папа он римский, специально, чтоб никому не досталось, раскокал. А ты, дядя Лука, тоже хорош. Сидишь себе на ящиках – рот разинул…

– Я ноймально, по пьявилам действовал, и не виноват я, что такая кьюговейть под конец завейтелась. – Лейтенант, отклонившись чуть назад, пусто смотрит куда-то в небо. – Пьесто эти авангайдисты так ойганизовали свою бьедовую затейку, что все на минуту и повейили в их комедию и файс с отлетом, а на самом деле все это был обыкновенный нехитъий оптический тьюк с естественными визуальными галлюцинациями под воздействием въедного газа. Но ничего, как ты видел, у них не получилось, кьеме хулиганства и безобъязия, только и успели, что до пъиезда милиции свои бойоды вместе с половиком-своим-самолетом унести.

– А я, дядя Лука, вот ей Дядя, честно скажу, поначалу подумал, что это ты ментов вызвал, – говорит Коля, постукивая ногой по колесу. – Уж слишком вовремя они прибыли – народ даже «бутылочный бой» разобрать не успел. Но потом, когда тебя самого вязать стали и дубинкою тебя охаживать, понял, что это кто-то из проигравших в прошлых турах накапал. О! Глянь-ка!.. Картина Гоголя – «Тройка».

Через раскрывшиеся стеклянные двери, кидая шуточКи и замечания еще сильнее заметавшейся у входа мошкаре, проследывают, посвечивая цветными переливающимися рисунками, два отечественных, в смокингах с красными бутоньерками в петлицах, игровых автомата, держащих с двух сторон под руки высокую тощую, в темном вечернем платье, хихикающую клизму.

Вспыхивает фара, включается свет в салоне автомобиля, и, не подавая сигнала, оживший таксомотор, взбоднув лейтенанта, подруливает к спускающемуся по ступенькам импозантному трио.