Текст книги "Песни"

Автор книги: Евгений Клячкин

Сегодня я здесь стою…

 
Сегодня я здесь стою.
Мне радостно, что я с вами.
Гитару держу свою,
и лица плывут в тумане.
 
 
Я с каждым из вас знаком.
Здравствуй, аудитория!
И что б ни случилось потом,
это моя территория.
 
 
Это мои друзья,
рыцари наших песен,
отчетливо вижу я
наш круг. Он хоть мал – но тесен.
 
 
У каждого жизнь своя,
но в чем-то мы все – как дети,
и это – считаю я —
важнее всего на свете.
 

1977 (?)

Семейное танго

Гротеск

 
Нас кольцами торжественно венчают,
но лучше ли, скажите, быть вдвоем?
Мы с глупыми, естественно, скучаем.
От умных, извините, устаем.
 
 
Как новая на старую минута,
так новый спор похож на старый спор.
И как-то так выходит почему-то,
что нет и дня, свободного от ссор.
 
 
Одно лицо мучительно белеет,
другое – все синее и синей.
Ну что ж тут удивляться – тот, кто злее,
тот, значит, тот, конечно, и сильней.
 
 
И сонное, тупое равнодушье
несешь привычно, словно бык – ярмо.
И как поверить, что бывает лучше,
когда итог известен все равно.
 
 
Потом без удивленья замечаем,
что это спуск, а вовсе не подъем,
мы с умными теперь уже скучаем,
от глупых, как ни странно, отстаем.
 
 
И все проблемы, бледные, как тени, —
любить и верить, помнить и жалеть, —
не требуют ни слов, ни обсуждений
и сводятся к проблеме – уцелеть.
 

4 мая 1980 – 7 января 1982

Сентиментальная песня

 
Хочешь —
немного теплой грусти,
немножко страшных сказок
и капельку огня.
 
 
Сядем,
слова-лгуны отпустим,
и показные фразы
нас больше не манят.
 
 
Где-то
рыдает мокрый ветер,
стучат к кому-то в двери, —
нам хорошо с тобой.
 
 
Знаешь —
а счастье есть на свете,
и это счастье – верить,
быть не совсем одной.
 

Октябрь 1962

Сигаретой опиши колечко…

 
Сигаретой опиши колечко,
спичкой на снегу поставишь точку.
Что-то, что-то надо поберечь бы,
а не бережем – уж это точно.
 
 
Обернется золотою рыбкой,
захочу – шутя поймаю шапкой.
Кажется вначале просто гибкой,
приглядишься – оказалась шаткой.
 
 
Э, да что там ждать – скорее в норку!
Отложи до завтра все догадки.
Что ты скажешь – маленькая горка,
а такая трудная повадка!
 
 
Сигаретой опиши колечко,
спичкой на снегу поставишь точку.
Что-то, что-то надо поберечь бы,
но не бережем – уж это точно!..
 

18 апреля 1964

Следы

 
Следами выбита дорога
длиною в сотни долгих лет.
Следы… следы – о, как их много!
Я в чей-то попадаю след.
 
 
Вот сын аптекаря из Бреста.
Вот юный венский музыкант…
Да разве есть такое место,
где спрос на ум и на талант?!
 
 
И старый сказочник из Кельна
спешит зачем-то в Амстердам —
всегда оттуда, где нам больно,
всегда – неведомо куда…
 
 
Среди домов, пронзивших небо,
где реки золота текут,
где хватит всем питья и хлеба
и где с тобою нас не ждут,
 
 
среди подстриженных лужаек
под сенью сонных облаков
один из тысяч попрошаек —
скажи, ты к этому готов?
 
 
Но есть еще клочок надежды —
господний сладостный плевок.
Одни крушенья там найдешь ты —
я б тоже плюнул, если б смог.
 
 
Здесь речь взрывается картаво,
как и две тыщи лет тому,
и как к воде – цветы и травы,
в нас что-то тянется к нему.
 
 
Как и везде, нас здесь не любят.
Мы всем помеха, как везде…
О люди, нашей крови люди!
Ну что поделаешь – мы здесь!
 
 
Клочок земли над теплым морем —
скрещенье наций и надежд.
О чем кричим, о чем мы спорим?
Другого не было и нет.
 
 
И маскируется под случай
то, что является судьбой:
клочок земли – других не лучше,
но нет других у нас с тобой!
 

20 января – 6 февраля 1992

Сон

Колыбельная

Сыну

 
Ночь опускается, глазки слипаются,
месяц над крышей плывет.
Мама над детской кроваткой склоняется,
руку на лобик кладет —
сон для сыночка зовет.
 
 
Видишь, спешит, кувыркаясь и падая,
к нам золотой паучок.
В лапках его многоцветною радугой
легкая нитка течет.
 
 
Тронь его пальчиком – он не боится,
послушай неслышимый звон.
Здесь что захочется – то и случится,
и все называется «сон».
 
 
Вот и натянута рамкою радуга
по четырем сторонам.
Чем нас с тобою сегодня порадует
этот волшебный экран?
Что там откроется нам?
 
 
Катится, катится слон на колесиках,
рыбка с мотором летит.
Мишка лохматый на лодке проносится,
кот на дуделке свистит.
 
 
Ну, наконец-то! Пыхтя паровозиком,
на самосвале верхом —
 
 
кто же там едет —
в руке пистолетик,
включенный фонарик —
и лопнувший шарик,
цветной календарь —
и сестренкин букварь,
и заячья лапка,
и папина тапка,
и маленький кубик
по прозвищу «рубик»,
куда ж карандаш?
А за щечку – куда ж!
как птички на ветке —
соседки-конфетки,
ну как же тут быть —
ничего не забыть?
Какой замечательный сон!
И сверху всего – телефон.
 
 
…Быстрыми лапками рамка сомнется,
слетит паутинкой с лица,
только улыбка на нем остается,
как солнечный блик на листах,
в луче золотая пыльца,
льющийся свет без конца.
 

10 ноября 1985 – 7 февраля 1986

Сонет о глазах

 
Слабеют к старости глаза —
глаза совсем не держат влагу.
Не потому, что мышцы слабы,
а потому, что голоса,
как нервы наши, обнажились,
и связки это или жилы —
хотя и знаешь, не сказать.
 
 
И изумленная строка,
уже не помещаясь в горле,
пуская веточки и корни
в волосиках и коготках,
цепляется за что придется,
и это дрожью отдается:
лицо дрожит, дрожит рука.
 
 
И дрожь передается струнам,
и мишура слетает с них,
и блеск металла как-то сник,
такой уверенный у юных.
Зато пронзительнее стал
и ярче даже, чем металл,
луч состраданья. Стало трудно.
 
 
Что прежде видел не любя —
все, все проходит сквозь тебя.
 

28 сентября – 15 октября 1986

Спасибо

Дополнение к «Песне о правах»

Посвящается жене – любимой

 
Спасибо, моя родная,
доверчивая моя!
Все то, чего мы не знали, —
теперь это знаю я.
 
 
Родная моя, спасибо
за эту святую власть,
что вместе с твоею силою
тобой мне передалась.
 
 
Спасибо, мой храбрый воин,
отважный мой командир!
Будь ясной и будь спокойной —
я справлюсь теперь один.
 
 
Пружинисто-осторожно
мы двигались, не дыша.
Теперь это все не нужно —
не бойся за первый шаг.
 
 
Тебя лишь рассвет разбудит,
а бури пусть мне трубят.
Не бойся за все, что будет,
и главное – за себя.
 
 
Войска твои не на марше —
дай отдых своим коням.
Не бойся за тыл, мой маршал,
и главное – за меня.
 
 
Будь слабою – в этом сила,
и наших полков не счесть!
Не бойся за все, что было.
Будь счастлива всем, что есть.
 

7–8 апреля 1978

Стала улица – кто-то сердится…

 
Стала улица – кто-то сердится,
кто – торопится, кто – никак.
Стала улица – власти хмурятся:
все же улица – не пустяк.
 
 
То ли вышло все электричество,
то ли пробки кто пережег.
То ли качество из количества:
диалектика – и прыжок.
 
 
И стоят в затылок троллейбусы,
и сугробы рядом растут:
нет машин, а дворники ленятся.
И в конюшнях лошади ржут.
 
 
Дети бегают – не положено! —
посредине – не по краям.
Положение очень ложное:
бегать, собственно, надо нам.
 
 
Стала улица – и завод стоит.
Самолет не смог улететь.
Бомбы – в ящиках, ядра – в атомах…
Сказка кончилась… дали свет.
 

3–6 февраля 1967

Было потрясение, такой эпизод. Я тогда жил на улице Плеханова, пытался как-то добежать до троллейбуса и опоздал на него. Обидно. Стал ждать следующего, повернувшись лицом в ту сторону, откуда он должен был прийти. Посматривал на часы, мялся. Вместе со мной стоял на остановке парень, следил за моими телодвижениями: скучно же так стоять. И когда я сказал в пространство: «Черт! Ну как жалко, что он ушел…» – он как бы ждал этих слов и сказал: «А он вообще-то не ушел…» С мистикой мы были мало знакомы, и поэтому во мне что-то оборвалось… Я потухшим голосом говорю: «Как не ушел?» – «А вон стоит». Я повернулся и увидел стоящий без огней троллейбус, покинутый пассажирами. И вдруг эта улица-кишка превратилась в сказочную: падал снежок, стоял заносимый этим снежком троллейбус, следы его колес тоже уже заносило. В общем, если чуть-чуть экстраполировать ситуацию, эта обессвеченная, обезлюдевшая улица – кусочек цивилизации, в которой вдруг выключили энергию… Что будет? Интересно… Песня «Стала улица» об этом и написана. И еще с теми самыми пацифистскими настроениями, которые и тогда, и позже, да и всегда во всех нормальных людях присутствуют.

1989

Стихи нам дарят красоту…

 
Стихи нам дарят красоту,
сбирая за чертой черту
в извилисто-капризной
текучей нашей жизни.
 
 
И без ее высоких черт
тебя ни ангел и ни черт
не сделает поэтом…
Но нынче не об этом.
 
 
Любовь – вот чудо из чудес!
Что наша жизнь, простите,
без сияющего чуда?!
Но это – не отсюда.
 
 
О чем же разговор? О том,
как катишь в гору грязный ком
подтаявшего снега,
а в небе – только небо.
 
 
И нужен ли кому твой труд?
Слова «потомки разберут» —
банально-обиходны,
а жизнь – она ж проходит.
 
 
И вдруг когда-нибудь потом
ты ощущаешь за плечом
уверенные крылья,
и нет уже бессилья.
 

[1976–1977]

Страна для евреев

 
Здесь даже арабы трещат на иврите,
здесь флаг с «могендовидом»[25]25
  Могендовид – щит Давида (иврит).


[Закрыть] реет.
Здесь нету проблемы антисемитов,
но встала проблема евреев.
 
 
Я каждое утро влипаю в газету:
ну что там Шимоны, Шамиры?
Все делят портфели? А их уже нету?
Так где они, ваши квартиры?
 
 
Мы знаем про то, как вы сильно нас ждали, —
листовки, газеты, брошюры
про это шумели-кричали-шептали,
кружась над Россиею хмурой.
 
 
Ну вот мы и здесь. Солнце южное греет,
и что же увидели все мы?
Страна для евреев – ей не до евреев.
У них есть другие проблемы!
 
 
Теперь вот Шамир выдвигает Шарона —
мы слышим восторженный лепет.
А кнессет – тут голубь, там ястреб, ворона,
и всяк свое гнездышко лепит.
 
 
Ребята, очнитесь! Вопрос не в квартирах
и даже не в нас, если глубже.
В стране для евреев, единственной в мире,
не может быть хуже и лучше.
 
 
Жить можно богато, и жить можно сносно,
но сносно должно быть любому!
Покой и уверенность – корень вопроса.
Без них нет понятия «дома».
 
 
Россия еврею – не мать, как ни горько.
Но шли мы, а не уползали.
И нас выпрямляла и двигала гордость
за маленький гордый Израиль.
 
 
Сносить униженье в Америке сытой
незваным гостям – неизбежно.
Но дома, в Израиле, с сердцем открытым
оно убивает надежды.
 
 
Пройдите в любые мерказы, мисрады[26]26
  Мерказ – центр (иврит), мисрад – контора (иврит).


[Закрыть]!
Рав[27]27
  Рав – раввин (иврит).


[Закрыть] Перец, не бойтесь, пройдите!
Мы вас там не тронем, хотя было б надо!
Но больше про это не врите.
 
 
Я сам бен-Ицхак[28]28
  бен-Ицхак – сын Ицхака (иврит).


[Закрыть] и спрошу у Ицхака —
у главного, ради примера:
«Премьерство – ваш бог? А все прочее – как-то?
Тогда вам не место в премьерах!»
 
 
Пора закруглять и, возможно, скорее.
Скажу напоследок неслабо:
в стране для евреев – сначала евреи!
А после – весь мир. И арабы.
 

6-16 июля 1990

Страшные частушки

 
Ты чего стоишь, качаясь,
тонкая рябина?
А наши славные войска —
от Праги до Берлина.
 
 
Правильно, правильно,
совершенно верно!
Правильно, правильно,
совершенно верно!
 
 
Нас не трогай – мы не тронем,
тронешь – спуску не дадим!
Недобитые евреи
подорвут социализм.
 
 
Правильно, правильно,
совершенно верно!
Правильно, правильно,
совершенно верно!
 
 
Над Россией небо сине,
а над Прагой – черное.
Наши соколы летят —
чехи смотрят в сторону.
 
 
Правильно, правильно,
совершенно верно!
Правильно, правильно,
совершенно верно!
 
 
Комсомолочку мою
на завод отправлю.
А сам я в армию пойду
и страну прославлю.
 
 
Правильно, правильно,
совершенно верно!
Правильно, правильно,
совершенно верно!
 
 
Ехал грека через реку,
ехал строить Парфенон.
Но пришли туда узбеки,
и теперь разрушен он.
 
 
Правильно, правильно,
совершенно верно!
Правильно, правильно,
совершенно верно!
 
 
Надо мною – синий шелк,
а подо мною – бархат.
Если где и хорошо,
так только в нашей партии.
 
 
Правильно, правильно,
совершенно верно!
Правильно, правильно,
совершенно верно!
 

23 августа 1968

Суходольские страдания

 
Нынче холодно, ребяты,
нынче дождик сыплется.
Третьи сутки льет, проклятый, —
все дрожит и зыблется.
 
 
Говорить вообще не стоит —
если только матерно.
Но моральные устои
надо пересматривать.
 
 
То да се – друзья, мол, жены —
к черту опасения.
Тут уж, братцы, не измена —
тут уже спасение.
 
 
И в промозглом одеяле
кто там с ходу врубится:
баба в духе Модильяни
или в духе Рубенса.
 
 
Так хватай ее в охапку
и твори художества.
Вот и все. Позвольте лапку.
Мол, гуд бай. До дождичка.
 
 
Мы штормовки надевали,
говорили глупости.
Ох, подвел нас Модильяни,
и кто бы ждал от Рубенса.
 
 
Все пройдет. Свернем палатки
Растечемся в улицы.
Жизнь пойдет своим порядком.
Этот дождь забудется.
 
 
Вдруг звонок зимою грянет.
Кто-то спросит с ужасом:
«Братцы, кто здесь Модильяни?
Вам привет от Рубенса».
 
 
Эх, как пелось – так бы грелось!
А пока мы мокрые.
В нашем теле отсырелом
наши кости чмокают.
 
 
Все уже вообразили —
так шагни отчаявшись.
Нет, я твердый, хоть и синий —
так и не решаемся.
 

17–18 августа 1987

Схема

 
Нам было по восемнадцать,
и схема сложилась полностью.
Тут я остановился
и бросил: «Ну что ж, прощай!»
Мы оба были гимнасты.
Занятия кончались в полночь.
Стояли мы у развилки,
и свет лежал на плащах.
 
 
Я жестко добавил: «Хватит
и вздохов, и слез комедий!»
Я был непонятно резок,
загадочно гневен был,
потом развернулся круто
и поступью мерно-медной,
с утроенным как бы весом,
двенадцать шагов отбил.
 
 
И словно труба пропела,
едва только я услышал
летящий за мной вдогонку
знакомый стук каблучков.
(О сладостный яд победы!
Ты вроде летишь все выше,
но падая! И вся тонкость —
что именно в грязь ничком!)
 
 
Но мало мне и победы!
Признания пораженья
я требую! (Чем ты мельче,
тем больше требуешь ты.)
И через плечо – по схеме:
«Ну что тебе?» – с раздраженьем.
И схема туза мне мечет:
«Не буду больше. Прости».
 
 
– Чего ты больше не будешь?
– Не знаю. Всего, что хочешь.
Ну, если так, то, наверно,
прощенья момент настал.
И плащ мой ее вбирает,
и только трясутся плечи,
и схему закономерно
венчает хеппи-финал…
 
 
…Но как-то теряет цену
законное ликованье,
когда, словно преступленье,
взросло оно на стыде.
И я ненавижу схемы,
и эта, что перед вами,
и первою, и последней
осталась в моей судьбе.
 
 
Противно, когда по схеме
людей обзывают «массы»,
и лозунги по макушкам
пощелкивают кнутом.
Но, жизнь проведя со всеми,
в любом человеке мастера
вижу я, а не пешку,
и, верно, умру на том.
 
 
В упор я не вижу «массы»,
но есть Человек и Мастер!
На том я стою полвека,
и значит – умру на том.
 

15 октября – 5 ноября 1987

Впервые я пел шести лет от роду в госпитале в блокадном Ленинграде. С тех пор сохранил почти физическое ощущение хрупкости и ранимости человека, понимание необходимости бережного и уважительного отношения к каждой человеческой личности.

Меня возмущает, когда в песне, в жизни не замечают одного, отдельно взятого человека. Для меня не существует «массы трудящихся», но есть Человек и Мастер. Об этом моя последняя песня «Схема».

1988, Саратов

Сын века

 
Ах, как двадцатый век хитер,
не любит он эффектный вид.
И рвущемуся на костер
как раз костер и не грозит.
 
 
Скорее будет все вот так:
тебе предложит век-хитрец
какой-то красочный пустяк,
и ты воскликнешь: «Молодец!
 
 
Один нажим – и вот он, приз!
Уже шатается стена!»
Веселый ждет тебя сюрприз,
поскольку то была цена.
 
 
Цена за принятую роль,
а впрочем, коль она мала,
и ты кипишь еще, изволь, —
добавим, экие дела!
 
 
И ты сидишь с набитым ртом
среди похожих, среди всех
в недоумении тупом
и жаждешь ласки и утех.
 

Конец 70-х

Танец старой газеты

 
За оградой, черною оградой,
у ступеней красной колоннады
белый снег внизу,
чистый, как в лесу.
 
 
На снегу, случайный, как прохожий,
розовой поземкой запорошен,
гордый, как луна,
ломкий, как струна, —
 
 
старый лист – когда-то был газетой,
но уже давно забыл про это —
чуть привстал, шурша,
сделал первый шаг…
 
 
Он стал на носочки и поднял над снегом плечо,
и вот уже края его трепещут, как крылья,
и ломкая грудь выгибается вздутым плащом,
и в каждой бывшей строчке, в каждой букве – усилье.
 
 
Ах, что же толкает меня на холодный металл?
Он мрачен – ну конечно же, усталость, усталость.
Ну, милый, ну правда же, – просто ты очень устал.
Но я уже лечу, уже немного осталось…
 
 
Трое, трое – вечно втроем:
бумага, чугун и ветер.
В ней – порыв, и сдержанность – в нем,
и не виден третий.
 
 
За оградой, черною оградой
Белый снег внизу…
 

Февраль – 23 апреля 1968

Тане

 
Неведомо как за незримой иголкой
струится незримая нить.
И мне этой женщины хватит надолго —
ах, только б ее сохранить!
 
 
Ах, только бы легкие пальцы летали
над сумрачным нашим житьем,
ах, только б незримые дыры латали
волшебные руки ее.
 
 
На ниточке этой, как на пуповине,
единою кровью дыша,
два сердца, скрепленные по сердцевине, —
они и зовутся «душа».
 
 
Когда же дыханье и тело едины,
понять не составит труда:
мы неразделимы и необходимы,
и это – уже навсегда.
 
 
Не верю в богов, во второе рожденье,
ни в скорый и праведный суд.
Надежда одна – что в последнем паденье
летящие руки спасут.
 
 
А если и им не дано дотянуться
иль силы не хватит в крылах, —
спасибо судьбе, что смогла улыбнуться,
и жизни – за то, что была.
 

25 апреля 1992

Таня

 
Солнце в крыши опускается,
а я по-прежнему шутю.
Наша бочка рассыхается,
и вода из ней – тю-тю.
 
 
Ветер свистнет по-разбойничьи,
дверь захлопнется за мной.
Знаменитые покойнички
лягут в струнку под стеной.
 
 
Нету брода на Москве-реке —
есть замоскворецкий мост.
И китайские фонарики
освещают мой погост.
 
 
По мосту или по бревнышку —
ах, какая ерунда! —
мне подмигивает солнышко —
«лишь вода была б вода».
 
 
Сосчитать в перилах палочки —
разве это пустяки!..
Ну прости меня. Пожалуйста.
Ну пожалуйста – прости.
 

22 марта 1966

Тебе

 
Ах, не дели ты с музыкой слова —
они, как мы с тобой, неразделимы.
А если не сольются воедино,
то лгут слова, а музыка права.
 
 
Ну что еще так нежно обоймет?
Так глубоко на дно души заглянет?
Поманит, позовет – и не обманет,
и все печали до конца поймет?
 
 
Ах, не ищи ты трещинку в любви,
не проверяй кирпичики на прочность,
а то ведь вот случится как нарочно —
со страху страхи сбудутся твои.
 
 
А ну-ка загляни судьбе в глаза —
увидишь только то, что сам захочешь:
от веры до сомненья путь короче,
намного, ох, короче, чем назад.
 
 
Ах, не пускай ты ревность на порог —
она и ненасытна и всеядна.
И ты пропал, когда промолвил: «Ладно!
Проверим подозренья хоть разок».
 
 
Сомненья дьявол ловок и хитер:
погашенное – снова жжет страданье.
И не стремись услышать оправданья —
они поленья в этот же костер.
 
 
Ну, не надо – пусть напев беспечный
успокоит душу и умерит боль.
Страх с любовью – они рядом вечно.
Значит – любишь, если и с тобой.
 
 
Ах, не дели ты с музыкой слова…
Ах, не ищи ты трещинку в любви…
 

23 ноября – декабрь 1984

Песня «Тебе» написалась одним дыханием и с мелодией. Потом я подумал, что мелодию сдернул с итальянской песни Аль Бано и Рамины Пауэр. Это тот самый случай эстрадной песни, когда нужно делать что-то похожее, но непохоже. Кукин просто содрал свою знаменитую «За туманом» у Доменико Модуньо один к одному. Я Юру не ругаю, конечно, просто говорю, что так он решил для себя. А я сделал это совершенно несознательно. Просто когда это обнаружил, менять не стал; нет, песня другая, но истоки видны.

1989

Телефон-автомат

 
Я вишу на стене, два гвоздя меня держат за плечи,
мое чуткое ухо придвинуто к вашим губам.
И черны небеса, и как надо, но, милые, нечем
хоть бы малую свечку затеплить надеждою вам.
 
 
И поняв – не смеюсь, что за стенкой и солнце, и небо.
Голубые бегут, голубые, как жизнь, облака.
Я железный сундук, как судить мне о том, где я не был?
Но и то, что я знаю, мне вынести, вынести как?!
 
 
Вот монетка провалится, пискнут мои позывные.
Торопливые звуки покатятся по проводам:
«За меня не волнуйтесь – со мной все в порядке, родные».
Он живой, он живой еще – вот что услышится там.
 
 
Но ведь он – это я, и сейчас я расплавлюсь, пожалуй, —
две горячих волны жарко бьются в моих контурах:
рядом боль и надежда, оттуда безмерная жалость,
и над всем – от натяга звенящий, немыслимый страх.
 
 
А слова все круглее, и фразы скользят все бодрее,
и взорваться истерикой каждая может – лишь тронь.
Я беру на себя, я ушей им не жгу – только грею,
и сжигает меня опаляющий душу огонь!
 
 
Вот отбой. Но за первой ложится вторая монета.
Сколько их еще будет! И сколько, давясь, я сжевал!
Я горю – это точно! Мне больше не выдержать это!
Был такой на кресте – как же звали его, как же зва…
 
 
…Ну ведь надо ж такое – сломался, пока говорили.
Эй, сестра, вызывайте механика – старую рухлядь чинить.
Мы толклись на площадке, от врачей потихоньку курили,
и в дыму сигареты я все это насочинил.
 
 
А картинка сложилась, как видите, точная.
Адрес тоже имеется – слава богу, теперь уж не мой и не ваш:
Ленинградская область, платформа Песочная,
институт онкологии, третий этаж.
 

5 августа 1981 – 19 ноября 1983

Тоска мерцает…

 
Тоска мерцает,
грусть – неуловима.
Осколки радости —
острей алмаза.
А лик любви
всегда многообразен.
Но ложь – безлика.
 

6 мая 1964

Тройка

 
Тройка скачет, тройка мчится,
зыбким кругом стали спицы,
колесо через страницу катит.
 
 
Мы глядим из переплета,
как мелькают те ворота,
где всегда за выход кто-то платит.
 
 
Ах зачем лететь куда-то —
ведь и так печаль крылата,
да и много ли нам надо – хватит.
 
 
Есть во всем своя природа:
знать, у бойкого народа,
обгоняя мимоходом ветер, —
 
 
нет обмана здесь нисколько —
улетает птица-тройка,
только мест на этой тройке нету…
 
 
Все сбылось и очень точно —
тройка в небе стала точкой,
мы остались в одиночку с веком.
 
 
Наш удел давно известен —
чей земной, а чей небесный.
Все нам кажется, что честен случай.
 
 
Но уж если губы режут
удила, как на манеже,
так зачем себя надеждой мучить.
 
 
То рыдает, то хохочет
под дугою колокольчик.
Тройка скачет, куда хочет кучер.
 
 
То рыдает, то хохочет
под дугою колокольчик —
тройка скачет! И не хочет – скачет.
 
 
Встанут новые рассветы,
но всегда правы поэты —
вот, пожалуй, все, что это значит.
 

19–21 марта 1979