Текст книги "Песни"

Автор книги: Евгений Клячкин

Улица моя

 
По булыжной мостовой
чиркают копыта.
Гром телеги на камнях,
щелканье кнута.
Здравствуй, улица моя!
Думала, забыта?
Нет, не скольких ни бывал —
лучше, но не та!
Милый сердцу уголок
Знаменской и Спасской —
не под сению дубрав,
угол из камней.
Если хоть чему-нибудь
суждено остаться,
то вот этому углу
в памяти моей.
 
 
На доме трещина от верха до фундамента,
полсотни лет – а ни сошлась, ни разошлась.
Он словно склеен этой трещиною намертво,
она, как жизнь моя, с ним намертво срослась.
 
 
Дядя Паша-инвалид —
где ты, дядя Паша?
Риторический вопрос —
умер ты давно.
А вот Нинка расцвела,
Нинка – мука наша,
но не с нами собралась
Ниночка в кино.
Мы, конечно, мелкота —
нам всего двенадцать.
Нинка – девочка тип-топ —
ей пятнадцать лет.
И, конечно, нам за ней
сроду не угнаться…
Где ты, Ниночка, теперь?
Нет тебя, как нет.
 
 
На доме трещина от верха до фундамента,
и окна в окна через трехметровый двор.
Замки, сарайчики, поленницы – куда уж там!
И все венчает перекошенный забор.
 
 
Мишка-цыган был черняв —
может, и не цыган.
Но считался хулиган
и вообще – шпана.
Им пугали пацанов,
он сквозь зубы цыкал,
желтой фиксою маня —
жалко, что одна.
Как хотелось нам за ним
с девкой в черном платье,
под шифонный локоток
взять ее скорей.
Двор учил меня всему,
и заметим, кстати, —
заодно открылось мне
то, что я – еврей.
 
 
На доме трещина от верха до фундамента —
наш двор не тот, и только трещина все та ж.
И поднимают меня вверх ступеньки памяти
на мой четвертый, на последний мой этаж.
 
 
Ну а ты как, Витя-шпунт,
первый мой учитель?
Верка-булочница нас
помнит и теперь.
И диванчик не шумел —
это вы учтите,
и не пела поутру
в коммуналке дверь.
Вспоминать или забыть —
в этом нет вопроса:
сам себя не обойдешь —
плохо ль, хорошо ль.
И тем более потом
все решилось просто —
кончен двор, настала жизнь —
впрягся и пошел.
 
 
На жизни трещины от верха до фундамента,
как та, на доме, и никак не зарастут.
И мое семечко навеки в ней остается —
побеги всюду, корешочки только тут.
 

7 сентября 1985 – 24 сентября 1987

Друзья говорят, что мои песни становятся мудрее. Наверное, так и должно быть. Разные вопросы мы считаем важными в 20, 40 и 50 лет. Сейчас для меня крайне важно видеть в зале думающих, неравнодушных людей, которых волнуют общественные проблемы. Наверное, именно поэтому для меня самая сложная аудитория – подростковая, ведь я апеллирую к социальному опыту слушателя. Тему сострадания я считаю сейчас главной. «Улица моя», «Схема», «Письма римскому другу» – здесь она прослеживается очень четко. Впрочем, деление на «главные» и «неглавные» темы очень условно. Мои песни так же дороги мне, как и мои дети, – ни от одной из них я не откажусь сегодня.

1988, Владивосток

Уличная цыганочка

 
Мой джинсовый, всепогодный,
раз в году меняемый —
я надел его сегодня —
твердый, несминаемый.
 
 
Я на Бога уповаю
моего, еврейского,
бирочку «левайс» вшиваю —
жаловаться не с чего.
 
 
Жаловаться нет причины —
вот сижу и радуюсь:
солнце светит, я – мужчина,
и живой – не правда ли?
 
 
Поглядишь на вещи шире —
и смеяться хочется:
все прекрасно в этом мире,
когда гордость кончится.
 
 
Надо же – пока болтали,
в песне зубки режутся.
Как там струны на гитаре?
День еще продержатся?
 
 
Обуваю босоножки
на носок нейлоновый —
пусть все видят, кто идет:
трагик в роли клоуна.
 
 
Что-то ведь такое было —
ариозо Канио.
Ладно, это мы потом,
это – на прощание.
 
 
Мое место – возле банка,
метр-ва-хеци[29]29
  Метр-ва-хеци – метр с половиной (иврит).


[Закрыть] в сторону.
Бокер тов[30]30
  Бокер тов – доброе утро (иврит).


[Закрыть], мадам-гражданки!
Что ж, начнем по-черному.
 
 
Аидыше[31]31
  Аидыше – еврейская (еврейский, еврейское) (идиш).


[Закрыть] мама,
аидыше папа,
аидыше братик,
аидыше – я.
– Подайте, евреи,
– в аидыше шляпу.
– Аидыше сердце
стучит у меня.
 
 
Полноправный избиратель —
что могу, то делаю.
Сколько можете – подайте
в ручку мою белую.
 
 
Слушаешь? Ну значит – дашь!
Никуда не денешься.
Вам поет оле хадаш[32]32
  Оле хадаш – вновь прибывший (иврит).


[Закрыть] —
бросьте в шапку денежку.
 

16 апреля 1992

Утренняя песенка

 
Я шел – позванивали мышцы,
ложилась под ноги земля.
А ловко у природы вышло,
что создала она меня.
 
 
И пешеходам было стыдно:
они ведь шли, а я – возник!
И это было очевидно
как для меня, так и для них.
 
 
И мне хотелось только,
чтобы всем было так же хорошо.
И тут мне подали автобус,
и вот я к двери подошел.
 
 
Я не полез – я был уверен,
что первый я, раз я – такой…
И тут же шмякнулся о двери
и получил удар ногой.
 
 
Вокруг хрустело и трещало,
но знал, но верил я,
что интеллектуальное начало
и здесь, конечно, победит.
 
 
Ведь как-никак цари природы,
и я уже хотел сказать,
что «человек» звучит, мол, гордо —
но тут мне сели на глаза…
 
 
Я шел – позвякивала мелочь,
и не смотрел по сторонам,
и почему-то расхотелось,
чтоб все глазели на меня.
 
 
Я брел на ощупь, будто ночью,
зато предельно уяснив:
что невозможно в одиночку —
то может дружный коллектив!
 

3–7 февраля 1967

Фантазия до начала

 
Для той, для первой половины,
что в девять месяцев длиной,
вполне хватило половины.
Чтоб опоясать шар земной.
 
 
Эпохам диктовались сроки:
Семь дней – на рыб, на птиц – три дня.
И как бы в книге как бы строки —
они составили меня.
 
 
Не зная ни труда, ни лени,
я невозможно богател.
От клетки вплоть до шевеленья
все было так, как я хотел.
 
 
А после – сладкое мученье:
сто жизней делались одной.
И начиналось воплощенье,
и некто становился мной.
 
 
Во тьме, но для меня – не черной,
без веса, без его оков,
упругой стенкой защищенный
от всех ударов и толчков,
 
 
я плыл по глади циферблата,
для всех – полупрозрачный шар,
и как сестра – ручонку брата,
мою – секундная нашла.
 
 
И плавно двигаясь по сфере
(для нас, по кругу – для нее),
она вела меня, как фея:
чужое – там, здесь – все твое.
 
 
И все, что надо знать о мире,
включая зубы и слова,
во мне уже вскипало, ширясь
и ожидая Рождества.
 
 
И лучшим, чем вот это время,
жизнь – и прекрасна, и нежна,
меня вовек не озарила.
Но я об этом не узнал.
 

1 января 1987

Фишка № 1

 
Милая!
Чего ты нос повесила?!
Всегда с тобой нам весело
и никогда – всерьез.
Славная!
Ведь ты же знаешь: главное —
твоя походка плавная
и мой высокий рост.
 
 
Ах, толстая!
Иди поближе, нежная!
Тебя сейчас небрежно я
и пылко обниму —
иди, дурашка глупая!
Мы оба тупы – ты и я!
Мы оба глупы – ты и я.
К чему нам философия!
 

Декабрь 1961

Фишка № 2

 
Я был мальчишка глупенький
и темноту любил.
Еще любил я девочек
и так-то вот и жил.
 
 
Мы встретились с ней вечером —
она была смела:
губами ли, руками ли —
она меня взяла.
 
 
Растаял, как конфета, я,
влюбился, как дурак.
Готов мою неспетую
таскать я на руках.
 
 
Насилу дня дождался я —
и вот она пришла…
Широкая и плоская,
как рыба-камбала.
 
 
Глаза – как две смородины,
а ротик – словно щель.
Ой, мама моя, Родина,
ой, где моя шинель.
 
 
С тех пор – к чертям романтику,
знакомлюсь только днем.
А если выйдет – вечером,
то лишь под фонарем.
 

Март 1962

Фишка № 5

 
По ночной Москве идет девчонка,
каблучками «цок-цок-цок».
Вдруг откуда ни возьмись
сторонкой незнакомый паренек.
 
 
Он ей говорит со знаньем дела:
«Виноват, который час?»
А она ему на это смело:
«Два – двенадцать – тридцать шесть».
 
 
Он ей: «Что-то я, пардон, не понял,
что такое „тридцать шесть“».
А она: «Да это ж телефон мой
(Господи, какой балда!)
 
 
Позвоните, попросите Асю,
это буду лично я.
Ну а вас зовут, я вижу, Вася, —
в общем, познакомились».
 
 
Парень осмелел: «А вы поэтов
знаете ли вы стихи?»
А она ему в ответ на это:
«Евтушенко мой дружок».
 
 
Он ей говорит: «Тогда, простите,
может быть, мы в ресторан?»
А она: «Вы завтра позвоните,
а сейчас меня ждет муж!»
 

25 октября 1962

Фишка № 6

 
Я скажу вам по секрету —
я на всех начихал:
меня ценит как поэта
Нюра-дворничиха.
 
 
Доказательства на месте,
если хочете знать:
мы лежим в кровати вместе —
вот вам! Так вашу мать.
 
 
Я несу искусство в массы —
где народ, там и я!
Ох, какая ж, братцы, власть-то
наша правильная!
 

17 марта 1963

Холмы

 
Смотрю, как складывалась жизнь
и в то же время вычиталась,
а все казалось, все считалось,
что мы проходим рубежи.
И льют молочный свет шары
из той доверчивой, прекрасной,
теплом наполненной и ясной
светящейся моей поры.
Холмы и горы позади
нам обещали спуск в долину,
но нас вела дорога мимо, —
не ты решал, так Бог судил!
 
 
Когда казалось средь полей,
что время вдруг остановилось,
то легче нам не становилось,
а становилось тяжелей.
Но нас, кого зову я «мы»,
на самом деле так немного,
и не для всех лежит дорога
мимо долин через холмы.
И, хоть в спасительный покой,
срывая путы, рвется тело,
но, как бы тело ни хотело,
ему дороги нет такой.
 
 
К чему ты ни приговорен —
к забвенью иль к посмертной славе, —
но одинаковой отравой
несчастный мозг твой напоен.
Простись же, мой далекий брат,
со всем, к чему ты так стремился,
любви и славы не добился,
и денег нет, – так будь же рад!
Так будь же рад, что не один
такой явился ты на свете.
Чем тяжелей, тем дальше светит
твой гордый путь, мой господин!..
 
 
Встают холмы из новых лет, —
они не выглядят иначе,
и та же самая задача —
преодолеть, преодолеть!
Преодолеть – и всех затей,
ведь как прекрасен путь окольный!
А мы ползем туда, где больно,
через себя, через детей.
И, в сущности, все тот же путь
в любой стране мы выбираем
и равномерно вымираем,
не доползя куда-нибудь…
 
 
В трех нотах музыка плывет,
вполне охватывая тему,
и выясняется, что телу
достаточно и этих нот.
Достаточно и этих нот!..
 

4–5 марта 1994

Эмблема – «пила и топор»…

 
Эмблема – «пила и топор»,
хоть плотник ты будь, хоть палач.
Но все же топор – не палаш,
и, значит, «не пойман – не вор».
 
 
Вот гулкий пустой коридор,
«глазки» на шеренгах дверей,
конвойный со связкой ключей —
и, значит, «не продал – не вор».
 
 
Вот лысина – будто пробор,
слова – то ли воск, то ли нож,
но ты их спокойно кладешь,
и значит, «не куплен – не вор».
 
 
Толпою заполненный двор,
вороний растерзанный крик,
услышишь себя в этот миг —
и значит, «не сдался – не вор».
 

2 февраля 1967

Эрец Исраэль[33]33
  Эрец Исраэль – страна Израиль (иврит).


[Закрыть]

 
Вот земля – пустынна и убога.
Что вбирает – все уходит в пыль.
След солдата лег на след пророка —
так слагалась наша с вами быль.
 
 
И в какие б дали нас потом
ни разметало время —
здесь мое, все мое – я узнал сразу,
словно запах детских лет.
 
 
Всем спасибо, кто трудом и кровью
на болотах возводил сады.
Кто пески пустынь поил с любовью
драгоценной каплею воды.
 
 
Чей тяжелый меч разил врагов
и защищал надежно
все, что нам продолжать,
все, что нам строить, —
нашу Эрец Исраэль.
 
 
Звездные по ней ведут дороги,
оставляя в душах звездный след.
Музыка надежды и тревоги
в нас звучит, а в ней – и боль, и свет.
 
 
Звездные пути над нами
и под нами тоже звезды.
Свет в окне, свет во мне,
свет в тебе – всюду.
Хочешь – видишь, хочешь – нет.
 

13–18 января 1991

Эта ночь была моя…

 
Эта ночь была моя —
ни о чем я не жалею.
Невозможно быть смелее,
чем в ту ночь она и я.
 
 
Ястреб тут издал бы стон:
шкаф мы сделали трамплином,
приземленье в пианино
или на журнальный стол.
 
 
Сторублевая тахта
отработала всю сотню!
Полюбуюсь я охотно
оправдавшей хоть полста.
 
 
Встали утром из прорех
дребезжащие пружины.
Если мы остались живы,
это чудо не для всех.
 
 
Семь отметин на губах,
я порвал ей грудь и ухо,
но о том, друзья, ни звука,
что оставил ей в зубах…
 
 
Пахла серой эта ночь.
Мы тогда еще не знали,
что на этом карнавале
черти с нами заодно.
 
 
Но – разрыв. И вот ясна
сей трагедии причина:
я отныне – не мужчина,
девушка, увы, она.
 

8-10 августа 1977

Южная картинка

 
Море набежало, море отбежало, —
промелькнул дельфин.
Море набежало, море отбежало, —
он сидел один.
 
 
Море набежало, море отбежало, —
поднялась луна.
Море набежало, море отбежало, —
подошла она.
 
 
Море набежало, море отбежало, —
опустилась тень.
Если бы сказало море,
то, что увидало море, —
покраснел бы день.
 
 
Море набежало, море отбежало, —
вышел человек.
Море набежало, море отбежало, —
он увидел их.
 
 
«Вот вы где, негодные,
ни на что не годные,
неужели дня вам мало?!
Вон отсюда с глаз моих
со своими ласками!»
А они сказали – «Мяу!».
 

Февраль 1970

Южная фантазия

 
Ах, эта ночь – ее не смыть годам!
Рыча от страсти, волны в берег бьются.
Ее глаза мерцают, как вода,
Чисты, как правда, и круглы, как блюдца.
 
 
И «сильвупле» в ответ на мой «пардон»
сказало больше, чем французский паспорт.
Я понял сразу – я дотла сожжен,
и мой карман открылся, как сберкасса.
 
 
Я взял для нас шикарный «шевроле»,
я армянину уплатил червонец.
Он мне с акцентом объяснил что – где,
а мне казалось – это был японец.
 
 
Швейцар открыл – он черен был, как ночь.
Я негров с детства очень уважаю.
Он согласился нам во всем помочь.
Как жалко, что он был азербайджанец!
 
 
Нам стол накрыли в кабинете «люкс».
Стонал оркестр под возгласы «давайте!».
Она шептала: «Ах, я Вас боюсь!» —
совсем как мисс американцу на Гавайях…
 
 
Ах, эта ночь! Звезда легла на мыс,
морская пена увенчала пляжи,
и охватила пальма кипарис,
и кто здесь кто – уже никто не скажет…
 
 
А утром пепел слоем на ковре,
и унитаз шампанским пахнет грустно.
А в дверь стучат – увы! – стучатся в дверь,
лишь простыня еще свисает с люстры.
 
 
Ах, эта ночь – мигнула и прошла.
Я так старался, ах, как я старался!
Она, конечно, русскою была,
а я опять евреем оказался.
 

16–18 июля 1974

Новый Афон

Я всегда шагал на зеленый свет…

 
Я всегда шагал на зеленый свет,
а тут на красный свет взял, полез, чудак.
Вот и жизнь пошла, вот и жизнь пошла,
вот и жизнь пошла наперекосяк.
 
 
И, как водится, начинается
все с побасенок, с прибауточек:
где Вам ходится, как мечтается
и нельзя ли Вас на минуточку?
 
 
А минуточка – вот уж год почти —
так и тянется, не кончается.
Как же мне теперь, как себя найти,
я чужих нашел и своих нашел,
лишь она одна не встречается.
 
 
Говорит одна: я и есть она.
И уже почти дело слажено.
Но в руке моей и в душе война,
а она мне все про неважное.
 
 
Я еще рискнул, и не то чтоб зря,
только вроде я заговоренный:
он колчан достал и палит в меня,
он в меня палит, он палит в меня,
я стою себе – грудь растворена!
 
 
Ах ты боженька – ручки в ниточках —
ну никак тебе не прицелиться!
Да и то сказать – ты же дитятко,
вот и бьешь стрелой, а я все в целости.
 
 
Ну пускай не ту – так какую-то!
Я ж и так стою, чтоб удобнее:
на бугре стою, на ветру стою,
пред тобой стою, сам с собой стою —
далеко, видать, место лобное!
 
 
Пока целишься – помереть могу,
или ты в меня не туда пальнешь.
(Только, может, я лишь того и жду —
где стрела прошла, не проскочит нож.)
 
 
…Как задумано, так и сбудется,
а что врешь себе – то забудется.
А забудется – так не вспомнится,
только пыль вдали, только пыль вдали,
только пыль вдали ветром клонится —
пыль…
 

Март – 7 июня 1968

Я еду на праздник. Луна над домами…

 
Я еду на праздник. Луна над домами
окутана дымкой и невысока.
Неоновым холодом дышат рекламы,
но блики их падают на облака.
 
 
Я еду на праздник. Троллейбус тревожен,
но возгласы не достигают ушей.
Не дергай, водитель! Ах, будь осторожен,
чтоб не расплескалось волненье в душе.
 
 
Я еду на праздник веселья и грусти,
и битвы прозрения со слепотой.
Но как бы ни складывать эти игрушки —
победа за Разумом и Добротой.
 
 
Поэтому даже печаль – это праздник.
Да здравствует грустный, задумчивый вальс.
Раздвинулся занавес. Вспыхнула рампа —
и вот я на празднике – вот я у вас.
 

15 октября 1978

Я на «фордике» катаюсь…

 
Я на «фордике» катаюсь
от Смоленки вдалеке.
Свои песни петь пытаюсь
на ивритском языке.
Наблюдатели в сторонке
смотрят, смахивая грусть,
как по краешку воронки
я на «фордике» кручусь.
 

До марта 1994

Я так ей сказал: «Что я, то и каждый…»

 
Я так ей сказал: «Что я, то и каждый,
и незачем ждать конца».
И губы ее обежали дважды
вокруг моего лица…
(И губы ее обежали дважды
вокруг моего лица.)
 
 
И вот как сказал я: «Мои надежды
и страхи твои – это дым».
Но пальцы касались моей одежды,
и был я совсем иным.
(Но гладили пальцы края одежды,
и был я совсем другим.)
 
 
Еще я сказал: «Ты – моя свобода,
но рабство твое – это я».
Она же смотрела легко и гордо,
как будто и впрямь – моя.
(Она же смотрела легко и гордо,
смелей и сильней меня.)
 
 
Тогда я сказал ей: «Запомни голос
и выдумай все слова».
И вдруг я увидел: я просто олух —
она же во всем права.
(Она мне сказала: «Ты просто олух».
И в общем – была права.)
 

2–7 июня 1967