Текст книги "Песни"

Автор книги: Евгений Клячкин

Весна мокрая

 
Никотинные пятна ложились на площади,
истеричный трамвай завывал и повизгивал,
улыбались мне сверху какие-то лошади,
под колесами лопалось солнце, и брызгами —
 
 
и тяжелыми брызгами падало на плечи,
на лицо и за ворот, и голос простуженный
то ли шепотом, то ли неслышными воплями
потухал, не достигнув лица. А над лужами,
 
 
а над лужами шли молчаливые женщины,
пряча лица от ветра, храня их для близкого,
и из каждых ворот, от карниза, из трещины —
голубиные свадьбы со стонами низкими.
 
 
И из каждых ворот, от карниза, из трещины —
голубиные свадьбы со стонами низкими.
 

6-10 марта 1970

Вечерние картинки

 
В детской комнате сейчас покой и сон.
Снова маленьким хотел бы стать я сам.
Целый вечер что-то рисовал мой сын.
На полу листки белеют здесь и там.
 
 
Я беру листочек в руки просто так.
Дело к битве, но пока еще не бой —
нарисован краснозвездный грозный танк
с очень длинной паровозною трубой.
 
 
Пятилетнему конструктору все впрок:
Папа, могут танки ездить под водой?
Ну не рыбой плавать, а ползти, как рак?
Могут, только нужен воздух для людей.
 
 
Вот еще листок, и тоже наугад.
Сердце стукнуло и покатилось вниз.
Повторяется мой сорок третий год:
наши немцев бьют и дымом пахнет лист.
 
 
И кругом победа, и погибших нет.
Эй, сдавайся, кто пока еще живой!
Нет, не надо больше нам таких побед —
до сих пор не умолкает бабий вой.
 
 
Десять наших полегло, а их – один.
Вся история качнулась – вот так счет!
Не хочу, чтобы когда-нибудь мой сын
стал бы фишкою в игре с названьем «щит».
 
 
В этих играх развлекаются вожди,
генералы могут маршалами стать.
Сыновья уходят в землю, как дожди.
Но зато мы наблюдаем результат.
 
 
Побежденный едет к нам поесть икры,
занимает в «Интуристе» номер «люкс».
Победитель знает правила игры,
и ему по поведенью ставят плюс.
 
 
На скамеечке вокзальной по три дня,
но зато готов с оружием в руках
защищать такую жизнь, а про меня
говорить, что я на службе у врага.
 
 
Где же враг – пора понять уже давно.
Что за щит и от кого – спроси в упор.
Нет, сынок, им нравится крутить кино,
где все роли им разметил режиссер.
 
 
Русокудрый мой, но жизнь у нас одна.
На кино ее потратить – просто жаль.
Ну а тот из них, кому нужна война,
пусть играет в танки и иную шваль.
 
 
А война нужна, чтоб нас держать в узде,
чтобы каждому, кто разумом не слеп,
по закону, принародно и везде
можно было в рот вогнать свинцовый кляп.
 
 
Оглянись, мой мальчик, здесь ты родился.
Постарайся все запомнить хорошо,
чтобы, повзрослев, ты мог ответить сам,
почему отсюда папа твой ушел.
 
 
Есть, конечно, у меня отцовский долг,
и его я понимаю только так:
нарисуем вместе, но не танк, а дом.
А войны не будет, раз мы стерли танк.
 

31 мая – 3 июня 1989

В Израиле дождь

 
От хамсина[9]9
  Хамсин – суховей, горячий ветер (иврит).


[Закрыть] до хамсина
небо в серой паутине —
ах, знакомая картина! —
в точности мой Ленинград.
Апельсиновые рощи
дождь безжалостно полощет —
нам бы что-нибудь попроще —
я осинке был бы рад.
 
 
«Мчатся тучи, вьются тучи» —
до чего же стих летучий!
И никто не скажет лучше,
будто здесь и жил поэт.
Впрочем, так оно и было:
ведь судьба нам подарила
край мечты, для сердца милый,
а другой прописки нет.
 
 
И хрустят ли под ногами
листья яркие, как пламя,
или шелест пальм над нами,
или жалит мерзлота, —
всюду чудится другое —
хуже, лучше – не такое!
Всюду под твоей ногою
лишь земля, но не мечта.
 
 
Может быть, и слава Богу,
что не ляжет на дорогу,
а останется для многих
слабой звездочкой вдали.
Лишь обман летит ответом,
голубым небесным светом,
но далек от нас при этом,
словно небо от земли.
 

13–14 декабря 1991

Возвращение

 
Осенний город погрузился в дым,
и горожан как будто размело.
Здесь не о чем и незачем двоим —
мне одному и пусто, и светло.
 
 
Вот, кажется, знакомый поворот —
зачем я оказался за углом?
Скрипит калитка крашеных ворот,
и вот передо мною отчий дом.
 
 
Я сквозь асфальт булыжник узнаю
и дровяные склады над травой,
я поднимаюсь в комнату мою —
твое лицо мерцает надо мной…
 
 
Ах, ради Бога – просьба не вставать,
не прерывать из-за меня дела…
Скрипучая железная кровать —
я точно помню, где она была.
 
 
Ну здравствуй, мама. Что там наш буфет?
Отец на фронте – в доме тишина.
И печь, как лед, и хлеба тоже нет.
Да-да, конечно, – это все война.
 
 
Ты плачешь, мама, – младший сын седой.
Ну что же плакать – внучке в институт.
Лишь ты одна осталась молодой,
ну а для нас, живых, года идут.
 
 
Я помню год и месяц, даже день,
твое лицо, сухое, как пустырь.
Из нас двоих остаться мог один,
и этот выбор совершила ты.
 
 
Я должен знать, свой провожая век
и черпая из твоего огня,
что прожил эту жизнь, как человек,
и что тебе не стыдно за меня.
 
 
Вы говорите – длинный разговор.
Я понимаю – вам пора ко сну.
Да-да, конечно, выходя во двор,
я непременно эту дверь замкну.
 
 
Вечерний город зажигает свет.
Блокадный мальчик смотрит из окна.
В моей руке любительский портрет
и год на нем, когда была война.
 

20–21 октября 1974

«Возвращение» – первая моя песня, с большим опозданием написанная, касающаяся моей мамы, отдавшей свою жизнь для того, чтобы сохранилась моя. Это внутренне все время ощущаемое чувство задолженности, внутреннее какое-то неудобство, стеснение, стыд, что ли, что столько написано до семьдесят четвертого года, – и ни звука о том, что лежит краеугольным камнем во всей моей жизни и является одним из главнейших. Это чувство – оно взрастало, чувство, что над тобой довлеет что-то, необходимое, как долг, как поклон на могиле, которую никогда не найдешь. Она была написана за два критических дня, потому что я, тогда не имея никаких других источников дополнительных доходов, кроме инженерной зарплаты, взял художественную самодеятельность. К 7 ноября оставались два последних выходных, нужно было что-то дописать по сценарию, репетировать, начиная с понедельника, то есть оставались суббота и воскресенье. С этим намерением я сел, обложившись всеми этими машинописными копиями сценариев, придвинул к себе свой блокнотик и совершенно неожиданно для себя начал писать. Я даже сейчас не вспомню, с какой строчки все началось: «Осенний город погрузился в дым» – может быть, и была такая, то есть, наверное, одна из первых… «И горожан как будто размело…» Вот это ощущение было, вот это чувство. Канун 7 ноября. Но ведь смысл был не в этом. Там была строка «Зачем я оказался за углом…». Как будто тебя понесло не туда. Наверное, вряд ли найдутся в моей жизни еще другие два дня, которым, я был бы так благодарен, признателен, как эти два. Потерянные совершенно для этого сценария самодеятельности и найденные для этой одной из важнейших для меня песен.

1989

Воспоминание о БАМе

 
Коснулся поля самолет.
«Не забывайте ваши вещи».
«Благодарим вас за полет».
Плюс двадцать восемь. Благовещенск.
 
 
В двух километрах – край страны —
какой-то странный этот юг:
не обещая тишины,
он обещает нам уют.
 
 
До свиданья! В границу ногой —
и на север, толчком, от упора.
Из турбин изрыгает огонь
самолетик-игрушка ЯК-40.
 
 
Ах, тебе ль покорять небеса!
Тут и ждать, и надеяться стыдно.
Мы висим над землей два часа – чудеса! —
и внизу – долгожданная Тында…
 
 
Двенадцать с дождичком тепла.
Забора нету – благодать!
Поскольку крупные дела
не начинаются с оград.
 
 
Покрыт грунтом аэродром —
понятно: нет людей и рук.
И все формальности – потом:
ты к нам приехал – значит, друг.
 
 
Здравствуй, город на сопках кривых!
Здравствуй, мерзлая чудо-столица!
Я к тебе как-то сразу привык —
здесь теплее, чем там, на границе.
 
 
Как столица, шумна, и вольна,
и уверена в прочности зыбкой.
На застывшей волне, как волна,
поднялась с белозубой улыбкой.
 
 
Смотри, товарищ, не забудь:
ты этой песни здесь полпред.
Воспой наш БАМ и где-нибудь —
мой исторический портрет.
 
 
А не шутя – так для ребят
не пой ни стужи, ни ветров.
Мы здесь, старик, нашли себя —
и в этом суть. И будь здоров!
 
 
Не забыть, дорогой, не забыть
эти в память упавшие лица
на север ведущую нить —
автостраду со скоростью тридцать,
 
 
где ухабы стучат по зубам
и где пыль никогда не осядет,
а внизу извивается БАМ
по рисунку из школьной тетради.
 
 
Не забыть, дорогой, не забыть,
Что нам выпало в жизни любить!
 

14–15 сентября 1978

Вот накатанный путь

 
Вот накатанный путь
и знакомый разбег.
Так куда поведет
нынче эта кривая?
В центре – шпиль. А Нева
на полпальца правей —
эти волны меня
с головой накрывают.
 
 
Что исчезло из глаз —
никуда не ушло.
И хоть в прежний поток
никогда не войду я,
но помимо меня
он течет и течет,
как помимо меня
ветер дует и дует.
 
 
И на крыльях его
грязной пеной летят,
унося нас с собой,
все слова, все обиды.
Но чем выше полет,
тем спокойнее взгляд,
ну а мелких вещей
так и вовсе не видно.
 
 
Старой мысли виток,
словно капля воды,
не убавит мне дней,
не прибавит печали.
Я ушел не от тех,
кто кричали «жиды»,
а от тех, кто молчал,
когда эти кричали.
 
 
Что же будет с тобой,
необъятная Русь?
Впрочем, хватит уже!
Сколько можно об этом?!
Не моя это жизнь!
Так чего ж я казнюсь?
Что мешает глазам
четко видеть предметы?
 

26–29 мая 1991

В поезде

 
Когда качается в ночи вагон
и буквы падают и вкривь, и вкось,
мелькнет заснеженный пустой перрон,
и непонятно, отчего мы врозь.
 
 
Тепло руки и холодок щеки
нести у сердца через тыщи верст,
и прогреметь над пропастью реки,
и вдруг понять, что это значит – «врозь».
 
 
Еще ты можешь сохранить
едва натянутую нить,
но вот толчок – последнее касанье,
сорвутся пальцы с рукава,
сметутся со щеки слова,
еще согретые живым дыханьем…
 
 
Пространство – вот он, вечный враг двоих, —
страна неверия, снегов и лет.
И что сегодня разделяет их —
придется завтра им преодолеть.
 
 
И холод слов, и недоверье глаз,
и расстояния здесь ни при чем, —
нас разделяет только то, что в нас,
что серой тенью встало над плечом.
 
 
Благословен да будет дом,
стоящий верой и трудом,
куда всегда нас возвратит дорога.
Да разойдется серый мрак,
да не коснется тихий враг
дыханьем ревности его порога.
 
 
Когда качается в ночи вагон
и не приходит долгожданный сон…
 

16 февраля – 30 марта 1979

В сторону Руси

 
Вот любовь сожженная,
крылья опаленные
и насквозь пронзенное
сердце уж давно.
 
 
Кем же так повенчаны —
все пропасти да трещины.
А земля иль женщина —
это все равно.
 
 
То матком, то шепотом
в сторону Руси:
пропади ты пропадом —
Бог тебя спаси!
 
 
С деньгами, заслугами —
все мы были слугами,
и, как друг, разлука мне
руку подает.
 
 
И мотивчик крутится:
сколько ж можно мучиться! (ах!)
прост раздел имущества:
все мое – твое.
 
 
То матком, то шепотом
в сторону Руси:
пропади ты пропадом —
Бог тебя спаси!
 
 
Проклято, оплевано,
догола обобрано,
племя мое гордое
все-таки летит.
 
 
Говоришь, мы куплены…
Но твоих же, русских же,
что тобой загублены, —
кто тебе простит?
 
 
То матком, то шепотом
в сторону Руси:
пропади ты пропадом —
Бог тебя спаси!
 
 
То матком, то шепотом
в сторону Руси:
пропади ты пропадом —
Бог тебя прости
(а я не мог).
 

6-12 декабря 1990

Встреча

 
Пять лет не встречались, – казалось, забыта,
задвинута в память и крышка забита.
Но, как говорится, стечение —
путей наших пересечение.
 
 
– Ну что, изменился?
– А я – изменилась?
– Ты стала нарядной.
– Я много трудилась.
Разлукою, правда, не мучилась,
но если по правде – соскучилась.
 
 
– Ты стала большая.
– Я просто взрослею,
то юность была.
Попрощаемся с нею.
Ведь юность когда-то кончается
и взрослая жизнь начинается.
 
 
– Ты нравишься мне.
А вот я уже старый.
– Ты – мальчик навек
с вечно юной гитарой.
Да что там! Раз выпало свидеться,
давай наконец-то обнимемся!
 
 
Так здравствуй, моя незабытая Тында!
Что пело и грело – ничуть не остыло.
На сотнях любовей стоящая,
и прежняя, и настоящая.
 
 
Кольцо наших рук – оно нерасторжимо.
Любовь – это то, что всегда будет живо.
Морозом и ветром каленная,
К любви моей приговоренная
Тында!
 

11 августа 1986

В Тынде дождь

 
В Тынде дождь,
и промокшие улицы мутно стекают в овраги.
В Тынде дождь,
и раскисшая глина на взлетной лежит полосе.
В Тынде дождь —
не помогут теперь ни чины, ни звонки, ни бумаги.
В Тынде дождь —
этот город сегодня закрыт, опечатан и заперт для всех.
 
 
В Тынде дождь —
обнажаются вечные льды, оголяются скалы.
В Тынде дождь —
что тут можем поделать двурукие, слабые мы?!
В Тынде дождь —
и под тяжестью рельс проседают и движутся шпалы.
В Тынде дождь —
все три месяца дождь, от зимы и до самой зимы.
 
 
В Тынде дождь —
и какою тоской веет слово протяжное «Тында».
В Тынде дождь —
так увидел тебя и нарек узкоглазый якут.
В Тынде дождь —
и конца этой песне, как серому небу, не видно.
В Тынде дождь – в мире дождь —
и над всею землей небеса непрерывно текут…
 
 
В Тынде дождь —
это верно, хотя кое-что в нашей власти.
В Тынде дождь —
наши губы шевелятся, мерно и жарко дыша.
В Тынде дождь —
неприятно, конечно, но тысячекратно опасней,
если вдруг
под промозглым дождем
потечет и раскиснет душа.
 
 
В Тынде дождь…
В Тынде дождь…
В Тынде дождь…
В Тынде дождь… Всюду дождь!
Ну и что?!
 

22 августа – 1 октября 1981

Я в третий раз приезжаю на БАМ и всякий раз уезжаю отсюда с чувством большой радости. Меня привлекают эти места, и встречи с людьми, работающими на магистрали, для меня всегда праздник…

Что касается нынешнего фестиваля, то должен отметить, что, несмотря на тяжелейшие погодные условия, которые не позволили многим авторам принять в нем участие, те песни, которые прозвучали на фестивале, говорят о возросших мастерстве и внутренней культуре участников.

1981, Тында

Вы снимите сегодня нарядное платье…

 
Вы снимите сегодня нарядное платье,
Вы наденьте торжественный креп.
В занесенных просторах двуспальной кровати
затерялся один человек.
 
 
Ледяная пустыня его поглотила —
полюс холода каждому – свой.
Разве знаем мы, где она, наша могила.
Он ведь тоже приехал домой.
 
 
Мы представим себе, как, сорвав покрывало,
он до края хотел доползти
и как тело его изнутри обмерзало
на постылом на этом пути.
 
 
Как вначале остыло горячее сердце
и покрылось ледовой корой.
И как двигались руки – уже после смерти, —
ах, он не был, он не был герой.
 
 
И как ночью хотелось ему обмануться —
гул часов приближался в тиши,
и казалось, что можно до них дотянуться, —
но в пустынях всегда миражи.
 
 
Лег живой – встал покойник, и кончена сказка,
дружелюбно осклабилась смерть.
Счеты щелкают – чистый приход в ее кассе…
А герои – чего их жалеть?!.
 

25–26 июля 1968

Гадание

В

 
Живой цветок охвачен мертвым хрусталем,
и пальцы сходятся на нем…
 
 
Вот та ромашка, что лежит в твоей руке,
и капля малая дрожит на лепестке:
то ли роса, то ли слеза – не разберешь,
и только видишь эту дрожь.
 
 
Нет, не на женщину гадать – не на нее!
Сыпь лепестки, молясь о здравии своем.
Да вот в чем штука – ни один не погубить,
когда в итоге – «быть – не быть».
 
 
Салют незнанию, спасающему нас,
когда отчаянье приходит в поздний час,
когда соленая подушка под щекой
уже не дарит нам покой.
 
 
Не покидай меня, надежда, до конца,
не отводи глаза от мокрого лица,
в мою ладонь легко крыло свое вложи
и дай мне силы дальше жить.
 
 
Дай жить, по-прежнему не ведая черты,
той, за которою не сводятся мосты,
где перевозчик тих и не плеснет вода —
черты с названьем «никогда».
 
 
И если завтрашний последним будет шаг,
пусть прежде тело, а потом умрет душа.
Не уходи, надежда, лучше обмани —
никто во лжи не обвинит.
 
 
Оставь, дружок, свою ромашку в хрустале
на светлом праздничном столе.
Конца не будет – будет вечно длиться пир,
как вечно будет этот мир.
 

13–17 марта 1980

Горная дорога

 
Под колесами свистят виражи,
крепче голову руками держи.
Ох, водитель мне попался лихой,
только кузов вот набит требухой.
 
 
Чудо-тачка, я один – пассажир!
Если знаешь, куда едем, – скажи.
На секунду задержись – все пойму,
пассажиру виражи – ни к чему!
 
 
В этой тряске вроде что-то не то,
и струится с потолка шепоток:
«Что на что ты, дурачок, променял…»
Только шепот этот – не про меня!
 
 
Что считаться, если счеты просты:
упирается дорога в кусты!..
Ты же знаешь – за кустом поворот
и торопится дорога вперед…
 
 
То ли нам сигналят, то ли не нам,
брызжут камешки, эх, по сторонам!..
Ни к чему теперь качать головой —
поздно, поздно, гражданин постовой.
 

27 августа 1964

Горы далекие, горы туманные, – горы…

Юрию Кукину

 
Горы далекие, горы туманные, – горы…
Только опомнишься – глядь, а они позади,
над головой прокатились не горы – годы.
Старая песня нам сердце тихонько саднит.
 
 
Столько обещано, столько проехало мимо!
Столько ненужного ты для чего-то сберег.
Нет, не мелодия все-таки правит миром.
Что же, выходит – и песня ему поперек?!
 
 
Песня, как кость, торчит поперек горла.
Коли не горло, а глотка – то песня к чему?
И все же есть люди, кому в пятьдесят снятся горы.
И, как ни странно, не только ему одному.
 
 
Юрочка, мальчик, какие, к шутам, юбилеи?
Спето как прожито – нам ли об этом жалеть!
Кто-то ловчее, но нету, поверь мне, светлее:
факел наш ясный, свети еще тысячу лет.
 

19–20 ноября 1982

Гости

 
Лето выцвело,
как лишай,
и белым-бело
на душе.
 
 
Я на белом тень
рисовал,
по карманам
день рассовал.
 
 
Тень качается,
как в воде,
день кончается,
как везде.
 
 
И слетаются
на шабаш,
озираются —
где тут наш?
 
 
Вот он, вот же я —
на виду!
Отворите им —
я их жду.
 
 
Этот с тыквою —
головой —
пропустить его!
Это – свой.
 
 
Ухо мерзлое —
ай сосед! —
отломил его
и сосет.
 
 
И свою же кровь —
будто чай…
Что, не нравится?
Привыкай!
 
 
Перебит хребет
у одной,
а она хрипит —
«мальчик мой!..».
 
 
Вон безносые —
трое в ряд —
и они туда ж
норовят.
 
 
Ах, родимые —
мой салон!
Эту зиму я
в вас влюблен…
 
 
(Кровь растаяла
у огня —
руки липкие
у меня.)
 
 
Это сон, а может —
кино…
Мне проснуться надо
давно.
 

2–3 февраля 1967

Грустная песенка о городских влюбленных

 
Говорила Тошенька:
«Миленький, мне тошненько!»
– Ну, чем тебя порадую? —
Что ж, зайдем в парадную.
(Чем тебя порадую?)
 
 
Невеселый это путь,
а нам ступеньки – словно мох.
Кто-то смотрит – ну и пусть!
К черту их, а с нами – Бог!
(Нам ступеньки – словно мох.)
 
 
Стекла в струйках копоти.
Губы – горячее льда.
Голоса на шепоте:
«Ну что же ты – иди сюда…»
(Губы горячее льда.)
 
 
Отлетают голоса,
вьется невеселый путь.
Наше время – полчаса,
и стрелок нам не повернуть.
(Вьется невеселый путь.)
 
 
Мне сказала Тошенька:
«Ах, все равно – мне тошненько».
– Ну, чем тебя порадую?
«Ах, только не в парадную! —
Миленький, мне тошненько…»
 

24 марта 1965

Обидно, что «Грустная песенка» была одним из камей преткновения, о которые я всегда спотыкался. Кажый раз мне говорили, что это – либо порнография, либо – пессимизм. Об этой чистейшей песне, песне протеста – от протекания высокого чувства в низких условиях, ибо других не дано…

1989

Грустная цыганочка

 
Что любить, когда кругом – потери!
Остается жить, без веры веря,
что родные люди —
все, кого мы любим,
вечно рядом с нами будут.
 
 
Не шути, когда судьба поманит,
не грусти, когда она обманет,
и, комки глотая,
снова жизнь латая,
истина, поймешь, простая:
 
 
все, что еще вчера – из бетона,
нынче, ступи хоть шаг – ноги тонут.
Там, где еще вчера плыл твой плотик,
нынче пузыри в болоте.
 
 
Что любить? Да только то, что близко.
Полюби, дружок, себя без риска.
Да не дрогнет пламя
перед зеркалами,
где твое лицо, как в раме.
 
 
Полюби стекло, металл и камень.
Погуби своими же руками
те живые звезды,
что нас так тревожат —
погуби, пока не поздно.
 
 
Да, брат, легко сказать – это правда.
Плюнуть и растоптать – вся-то радость!
Что, брат, не хватит сил? – И не надо!
Так живи, как жил, – не падай.
 
 
Мертвым отдай покой – это точно.
Ты же, пока живой – кровоточишь.
Прочих ответов нет и не будет —
так устроен свет и люди.
 
 
Что любить, когда кругом – потери!
Что любить!..
 

Январь – 1 сентября 1978

«Грустная цыганочка» одна из тех, не таких уж и редких у меня песен, которые начинались (так же, как «Сигаретой опиши колечко…», например) с некоторой бравадой, с лихостью. Потом тебя забирали и оказывались крупнее, чем этот ернический замысел. Они подчиняли тебя своей собственной художественной логикой. Во всяком случае, эту песню рассматривать сейчас как полушутку я не могу. Может, самые серьезные вещи рождаются от игры, когда же начинаешь серьезничать, может, как раз и получается что-то сухое и дидактическое, ненужное совершенно.

1989

Густные вальсы

В.М.

 
Бегут за окошком
промокшие рельсы,
и поезд чуть слышно
стучит, уходя.
И катятся светлые
слезы дождя,
а сердце царапают
грустные
вальсы.
 
 
И словно шары
на бильярдном сукне,
расходятся руки
и судьбы людей.
И все за окном
холодней, холодней.
И крутятся, крутятся
грустные вальсы.
 

19 сентября 1962,

поезд Сочи-Ленинград

Губы ноют – что ни день, в синяках…

 
Шубы ноют – чти ни день, в синяках.
Я тобою не наемся никак.
Все во мне твои глаза-фонари
выжигают изнутри.
 
 
Губит скалы беспощадный прибой —
нет, не этого мне надо с тобой!
Я хочу, чтобы плескалась душа,
словно лодка в камышах.
 
 
Словно галька под ленивой волной,
опускалась-подымалась со мной,
и под сердцем не пылал чтоб огонь,
а прохладная ладонь
 
 
все снимала – утомленье и боль.
Понимаешь, что мне надо с тобой?
Здесь ни силою не взять, не купить —
меня надо полюбить.
 

17–24 декабря 1990

Две девочки

Посвящается нашим детям

 
Две девочки, две дочки, два сияния,
два трепетных, два призрачных крыла
в награду, а скорее – в оправдание
судьба мне, непутевому, дала.
 
 
Лечу, лечу, чужою болью мучаясь,
над красотой и скверною земной,
уверенный, что не случится худшее,
а если и случится – не со мной.
 
 
И невдомек летящему, парящему,
какая сила держит на лету.
И только увидав крыло горящее,
ты чуешь под собою пустоту.
 
 
И падаешь, закидывая голову,
на всей земле, на всей земле – один,
и бесполезно машут руки голые,
и здесь уже – не до чужой беды.
 
 
Легко любить, что не тобой посеяно,
не выдохнуто с мукою вдвоем.
И как легко бороться за спасение,
когда это спасенье – не твое.
 
 
Эй, кто-нибудь! От самого от страшного
спаси шутя, как я тебя спасал.
Верни мне это крылышко прозрачное,
чтоб я его опять не замечал.
 

30 июня – 2 августа 1978