Текст книги "Песни"

Автор книги: Евгений Клячкин

Почему

 
Мне говорят: Ну что ты здесь торчишь?
Все, что чего-то стоит, – все уехало,
пока, как вольный бард хрипел насмешливо,
открыты Вена, Лондон и Париж,
 
 
пока вверху не прокатился гром,
пока лишь закипает раздражение,
и слабый ветер дует в отдалении,
пока зависло над листом перо…
 
 
И в самом деле – чем не шутит черт!
Представится – и сразу же поверится:
неоновые буквы над Америкой
и над Землей торжественный аккорд.
 
 
И вот уж диск мой золотом горит.
В какой-нибудь банановой республике
мы всей семьею греемся на пузике
и созерцаем местный колорит.
 
 
И вспомнится, как давний тяжкий бред,
та очередь в окошко за зарплатою —
рубли и трешки падали заплатами
на ветхий продырявленный бюджет.
 
 
И это было небом. А земля?
Какие соки нас поили силою?
Что выпрямляло ветви над Россиею
и заставляло думать: все не зря?
 
 
Какие-то, ей-богу, пустяки!
Глаза, воздетые с тоской и верою,
сплетенные с натянутыми нервами,
как две спасенья ждущие руки.
 
 
Да в чавкающей жиже – ряд камней.
И эти два – за низкою оградою,
что днем и ночью на сердце мне падают,
повернутые надписью ко мне.
 
 
И холод над холодною Невой,
и взгляд на шпиль уколом отзывается —
о, как это, скажите, называется?!
Мне врут, что я чужой, а я здесь – свой!
 
 
Мне говорят: Ну что ты здесь торчишь? —
Зачем мне Вена, Лондон и Париж…
 

7 февраля – 27 апреля 1979

Та же линия, что и в «Прощании с Родиной», только шесть лет спустя. Результат почти тот же. 1973 год. Спел «Прощание с Родиной», пять лет ничего не пел в Ленинграде после отеческих вливаний со стороны Комитета. 1979 год. Спел «Почему» в Доме офицеров. Два года ничего не пел после наставлений со стороны общества «Знание». Хотя в песне написано: «Почему ты остаешься?» Но дело не в тонкостях, дело в теме.

1989

Предупредительная песня

 
Черняв и напорист,
предчувствуя скорость
и бросив кудрявый еврейский дымок,
буксир обдал сажей
ленивую баржу
и в узкое русло ее поволок…
 
 
Закончится вскоре
пора аллегорий:
в руках полицая – всамделишный кнут.
А мы тут серьезной
не видим угрозы
(как будто с кого-то другого начнут!).
 
 
Но вот уже близко
и ватник, и миска,
и кто-то «шьет дело» любому из нас.
Вы крикнете: «Братцы!
Пора разобраться!..»
Но крикнете поздно, а надо – сейчас.
 
 
Ведь нашу Россию
с гербами косыми
на этом же самом, на горьком пути
до полного сходства —
всеобщего скотства —
однажды уже удалось довести.
 
 
И все начиналось,
как самая малость,
потом затыкались горластые рты,
потом – те, кто тише,
потом – кто, как мыши,
пока до стерильной дошли чистоты.
 
 
Не будем, как дети:
«Теперь – невозможно». —
Возможно! – покуда все спины в дугу…
И трусость, и подлость —
всегда осторожны:
в них плюнешь – утрутся. И вновь – ни гугу.
 

27 ноября 1967 – 15 апреля 1968

Поскольку я двадцать лет был не у дел, у предержащих в этом мире должно уже быть какое-то этому объяснение. Конечно, «Предупредительная песня» впрямую объяснение тому.

Мы читали Солженицына в рукописи. Мы слушали Галича… Стали наступать нам на пятки, проверять… У одного – обыск, у другого – обыск, этого отстранили от работы со студентами, другого в партком вызвали… Так появилась песня.

До всякой «Памяти» мне пришло в голову, что чего-то многовато евреев делали революцию! Поэтому дымок этого буксира, тянущего баржу, был именно кудрявым, именно еврейским. Мне задавали такой вопрос, но надо признаться в слабости: я не отвечал на него впрямую, как сейчас. Говорил: «Аллегория, буксир… Почему еврейский? Черт его знает, курчавенький такой…»

1989

Приглашение к вальсу

 
Не доверяю туманным касаниям танго —
взгляды, движенья и руки, скользящие вниз.
Вальс ясноглазый, тебя одного нам и надо!
Руку, любовь, и не думай, что это каприз.
 
 
Твоя рука в моей руке —
как островок в большой реке,
и, набегая без следа,
его баюкает вода.
И этот путь, ах, этот путь,
где ни взлететь, ни утонуть,
и только купол голубой
и над тобой, и под тобой… —
 
 
Звуки, качаясь, спускаются к нам ниоткуда,
может, дома, а быть может – сам воздух поет.
Вальс, только ты оставляешь надежду на чудо —
танец забвенья, единственный танец-полет.
 
 
И можно, если пожелать,
в ладонях землю подержать
и осторожно, и легко,
не задевая облаков.
И вот, послушна и кругла,
она в ладонь тебе легла,
и мы глядим, едва дыша,
на золотистый теплый шар.
И этот мир – как этот вальс,
где все зависит лишь от нас,
и нежный шарик голубой,
и все, что есть у нас с тобой.
И все, что есть у нас с тобой.
 

5 ноября – 11 декабря 1974

Приключения туриста-дикаря

 
Для любящих мужей
и для любимых жен
хоть иногда, но надо
не находиться рядом —
хотя бы раз в сезон.
 
 
И вот поэтому
пылим по одному
и, наслаждаясь пылью,
плюем в автомобили —
в буржуйскую тюрьму.
 
 
Мелькают рощицы,
в них небо мочится,
и города, и даты,
и прочие солдаты,
и флаг полощется.
 
 
И вот уже вдали
чужие корабли:
Америку под нами
мы щупаем ногами —
неужто впрямь дошли?!
 
 
А где ж ты Родина,
а тут все против нас.
Подходят репортеры,
заводят разговоры:
почем, говорят, арбузы
в Советском, мол, Союзе,
какая, мол, зарплата
у русского солдата,
а ты, говорят, откуда?
А я говорю – недавно!
А где, говорят, работал?
А я говорю – не помню!
Ох, дипломатия!
 
 
А вдруг не так моргну?
А вдруг чего сболтну?
Товарищи министры,
ох, выручайте быстро,
а то ведь я тону.
 

3 августа – 6 сентября 1967

Прогулка

Песенка городского туриста

 
Малыш, гляди —
рюкзак маячит впереди.
И наш поход
в горах когда-нибудь пройдет.
 
 
Ну, а пока —
коляска вместо рюкзака!
И два огня
оттуда светят на меня.
 
 
Кривой забор
проводит нас на старый двор.
Здесь все, как там,
здесь липы шепчут облакам.
Цветок в окне
протянет листики ко мне.
Почти ничей,
из крана в люк бежит ручей.
 
 
Журчит вода
отсюда прямо в никуда,
в камнях трава
нам улыбается едва,
и луч косой
нас гладит длинною рукой.
Ну что ж, пока —
коляска вместо рюкзака!
Но два огня
все время светят на меня.
 

10 сентября 1965

Пророчество

 
Я одну мечту лелею —
про другое не хочу:
как я с доктором-евреем
под сирену полечу.
 
 
      К черту съёмные квартиры —
      вот он, мой последний дом:
      там, где общие сортиры,
      где тумбёшка – как полмира,
      где «моген-давид адом»[23]23
  Магон-давид адом – скорая помощь (иврит).


[Закрыть].
 
 
Доктор будет из Ирака —
губы толще, чем мои.
Он не скажет мне, собака,
отчего в груди болит.
 
 
      Будет кхакать по-арабски
      он со смуглою сестрой.
      Мой иврит понять дурацкий
      он не станет и стараться —
      недоступный весь такой.
 
 
Вот и всё! – ударит в темя
колокольчик изнутри.
Боже, что же будет с теми,
кто доверчиво сопит.
 
 
      По ночам над спящей детской
      три жемчужные столба.
      И глядеть – не наглядеться,
      но остаться не надейся:
      птичка-лодочка – судьба.
 
 
Отплываю, отплываю,
боль уносит, как волна.
Значит, так оно бывает,
так баюкает она.
 
 
      Всё тупее и тупее
      нежной точки остриё.
      Доктор, разве я болею?
      Это ж я над вами рею,
      это тело – не моё.
 

6-18 марта 1991

Прощание

 
А может это и к лучшему,
что смотрела ты только вниз
и не видела, как, измученный,
плакал мокрый карниз.
 
 
И это, наверное, к лучшему,
что не видела ты, уходя,
как ветер рвал и выкручивал
длинные руки дождя.
 
 
И, значит, все-таки к лучшему,
что глаз ты не подняла:
ведь если бы ты взглянула —
ты просто бы не ушла.
 

5 октября 1962

Москва, гостиница «Турист»

Прощание с другом

Сергею Черкасову

 
Ночь.
Мокнут рельсы пути,
и, глаза опустив,
вижу в лужах огни.
День —
день у каждого свой,
и под мокрой листвой
мы, как ветви, одни.
Год —
год по листьям скользя,
за завесой дождя
все туманней друзья.
 
 
Где —
где поднимет рука
мотылек огонька,
сигаретой дымя.
Что —
что напомнит тебе,
в твоей новой судьбе,
что напомнит меня?
Пусть
это будет не грусть,
пусть узор на ковре
или снег в ноябре.
(Юный снег в ноябре.)
 

20–21 марта 1971

Прощание с землей

 
Не глупо ли прощаться с тем, что было?
Ведь прошлое – оно всегда при нас.
И все, что отболело и остыло, —
все в памяти, пусть было только раз.
 
 
Простимся с тем, чего уже не будет:
прощай, богоподобная Бриджит!
И все для нас несбывшиеся люди,
которым наш восторг принадлежит.
 
 
Прощайте, пляжи Рио-де-Жанейро —
невиданный, благословенный край!
Прощайте, фрески, что писал Сикейрос!
Не знающий меня Париж – прощай!
 
 
Прощай, порядочный туманный Лондон,
где, как один писатель говорит,
под бомбами «Отелло» шел. А впрочем,
Россию этим трудно удивить…
 
 
Перечислять, боюсь, не хватит жизни —
прощай, мне незнакомая Земля.
И все, меня любившие в Отчизне,
кого до смерти не узнаю я…
 
 
Без убежденья здесь поставим точку.
Прекрасен снег над серою Невой.
Представимте, что он такой же точно
над Сеною и Темзой… Боже мой!
 
 
Всего милей родимый дом в сравненье
с чужим – об этом сказано давно.
Покажется приметой отклоненье.
Да сравнивать – вот жалость! – не дано.
 
 
Утешимся березовою рощей,
с листом осенним разделив печаль…
Жаль не того, что нет, а то, что проще
любить, что под рукой, – вот это жаль.
 

15–18 января 1978

Как данность, мы принимаем то обстоятельство, что за время нашей короткой жизни мы не успеем посмотреть даже такую сравнительно маленькую поверхность нашего мироздания, как поверхность нашей планеты Земля. И вроде бы грустить по этому поводу нет никакого резона. И тем не менее на эту бессмысленную тему мне захотелось попечалиться.

1978

Прощание с родиной

Валерию Молоту

 
Я прощаюсь со страной, где
прожил жизнь – не разберу чью.
И в последний раз, пока здесь,
этот воздух, как вино, пью.
А на мне, земля, вины – нет.
Я не худший у тебя сын.
Если клином на тебе свет,
пусть я сам решу, что свет – клин.
 
 
Быть жестокой к сыновьям – грех,
если вправду ты для них – мать.
Первый снег – конечно, твой снег!
Но позволь мне и второй знать.
А любовь к тебе, поверь, есть —
я и слякоти твоей рад.
Но отрава для любви – лесть.
Так зачем, скажи, ты пьешь яд?!
 
 
Ты во мне, как я в тебе – весь,
но не вскрикнет ни один шрам.
То, что болью прозвенит здесь,
клеветой прошелестит там.
Я прощаюсь со страной, где
прожил жизнь – не разберу чью.
И в последний раз, пока здесь,
этот воздух, как вино, пью.
 

3 мая 1973

Я спел в начале семидесятых годов песню, в которой говорилось, что я прожил в этой стране жизнь, только чью – не пойму. Я знал, на что иду. Ведь в этой песне я эмиграцию поддержал. Спел эту песню у себя в Ленпроекте, а на следующий день меня вызвали в отдел кадров. Там сидел человек, типичный такой, с внимательным взглядом. Он что-то мне говорил, неважно что – все уже было решено заранее. А решено было меня не трогать. Я остался работать на своем месте, но концертов мне больше не давали.

Конечно, напрямую мне никто ничего не запрещал. Но то в зале перед моим выступлением труба лопалась. То я три часа летел на самолете на свой концерт, а там ключ от зала не могли найти. Словом, я все понял. Спокойненько так все было обтяпано, культурненько. И пожаловаться не на что. Изредка попеть все же давали, так, в глуши где-нибудь. Чтобы не делать из меня в глазах народа мученика, чтобы не плодить в стране диссидентские настроения.

22 марта 1994, Санкт-Петербург

Псков

 
Помнишь этот город, вписанный в квадратик неба,
Как белый островок на синем,
И странные углы косые?..
Жаль одно, что я там был тогда, как будто не был.
 
 
Помнишь церковь, что легко взбежала на пригорок
И улеглась на нём свободно,
Отбросив руку с колокольней,
Как лежал бы человек, спокойно глядя в небо.
 
 
Ветерок относит тени и друзей, и женщин, —
Что ж, разве это не прекрасно,
Что верить до конца опасно…
Неужели ты чего-нибудь другого хочешь.
 
 
Две свечи в ногах, а сами станут в изголовье.
Вот фотография… прекрасно,
И время над тобой не властно.
Слава богу, та, с косою, нас ещё не ловит.
 
 
Стены этих храмов по глаза укрылись в землю.
И добрые седые брови,
И в жёлтых бородах – улыбки…
Неужели ты в ответ не хочешь улыбнуться?
 
 
Камни нас в лицо узнают и запомнят камни.
Ну, разве нам с тобой не ясно,
Что всё устроено прекрасно…
Лица их в морщинах, тяжкие тела их – помни.
 
 
Так лежал бы человек, спокойно глядя в небо…
 

9-12 декабря 1967

Псков был первый старинный русский город, в котором мне довелось побывать.

Нам повезло: познакомились с замечательным человеком, псковским художником Всеволодом Петровичем Смирновым. Послушал он мои песни и решил показать нам свой город:

– Сейчас час ночи. Поспите часа два, а в три пойдем на Великую рассвет встречать. Вам это надо видеть.

Псков покорил естественностью, с которой вписывались в пейзаж все его древности, какой-то непреднамеренной, уютной жизнью всей этой трогательной старины. И сразу я почувствовал этот город, как бы «вписанный в квадратик неба»…

Сначала появилась мелодия – странная, с постоянными повторами. Мне она почему-то напоминала французский шансон. Но когда пришли слова, я понял: ничего тут нет французского, это типично русская народная напевность с повторами, характерными именно для нашей песни.

Послушав ее, Всеволод Петрович сказал: «Да, это – Псков…»

1977, Куйбышев

Песня «Псков» в 1969 году на Втором всесоюзном конкурсе на лучшую туристскую песню была удостоена третьей премии.

Путешествие из Москвы в Петербург

 
Томительно пела гитара,
качался под ветром ковыль.
Катился возок мимо «Яра»,
тревожа российскую пыль.
 
 
И скука сменялась тоскою,
натужно сипели, поршня
За окнами шло Бологое —
Все мимо да мимо меня.
 
 
А скорость росла без причины —
венгерский летел тепловоз.
Стояли в проходе мужчины,
держась за дымки папирос.
 
 
Ночными залитый огнями,
как кто-то когда-то сказал,
мелькнул уже где-то под нами
красавец Обводный канал.
 
 
Дрожит, затихая, ракета,
вплывая в прозрачный вокзал…
…А я лишь заметил соседа
и все-таки вновь опоздал.
 

15 апреля 1970

Путь домой

 
Ну вот – случилось. И день настал,
как я представляю, равный
всему, чего я боялся и ждал, —
день пониманья правды.
 
 
Ни блеска в небе, ни тени здесь —
предметы равны предметам.
А вот – голограмма, и в ней я – весь,
одетый – словно раздетый.
 
 
Джинсы, кроссовки – пусть полторы.
Ну, сотню потянет куртка.
На «кэш»[24]24
  Кэш – наличные деньги (англ. сленг).


[Закрыть] – двадцатка, и хоть умри, —
все четко, как это утро.
 
 
Продолжим опись. Надежды – нет.
Зато есть мечта. Мечтенка.
Застыть на этом. На том, что есть.
Не потерять – и только.
 
 
Поскольку дальше – ступеньки вниз.
(С календарем не спорят.)
Хоть нет команды: «Поймать. Казнить!»,
но казнь идет полным ходом.
 
 
Знамена, стяги. Парад идей.
С любою – на свалку прямо.
Шучу. Всего лишь – тяжелый день:
день пониманья правды.
 

6 мая 1991

Перелет Чикаго – Цинциннати – Нью-Йорк

Разговор

 
– Твои туфли, как кроты —
черной замшею.
А мне плевать, что хочешь ты, —
я же замужем!..
«За ресницею глазок —
как за облачком.
А ворошиловский стрелок
целит в яблочко».
 
 
– Ну что ты знаешь про любовь! —
все по-книжному…
Да ты ж не самый – ты любой!..
А я нежная…
«Звери прячутся в лесах,
в небе ласточки.
Ветерок по волосам —
моя весточка».
 
 
– Твои руки, как ножи,
как двуликие.
И куда ни положи —
всюду бликами…
«А ты головку подними,
ты глаза в глаза.
Ненадежно быть людьми —
проще быть в лесах».
 
 
– Дурачок ты, дурачок
необученный!
Для тебя что ни толчок —
то и к лучшему…
«Раз картечь заряжена, —
значит, стрельну я…
И какая ж ты жена —
ты ж отдельная».
 
 
– Твои губы – как кроты —
все напортили…
А стрелок-то мой – не ты,
он без портфеля!..
 

8-11 июля 1966

Размышление в самолете

 
Какие мысли бродят в голове,
когда от зданья аэровокзала
автобус отплывает без сигнала
и, плотоядно чмокнув, щелкнет дверь?
 
 
Когда в дороге остановок нет
и не выходит каждый где попало,
и чтоб ничто шоферу не мешало,
он выключает нас и гасит свет?
 
 
Легки толчки, достаточен уют,
когда принадлежишь Аэрофлоту,
и маленькие, точные заботы
забыться и забыть их не дают.
 
 
Они дерут нам кожу, как наждак…
Но есть клочок, где номер нацарапан,
который вознесет тебя по трапу,
а те, что суетятся, – будут ждать!
 
 
И в этом суть: знак равенства лукав.
Равны мы, если всем всего хватает.
Но если нет, то в жилах заиграет
иной закон: сумеешь – значит, прав!
 
 
И ты в полете чувствуешь родство
к соседу с треугольными глазами:
и ты, и он всего достигли сами,
и видно по повадке – это свой.
 
 
«Который час?» – нейтрально спросишь ты.
И он рукав свой отогнет любезно
(Ах, как приятно быть порой полезным!),
и в желтых волосах сверкнут часы.
 
 
И на земле ты все еще борец.
И вообще – ты опустился сверху…
Тут важно не забыть: окончен рейс,
И можно превращаться в Человека.
 

28 ноября 1977 – 7 января 1978

Размышление в стиле блюз

 
Когда подойдет все это
и ввысь отлетит тоска,
и воздуха всей планеты
не хватит на полглотка,
 
 
когда ночные созвездья
проступят на потолке, —
не верю, что вот он, весь я,
на жесткой этой доске.
 
 
Как были мы – так и будем,
и, верно, Создатель прав:
уйдет, что не нужно людям,
и имя этому – Прах!
 
 
Иначе подумать страшно,
как в землю вместить одну
усопших и в битвах павших
мильярды сердец и душ, —
 
 
ее порвало б от боли,
порвало на сто частей.
Но чья-то лелеет воля
беспечных ее детей.
 
 
Как воздух хранит животных,
как море – холодных рыб,
так тысячи тысяч мертвых
хранят мильоны живых.
 
 
Я чувствую их дыханье,
когда своего не взять,
и легкие их касанья,
их слабый и долгий взгляд.
 
 
Их зов настойчив и ясен,
и в нем растворится страх:
«Не бойся, тот мир прекрасен,
а здесь останется прах!
 
 
Ты есть, ты будешь, ты нужен!»
И верю – я буду весь
в любом, кому станет хуже,
чем мне, лежащему здесь.
 

9 октября 1978

Размышление под шум дождя

 
По черепу молотит дождь,
молотит дождь по мокрым стеклам,
и повергает ветер мокрый
дома в медлительную дрожь.
 
 
Какую грусть и полноту,
какие мерные созвучья
рождает заурядный случай
и монотонный ровный стук.
 
 
Его биеньем снесены,
спокойно отплывают мысли,
где видится не столько смысла,
сколь равнодушья тишины.
 
 
Ну, например: как свой черед
имеет всякая погода,
так мысль, что властвует народом, —
лишь та, которой ждет народ.
 
 
Нет, новизны здесь не найдешь:
к чему готов, тому и править.
Мы можем умничать, лукавить,
но толку с этого – на грош.
 
 
Увы, предел есть для всего:
предел любви и пониманья,
и счастье первоузнаванья —
околица, свое село.
 
 
А дальше – смутный, чуждый лес,
где все не только незнакомо,
но все совсем не так, как дома —
иных законов темный блеск.
 
 
Как в стан опасного врага,
туда идут лишь одиночки,
отодвигая влажной ночью
околицу на полшага.
 
 
И в этом все?.. Я так и знал:
нет и намека на открытье —
всего лишь слабое наитье,
и вновь пуста моя казна…
В какой бы красочный наряд
мы сказанное ни одели —
на дне короткая идея,
всего два слова: шум дождя.
 

21 октября 1978

Реквием

Памяти А. Галича

 
Открываем счет потерь
в нашем цехе, в нашем братстве.
И не стоит разбираться,
а тем более – теперь.
 
 
Открываем счет потерь.
Говорят – нелепый случай.
А какое средство лучше?
Все равно – в итоге Цель.
 
 
Случай – тоже не слепой:
где в основе – боль и нежность,
случай – это Неизбежность
и диктуется судьбой.
 
 
Над израненной душой
стынут в вечном карауле
те, кто раньше нас уснули,
тот, кто раньше нас ушел…
(Пусть вам будет хорошо.)
 
 
Пусть тебе наступит там
то, что здесь не наступило:
среди лиц, для сердца милых,
избавленье от креста.
 
 
Пусть не требует судьба
за чужую боль к ответу.
В мире равновесном этом
воцарится вечный Бах.
 
 
И родится сам собой,
здесь тобою не рожденный,
тот напев, что вечно ждем мы:
«Аллилуйя, Любовь!»
«Аллилуйя, Любовь!»
 

5 марта – 19 мая 1978

С Александром Аркадьевичем Галичем я имел счастье быть знакомым и даже был дружен немного, как младший со старшим. Когда я сочинял эту песню, мне все время хотелось (держалось в душе такое ощущение) высказать в этой песне то, что было в Галиче изначально заложено, как мне казалось, и служило двигателем всего, что он делал, и было как бы не реализовано впрямую – его лирическое, его доброе начало. Александр Аркадьевич, конечно, был человеком великой любви к людям, при всем понимании их мерзости и мелкости… Вот об этом песня.

1989

Распятие

 
Вздымается распятие,
и руки – врозь,
раскрыты для объятия,
и в каждой – гвоздь.
 
 
И путь навечно выстелен
перед тобой,
и с каждой новой истиной —
иная боль.
 
 
…Горит в ночи распятие
лицом на вест,
и исповедь – не снятие,
а новый крест.
 

12–15 апреля 1964

Родная земля

 
Ручей по оврагу
бежит не спеша.
Великая радость
и жить и дышать.
Я землю родную,
как мать, обниму,
и что не услышу —
то сердцем пойму.
 
 
Во мне отдается
дыханье твое
от бухты Охотской
до южных краев.
Не эту ли радость
с собою принес
на крымскую землю
сибирский мороз.
 
 
Вот ночь настает,
засыпает земля,
колышут ее
золотые поля.
Бескрайнее море
зеленой тайги,
укрой мою землю,
согрей, сбереги.
 

Февраль 1972

Песня «Родная земля» какая-то странная. Самодеятельность у меня уже была. Писал с этим прицелом для девочки, чтобы многоголосье получилось. Она без второго слоя, там нет сомнений, горечи… Хотя как может не присутствовать горечь для нормального человека в этой стране в любой песне?

1989

Романс

 
День за днем, а год за годом катит.
Время вдруг становится судьбой.
Ни на что его уже не хватит —
лишь на безоглядную любовь.
 
 
То люблю, что оказалось рядом,
до чего рукою дотянусь.
Ничего другого мне не надо,
и назад уже не оглянусь.
 
 
За спиною холмик остается,
крестиком под ноги ляжет тень —
не про это ли всегда поется,
если даже в песне – ясный день?!
 
 
Вновь зима над милыми местами —
сколько их осталось впереди?
И земля, расшитая крестами, —
белою рубахой на груди.
 

22 ноября 1985 – 24 января 1986