Текст книги "Песни"

Автор книги: Евгений Клячкин

Олененок

 
Ну что ты, олешек, ну маленький, что ты?
Лиловый зрачок настороженно жив,
и на отражениях крошечных сосен
мое отраженье пугливо дрожит.
Дрожат, упираясь, высокие ножки,
а нежные ноздри вбирают меня.
Не надо бояться, не надо, хороший, —
все это когда-то придется принять.
 
 
Придется поверить, безумно рискуя,
и в руки, которые могут дарить,
и в губы, которые только целуют.
А страх и желание – не разделить.
 
 
Что делать, малыш, мы похожи немного:
я тоже дикарь, непривычный к рукам,
мне тоже, себя донеся до порога,
последнего шага не сделать никак.
 
 
И словно решив: если хочет, пусть губит, —
как будто в полете над темной водой,
он вытянул тело, и влажные губы
покорно легли на сухую ладонь.
 

20–21 октября 1975

Осенние мотивы

 
В восемь утра – торопливый набат.
Кофе кипит быстрее.
Блеклые пятна белых рубах
под загорелой шеей.
 
 
Небо спокойное, словно фон,
не оставляет тени.
Кто-то уверенно и рывком
будто очистил стены.
 
 
Мягкие кольца серых мостов —
камень к воде притесан.
Верные жены из отпусков
заботятся о прическах.
 
 
Геометрические тела,
названные домами,
линию держат с угла до угла,
четкую, как подрамник.
 
 
Грузовики выезжают с дач,
вздрагивая посудой.
В городе взрослых детский плач
вновь поселяет утро.
 
 
В горло ползет сигаретный дым,
смешиваясь с ангиной.
Предусмотрительные сады
желтым кутают спины.
 

18 августа – октябрь 1966

Осенний романс

 
Отчего в глазах прозрачно-карих
золотая грусть?
Не печалься, славный мой товарищ,
больно, ну и пусть.
Разве это осень, если сброшен
первый жёлтый лист?
Если столько ласки сердце носит?
Милая, очнись.
 
 
      Не грусти, коль жизнь покажется
      одинокою – это кажется.
      Обязательно окажется
      кто-то нужный на пути.
      И как странно всё изменится,
      неизвестно куда денется,
      что мешало нам надеяться
      от беды своей уйти.
 
 
Красною листвой земля согрета —
гаснущий костёр.
В лес, осенним золотом одетый,
я войду, как вор.
В синей вышине сомкнулись кроны
в жёлтое кольцо.
Посмотри же на свою корону,
подними лицо.
 
 
      И, судьбой не избалована,
      вдруг проснёшься ты коронованной,
      царство осени бесценное
      упадёт к твоим ногам.
      И, прекрасна, словно Золушка,
      ты на месте в этом золоте,
      и сама, как драгоценность, ты,
      хоть себе не дорога.
 
 
Вздрагивая, ляжет на ладони
крохотный листок.
Ты не бойся, мы тебя не тронем,
жёлтый огонёк.
Опускайся где-нибудь в сторонке —
мы замедлим шаг —
где твои братишки и сестрёнки
меж собой шуршат.
 
 
      В этом шорохе услышится:
      Ах, как дышится, ах, как дышится!
      Даже, падая, колышется
      каждый листик, погляди!
      Разве можно разувериться,
      если любится и верится,
      если хочется надеяться,
      если столько впереди.
 

28 июня – 23 июля 1973

Осенняя песня

 
В небе
облака из серой ваты,
сыровато, серовато —
не беда, ведь я привык…
В луже
эта вата намокает,
и, волнуясь, пробегает
под водою мой двойник.
 
 
Люди
даже днем не смотрят в окна,
на дожде антенны мокнут —
телевизоры в тепле…
Город
подставляет небу крыши,
притворяясь, что не слышит
танец капель на стекле.
 
 
Вечер
дарит свету отраженья,
и квартир немые звенья
повисают над двором…
Ветер
отражения полощет.
Он на ощупь ищет площадь
и освистывает дом.
 

До 3 ноября 1964

Осенняя цыганочка

 
Мучит голову рассвет —
осень год за годом.
Нету дня и ночи нет —
славная погода.
Капли скачут на стекле —
городские шутки!
Ах, не будет ли светлей
днем хоть на минутку.
 
 
Год ли, день ли – так сошлось:
все по счету платишь.
Даже брызги от колес —
все летят на платье.
Не промажет ни одна —
все сполна досталось.
Да была ль в году весна? —
Сроду не бывало.
 
 
Завести коня во двор,
запереть ворота.
Кто там бродит – гость иль вор —
думать неохота.
А подумать – все равно,
все равно – сворует.
Оглянись, с кем пьешь вино?
Кто тебя целует?
 
 
Мучит голову рассвет.
Что ж, рассвет – и только.
Не спрошу: «Вам сколько лет?»
Осеней вам сколько?
Ночь проходит по земле,
капли бьют цыганку.
Вроде стало веселей,
только наизнанку.
Только наизнанку.
Только наизнанку.
 

18 сентября 1978

«Осенняя цыганочка» – редкий случай сплава музыки и стихов, музыки оригинальной совершенно… Стиль цыганочки выдержан, музыка же абсолютно своя. Есть и отчаяние, и ирония. Истоков не было, она сама родилась. Как песня «Грустная цыганочка» оказалась, увы, пророческой, так и в этой песенке что-то сбылось. Своего такого опыта не было, наверное, придумано.

1989

Осень

 
Осень – падают сомненья,
осень – гнутся мачты сосен,
осень – близятся решенья,
вот такое время – осень.
 
 
Осень – время расставанья,
дом забит и сад заброшен,
и последнее свиданье
лишь с тобой одною, осень.
 
 
Осень – север голубее
и слабей дыханье юга,
в ломком золоте аллеи,
где-то тихо зреет вьюга.
 
 
Осень платит не по капле,
осень платит полной мерой
и за меченые карты,
и за верность, и за веру.
 
 
Шепот слышен на полсвета,
горизонт прозрачно-ясен,
и чиста моя планета —
вот что значит слово «осень».
 

20–21 сентября 1974

Осень. Утро

Романс

 
Листва на откосе.
Остатки колосьев.
На поле – последний предзимний парад.
Но мы постепенно
отступим от темы
и вступим в осенний пылающий сад
 
 
Волос ваших медных,
движений победных,
ленивых движений на бледной заре
и стянутых осью
висок – переносье,
плывущих, похожих на темный порез,
 
 
зрачков ваших черных,
что так обреченно
и так далеко начинают светить,
когда из неверья
рождается вера
и рвется дыханье на этом пути…
 
 
И ваш аромат
наполнял этот воздух,
и вами пронизаны были слова,
и падали веки,
как падают звезды…
И пахли цветы.
И ложилась трава…
 

25 октября – 6 ноября 1969

Остров Валаам

 
Белые барашки на воде и в небе,
Белый пароход у скал на сером фоне тянется, зевая,
И висят деревья меж землёй и небом —
Детская картинка из далёкой сказки тут же оживает…
 
 
      Бим-бом – катится звон
      Между водой и облаками.
      Дин-дон – чей это звон?
      Что там воде отвечают камни?
 
 
Ничего не знаем, ничего не надо,
Ничего не помним – не было потерь и нет приобретений.
Только что рождённым нез накома радость,
Но и боль, конечно, тоже не знакома – мы всему поверим…
 
 
      Бим-бам – сам Валаам,
      Дно прогибая, поднялся грузно.
      Дин-дон – да, это он, —
      Видно, как дышит мохнатой грудью.
 
 
Волосы-деревья на груди могучей
Ветерок бегучий всколыхнёт, играя, и утихнет сразу,
Каменные брови сведены сурово,
А в тяжёлых скулах прячется улыбка – нет суровых сказок…
 
 
      Дин-дон – в нас этот звон.
      Только бы он не прекращался.
      Бим-бам – нам это, нам —
      Вместо последнего «прощайте».
 
 
      Дин-дон – только не стон,
      Звон уходящий, нам на счастье.
 
 
      Дин – один.
      Дон – закон.
      Бим – грустим.
      Бом – потом.
 

9 декабря 1982

«Памяти» – для памяти

Рвется к нечистой власти орава речистой швали…

А. Галич

 
Над проселками листья – как дорожные знаки,
К югу тянутся птицы, и хлеб недожат
И лежат под камнями москали и поляки,
А евреи – так вовсе нигде не лежат.
А евреи по небу серым облачком реют.
Их могил не отыщешь, кусая губу:
Ведь евреи мудрее, ведь евреи хитрее, —
Ближе к Богу пролезли в дымовую трубу.
 

А. Городницкий

 
Хор
Опять жиды диктуют, как нам жить.
Из всех щелей полезли по Расее.
Пора, пора по новой их просеять
и желтою звездой отметить: «жид!»
Вон тот, который все привык считать —
строчит ли песню или там рассказик, —
пускай-ка прежде паспорт нам покажет,
тогда увидим, стоит ли читать.
Они считают: правда все решит!
Они считают: главное – дать цену.
Так пусть дают! А ну, катись со сцены!
Еврей, который вылез, – это жид.
 
 
Романтик
Как будто не конец восьмидесятых,
а только что задушен пятый год.
Разрешено пощупать виноватых,
а тот, кто ищет, – он всегда найдет.
 
 
Хор
Да что скрывать – и Ленин был еврей.
На сколько был – на столько ошибался.
А вспомнить, на кого он опирался, —
тут ясно, что влияние кровей.
И если кто-то в чем-то жидоват —
повсюду лезет и во все суется, —
слегка копнуть – и сразу же найдется
прабабка, тетка или старший брат.
 
 
Романтик
И лозунг есть – такой для сердца милый,
он массой овладеть всегда готов
И станет он материальной силой:
Спасать Россию – значит бить жидов.
 
 
Хор
Жиды, ну сколько нам от вас терпеть!
К труду, в поля! В родном Биробиджане.
А откровений ваших как не ждали,
так и не ждем – ни прежде, ни теперь.
Да, в чем-то Гитлер был неправ тогда!
Но суть он понял: только путь, который
ведет еврея через крематорий, —
единственное средство от жида.
 
 
Романтик
Увы, умолкло сладостное пенье!
В тиши рабочих мест сокрылся хор.
Но сохранилась сила впечатленья,
и сердце бьется, бьется в упоенье…
 
 
Автор
И требует развязки разговор.
 

10–13 июня 1987

Памяти Владимира Высоцкого

 
Ну что тут будешь делать! —
не шаг, а бег.
Век поиска пределов —
двадцатый век.
 
 
Что атомно-смертельный —
само собой,
но главное – предельный,
как ближний бой.
 
 
Плывет под самолетом
земля-ковер.
А чуть ступил – и вот оно:
кто – кого!
 
 
Компьютер выдал четко
предел для мышц,
и из «девятки» «сотку»
не пробежишь.
 
 
Бескрайний космос узок
и мал уже:
предел для перегрузок —
пятнадцать «же».
 
 
Смертельные пределы
так манят нас!
Нам надо в каждом деле
дать высший класс!
 
 
И вот она – гитара:
всего – семь струн,
и падают удары,
как зерна в грунт,
 
 
и вырастают песни,
хрустя корой,
и гонит твое сердце
по веткам кровь.
 
 
Нет на тебя похожих —
ты свой предел,
сдирая с пальцев кожу
преодолел.
 
 
Не чая сохраниться,
под крик: «Не сметь!»
ты пересек границу,
чье имя – смерть.
 
 
И плата – бесконечна,
и нет в ней лжи.
Ты будешь первым – вечно,
и вечно – жив.
 

2–6 февраля 1983

Высоцкий считал себя именно поэтом, который просто поет свои стихи. Я не согласен с такой позицией. Попробуйте отделить тексты песен Высоцкого от его авторской интонации, от его неповторимого голоса. Честное слово, они многое утратят. В стихах авторской песни не хватает чего-то, что добавляет именно музыка. Удельный вес музыки и слова колеблется. Я считаю: если стих заполняет собой все, музыку трудно туда втиснуть. Стихи определяют смысловой рисунок, а основное настроение дает музыка.

1981, Калинин

Лучшие из нас никогда не обманывали своего слушателя, не старались выдать за искренность наигрыш, надуманность, кокетство. Наоборот, возьмите Владимира Семеновича Высоцкого. Он начинал с так называемой «блатной» лирики, а затем, по мере своего роста, стал писать серьезные, важные песни, которые не могли оставлять равнодушными и своим накалом, и заложенной в них мерой правды. Он стал говорить тем, кто его полюбил, на другом уровне, поднимая и их до него. Скажем, известный «Диалог у телевизора» – только по первому слою шутка, а ведь это серьезнейший социальный срез. Таким образом, становится понятным если не официальный запрет, то упорное замалчивание очень мощного направления в искусстве на протяжении почти двадцати лет.

1987, Сочи

Восхищаюсь Высоцким. Он был разоблачителем по своему духу. Обладал колоссальным темпераментом. Жил и пел честно. За это и пытались постоянно принизить, опошлить его творчество. Его песни – кровоточащая, саднящая рана. Не всем это нравилось. Но разве можно пройти мимо Высоцкого, оказаться не задетым его песнями? Несмотря на все его беды, он был богат и счастлив всеобщей народной любовью.

1988, Пенза

Близко я Высоцкого не знал, хотя был с ним знаком, и нам даже приходилось выступать вместе. Шумных юбилеев не люблю. Но для Владимира Семеновича Высоцкого я бы сделал исключение. Я его считаю великим народным художником. Я настаиваю и на слове «великий», и на слове «народный». Высоцкий абсолютно демократичен. Он пел от народа и для народа. Он растворен в народе и является его голосом. Я могу быть каким угодно, но не народным. Нет во мне этого дара – демократичности. Владимир Семенович этим редчайшим даром обладал, и народ это чувствовал. Что касается Александра Розенбаума, то его вообще нельзя относить к жанру авторской песни. Мы все – авторы-исполнители – шли со своими песнями к эстраде. Александр шел от эстрады к своим песням. Он, проще говоря, эстрадный певец, исполняющий песни на собственные стихи и музыку. Его нельзя сравнивать с Высоцким, его можно сравнивать с Юрием Антоновым.

1988, Дзержинск

Перекресток

 
Переулок, перекресток, переход,
и плывет к нему автобус-пароход.
На конечной остановке
всех он вывалил на бровку
и пошел назад, как будто бы вперед.
 
 
Светофоры перемигиваются:
то зеленых два, то желтых два лица.
И кому какое дело —
проходи, раз надоело,
не раскроем нашу тайну до конца.
 
 
И стоит посередине мостовой
удивленный разноцветный постовой:
чинно ходят пешеходы,
переходят переходы,
только эти двое крутят головой.
 
 
Не старайся – не узнаешь все равно,
что мы смотрим панорамное кино,
и мелькает на экране
все что хочешь по желанью —
даже странно, до чего это смешно.
 
 
Обождите, вы горите, гражданин!
Вон зеленая русалка из глубин
выплывает на просторы,
и хохочут светофоры,
а серьезный постовой стоит один.
 
 
И очень жаль, что он один, ведь мы вдвоем…
 

24 августа 1971 – январь 1972

Перестройка

 
Перестройку начни-ка с себя,
На себе же ее и заканчивай.
А других ты давай не накачивай,
Даже очень их сильно любя.
 
 
Потеряли мы ориентир.
Кто толкает вперед: «Видишь зарево?»
Ну а ты – чуешь, как пахнет жареным.
Это ты там горишь, это ты!
 
 
Кто-то тянет назад, как вперед,
и от мира стеной заслоняется,
жаждет власти и ей поклоняется,
и себя называет «народ».
 
 
Да какой он народ – он фашист!
Лево, право – нюансы, оттеночки.
Но гляди, как снимает все пеночки
у народа народный артист!
 
 
Может, пнуть Лигачева в ребро?
Может, «Память» размазать по стеночке,
а потом заявить напоследочек,
что мое с кулаками добро?
 
 
Нет, гражданской нам хватит одной!
Нас тридцатый молол уже спицами,
и с прицельной ухмылкой бандитскою
нас выщелкивал тридцать седьмой.
 
 
Да и Леню припомнить пора
со своею ватагой дворовою —
он оставил страну доворовывать
тем, кто громче всех крикнет «ура».
 
 
Так что опыт у нас уже есть.
Что ж, повторим прошедшее в будущем.
И похвастаться сразу же будет чем…
Да вот запах – паленая шерсть…
 
 
Дорогой ты мой наш человек!
Я не знаю для всех направления,
но для каждого – знаю наверное:
это – вверх, дорогой, это – вверх!
 
 
Научились мы жаться и жать.
Что ж еще бы придумать такое нам?
Но осталась одна пустяковина:
и себя, и других уважать.
 
 
Нет, я сам не святой – знаю жизнь.
Но клянусь – откажусь от последнего,
если все… А из ряда последнего:
«Ну так что ж ты – начни, откажись!»
 

8–9 сентября 1988

Песенка о временах года

 
А на улице жара да жара.
Обсудить дела решили с утра.
Хоть бы кто бы нам бы пива принес!
Глядь – на улице мороз.
 
 
А на улице зима да зима.
Треугольные застыли дома.
И один сказал: «Начать бы пора».
А на улице жара.
 
 
А ругой достал платок, вытер нос
(а на улице уж снова мороз)…
И сказал: «Зачем словами сорить».
(Я гляжу – а он старик.)
 
 
И опять на нашем небе жара,
начинается сначала игра.
И, конечно, не всерьез, не всерьез.
(А на улице мороз.)
 

10–30 мая 1967

Песенка об образцовом пешеходе

Пешеходы – те же дети. За хорошее поведение их надо поощрять, а за плохое – наказывать.

Из частной беседы с младшим сержантом УВД Ленгорисполкома

 
Под прямым, под косым —
все равно под каким,
но крестами попарно
проспекты лежат,
где под серой броней
Петербург сохранен
тот торцовый, что прямо
к болотам прижат.
 
 
Вот и нашим шагам
уж недолго звучать,
а поднимут асфальт —
и не станет следов.
Оглянувшись назад
и сощурив глаза —
что увижу я
в тающей дымке годов?
 
 
…Где скрестились и упали
две булыжных магистрали,
храбро на камни вползает трава.
Под балконом трехоконным
с колокольным перезвоном
старый жестяный трясется трамвай.
 
 
А в скрещенье, как на сцене,
весь в булыжном окруженье
гладкий кружок из асфальта встает.
На асфальте, словно в вальсе,
мерно кружится начальство,
белой перчаткой отмашку дает.
 
 
А с балкона – просто кино —
панорамная картина:
распластавшись по вагону,
уцепился за края
в перечиненных порчинах
лет двенадцати мужчина —
гордый, смелый и свободный,
то есть в чистом виде я.
 
 
Но, согласно распорядку,
снежно-белая перчатка
ухватилась за загривок —
и свободы нет как нет…
…Тот проступок был последним
и, воспитанный беседой,
правил я не нарушаю
вот уж скоро тридцать лет.
 
 
Ну когда же, сержант,
ты похвалишь меня,
что всегда я иду
на зеленый сигнал,
что в трамвае талон
на билетик менял,
даже спички горелые
в урны бросал.
 
 
Ты меня обманул,
добродушный сержант,
и, наверно, не только
меня обманул:
много лет образцово
идет пешеход,
и наград никаких
не увидеть ему…
 

1969 – 10 сентября 1971

«Песенка об образцовом пешеходе» чисто смысловая. Не было этого эпизода, чтоб меня стягивали с «колбасы», хотя катался, конечно, но обычно убегал, если опасность была близко. Дети войны – шустрые были дети, падали всегда на четыре лапы, как кошка. Ни от чего животы у них не болели, аллергий никаких не было, и уж если попадали в тюрьму – то за дело.

1989

Песенка потребителя

 
Я насквозь буржуазный —
обожаю комфорт.
Каждый день чтобы разный
и обед, и компот.
 
 
Я такой буржуазный,
как она или ты:
и не полностью красный,
и о благах мечты.
 
 
Я – увы! – меркантильный —
о деньгах хлопочу.
Это даже противно,
как я мало хочу.
 
 
Стол, квартира, одежа —
не за так, а за труд.
И не плевали чтоб в рожу,
когда это дают.
 
 
Я ни с кем не сразился
ни за честь, ни за власть.
Я затем и родился,
чтобы мной управлять.
 
 
И удобнее нету
на планете Земля.
И вот семьдесят лет уж
скорый рай мне сулят.
 
 
Я бы в каменном веке
телефон не просил.
Все ходили бы в шкурах —
я бы тоже ходил.
 
 
Но сегодня – скажите! —
сколько лет за стеной!
Что там врать – потребитель!
Я всю жизнь – крепостной.
 
 
Не глядеть бы на Запад!
Не смотреть на Восток!
Сунусь мордою в лапы —
крепостной, крепостной!..
 

13 мая 1989

Песня о доброте

Посвящается М. М. Зощенко – с любовью

 
Если, положим, я (или лучше, к примеру, вы)
в булочной за городскую 10 копеек подали,
а после, сдачу пересчитывая, обнаружили,
что копеечный кружочек куда-то пропал, —
то, конечно, вам (и в том числе и мне)
приятнее думать, что нам недодали,
но все-таки есть, которым приятнее думать,
что он потерял.
 
 
И из этой маленькой разницы
проистекают большие войны,
а также, если мы вполне принципиально
мыльную водичку выливаем в соседский суп,
 
 
но что касается лично меня, то я, слава богу,
сплю сравнительно спокойно,
потому что, с одной стороны – у меня хорошие соседи,
а с другой – твердая вера
в окончательную победу
всеобщей сознательности,
хотя есть, конечно, мнение,
что я еще относительно глуп.
 
 
Вот я пою – вы посмеиваетесь, понимаете —
стилизация, все законно.
А некоторые даже принимают участие,
хотя вполне могли бы быть ни при чем.
 
 
И я раскрываю глаза, у меня срывается голос:
«Добрые мои! За что!» – и в ответ весьма резонно:
«А просто, – говорят, – ваш путь – хе-хе! —
покудова никак не перехлестнулся с нашим путем.
А иначе, – говорят, – мы бы вас, извиняемся,
непременно взяли за глотку.
И скажи по совести —
ну разве ты и сам – не такой?
А впрочем, чего об этом толковать!
Тебе нехорошо, и нам неловко,
да и глотка ваша покамест свободная,
так что ты не стесняйся – пой!»
 
 
И мы разводим теории
и держим себя достойно,
и, рассуждая теоретически, любого ближнего,
а тем более дальнего, готовы вечно любить,
но наступи нам на хвост —
мы вынимаем руки из карманов,
мы говорим: «Спокойно, гражданин! Спокойно!..»
Да не переведутся люди,
которым легче умереть, чем убить.
 

9 марта 1969 – 16 марта 1977

Темы для своих песен нахожу в окружающей нас жизни.

Вот хотя бы «Песня о доброте». Главная ее надежда, что на свете никогда не переведутся люди, которым легче принять удар на себя, чем ответить на него. Знаете, как мы иногда бываем несдержанны в авральных ситуациях. Особенно когда это можно оправдать срочностью или сложностью работы. А вот в нашей проектной мастерской работал старшим техником пожилой, спокойный человек – Зиновий Иванович Королев. Ни на кого никогда он не повышал голоса. Зато мы, молодые его «начальники», в пылу работы могли и прикрикнуть: в такие минуты не следишь за тоном своих слов. А он посмотрит в глаза и промолчит. И так становилось гадко на душе – обидел беззащитного. Это ощущение вины подолгу жгло, мучило. С тех пор боюсь в запальчивости сказать кому-нибудь обидные слова. Хорошо, если взорвутся в ответ. А если безропотно снесут?

1986, Сочи

Песня о дружбе

 
Народ – он вечно чего-нибудь хочет
и вечно про что-нибудь да поет.
Но песня, что в горле сейчас клокочет, —
не про поющий ее народ.
 
 
Ждет микрофон, выгнув чуткий носик,
все. Вы похлопали – и домой.
А кто-то в портфеле меня уносит
и ночью склоняется надо мной.
 
 
Дремлют под снегом еловые лапы,
за стенкой ворочается жена.
В зеленом свете настольной лампы
он бдит надо мною, ему не до сна.
 
 
Он каждую букву во мне изучит —
отдельно текст, отдельно подтекст,
что мне неясно – то он озвучит
и выявит голос – этих, ну, «тех».
 
 
И потянувшись длинно и вкусно, —
почти окунется в приятную лень.
Теперь, когда отдана дань искусству, —
на отдых. Ведь завтра – рабочий день.
 
 
А утром я предстану пред очи —
лицо в улыбке, хороший рост.
(Сердце опустится, но не очень.)
Приятный голос. Первый вопрос.
 
 
«Рад познакомиться, много слышал,
свидеться, жалко, не довелось.
Ну так что там такое вышло?
Ай-яй-яй! До седых волос.
 
 
Спели, выходит? А стоит ли, право?
И так ли для вас эта песня важна.
За правду? А мы что же – против правды?
Вопрос – кому эта правда нужна!»
 
 
И льется беседа, и вьются кольца,
и на часах уже скоро шесть,
посмотришь сбоку – друзья, да и только!
А если вдуматься – так и есть.
 
 
Повязаны делом, а это немало!
Ну разве в меня так вникает еще
хоть кто-нибудь из профессионалов
(любители в данной игре – не в счет!)
 
 
Опять же – собрание сочинений —
жалко, конечно, что не для всех! —
зато без редакторских изменений —
академическое! – в досье.
 
 
Ну пожурят. Замолчу на годик
или на пять – не об этом звук!
Время уходит, люди приходят
и снова на сцену меня зовут.
 
 
На ту же самую, между прочим, —
Дворец работников МВД.
И платят вполне, хотя и не очень
(но больше зато не зовут нигде).
 
 
Ну до чего же замысловато
закручено в жизни – куда там стих!
Они на мне получают зарплату,
а я свою получаю от них.
 
 
И в век наш, атомно-электрический,
я заявляю, как должно быть:
в дружбе – основа экономическая,
и в этом меня не сбить.
 

23–24 ноября 1982