Текст книги "Песни"

Автор книги: Евгений Клячкин

Евгений Клячкин
ПЕСНИ

Об авторе

Евгений Исаакович Клячкин родился 23 марта 1934 года в Ленинграде. В войну воспитывался в детдоме. Окончил Ленинградский инженерно-строительный институт по специальности «Городское строительство и хозяйство» (1957). Работал инженером-проектировщиком в строительных организациях Ленинграда, затем – в ленинградском отделении Худфонда.

Песни начал писать с 1961 года, сначала на стихи других поэтов, затем преимущественно на собственные. Играл на семиструнной гитаре. Лауреат 1-го и 2-го ленинградских конкурсов самодеятельной песни (в 1965 и 1967 г.), конкурса туристской песни I-го Всесоюзного слёта победителей походов по местам боевой славы в Бресте в 1965 г., II-го Всесоюзного конкурса на лучшую туристскую песню в Москве в 1969 г. Член и председатель жюри многих фестивалей. Выступал от Ленконцерта и Росконцерта. Три диска-гиганта на фирме «Мелодия» (1987 год – песни на свои стихи, 1990 год – на стихи Иосифа Бродского, 1995 год – концертный), книга песен (1994), аудиокассеты, лазерные диски.

С апреля 1990 года жил в Израиле. Погиб во время купания в Средиземном море 30 июля 1994 года – у него остановилось сердце.

Адони[1]1
  Адони – мой господин (иврит).


[Закрыть]

 
Сколько белых зубов —
я к улыбкам таким не привык.
Значит, это и есть
мой усталый, несчастный народ?!
Никогда не постичь
их клокочущий в горле язык.
Чьи смеются глаза?
«Ло нора[2]2
  Ло нора – не страшно (иврит).


[Закрыть], адони, ло нора!»
 
 
Ну так что же теперь?
Подойди и не бойся, дитя!
Протяни свою руку,
о юный беспечный пожар!
Я увидеть хочу,
как под смуглою кожей
летят эти вены-ручьи…
«И-эфшар[3]3
  И-эфшар – невозможно (иврит).


[Закрыть], адони, и-эфшар!»
 
 
Но находят легко,
как ночная скамейка – двоих,
как стрела – свою цель
и желанную музыку – стих, —
так легко мои пальцы
скользят и находят твои…
Что ты скажешь теперь?
«Ло царих[4]4
  Ло царих – не надо (иврит).


[Закрыть], адони, ло царих!»
 
 
Твои губы близки,
твои губы безумно близки!
Вот глаза – я тону,
но спасать не прошу, не прошу!..
…Тебе больно, дитя, —
о прости, ради Бога – прости!..
Что ты шепчешь в слезах?
«Ло хашув[5]5
  Ло хашув – неважно (иврит).


[Закрыть], адони, ло хашув!..»
 
 
Сколько белых зубов!
Я к улыбкам таким не привык…
 

10–11 июня 1991

Анечка

Посвящается дочери

 
Рано-рано утром
кто-то очень шустрый
прыг! – у мамы под бочком.
То ли песик Тишка,
то ли рыжий мишка,
то ли крошка гном.
 
 
Быстренько и ловко
спрятался с головкой,
одеяло натянул.
Ну-ка, кто же это?
Глянем по секрету!
Кто там? Ну и ну!
 
 
Да это ж Анечка,
такая маленькая девочка.
Она танцует, и смеется, и поет,
и никогда не плачет
Анечка, ну, замечательная девочка —
всегда танцует, и смеется, и поет.
 
 
Скажет мама где-то:
«Анечка, обедать!» —
Анечка сама бежит.
Кашу и картошку
набирает ложкой
в ротик положить.
 
 
Прожует, глотает,
рот не набивает,
ничего не разольет.
Отряхнет рубашку,
вымоет мордашку
и кормить идет детей.
 
 
У Анечки
забот не меньше, чем у мамочки:
сыночек Мишка, дочь Козявка,
песик Тишка – всех на завтрак
и в обед кормить,
еще убрать, еще посуду мыть.
И чтоб скорей ложились спать —
всех наказать.
 
 
В комнате и кухне
лампочки потухли —
спать, конечно, спать пора.
В телевизор тети
спели «Доброй ночи» —
кончилась игра.
 
 
Анечка не плачет
(что же это значит?!).
Свет не просит оставлять —
умные ребята
делают всегда так —
ночью надо спать.
 
 
И кто же, кто же здесь
так ровно складывает платьице?
Так хорошо кладет на стул
и ставит тапки в уголок?
Да это ж Анечка —
такая маленькая девочка —
сама легла и повернулась на бочок —
и спит!
 

30 сентября – 4 октября 1979

Анюта, милый человек!

А. Яшунской к 50-летию

 
Анюта, милый человек!
Конечно, кое-что мешает.
Но все же кое-что вмещает
наш не такой уж краткий век.
 
 
С чего мы начинали, мать?
С того, что песню мы родили —
одни, в то время как другие
пытались все это обнять —
 
 
обнять и песню, и творца
и защитить их всех крылами,
как мы храним от спички пламя
в ладонях около лица.
 
 
Смотри, метафора растет:
когда перегорают лампы,
то огонек – хотя бы слабый —
нам нужен ночи напролет.
 
 
Мы сберегли – свидетель Бог! —
творца, ладони и светильник.
Он, может быть, не очень сильный,
но каждый сделал все, что смог.
 
 
А что теперь? Да боже мой!
Костер горит и не погаснет,
огонь – ведь это высший праздник
победы Дня над Темнотой.
 
 
Вот так вот, мать! Живи сама
и впредь расти своих питомцев.
Как пел поэт: Да будет Солнце!
Добавив: и да сгинет Тьма!
 

3 мая 1985

Антимолитва

Булату Окуджаве

Господи, дай же ты каждому, чего у него нет.

Б. Окуджава «Молитва»

 
Кто славы просит, кто женщин,
а я – себе не дурак! —
прошу извилин поменьше
и чтоб потолще кора.
 
 
Чтобы – в висках, во лбу ли —
воспринимались впрок
любые земные бури
как бархатный ветерок.
 
 
Чтобы давильня утром
и вкрадчивый голос днем
ни злобою, ни инсультом
не отозвались в нем.
 
 
Чтоб как ноге – коромысло,
как сырость дождя – волне, —
вторые и третьи смыслы
неведомы были мне.
 
 
Чтоб взор мой незамутненный,
встречая подобный взор,
искренне и влюбленно
смотрелся в него в упор.
 
 
И я изведаю счастье
и мимо пройду, авось
не зная, каких напастей
избегнуть мне довелось.
 
 
Я стану и тих, и кроток,
и, веруя в этот сон,
спокойствием идиота
я буду вознагражден.
 

16 апреля 1977

Ах, Израиль!

 
Ах, Израиль, как здесь пьется, как поется!
Жизнь подмигивает: «Главное – не ной!
Ты же знал, что начинать с нуля придется!»
Да, конечно! Но не знал, что значит «ноль».
 
 
Вот я кругленький и гладкий, словно нолик,
в инкубаторе олимовских[6]6
  Олим – вновь прибывшие (иврит).


[Закрыть] цыплят.
Все пищат, толкутся, зерна экономят —
старики и молодые – все подряд.
 
 
Эти вскоре петушками оперятся,
эта – курочкой на жердочку вспорхнет.
А седым – таким, как я, – куда деваться,
где усталое их сердце отдохнет?
 
 
Все, что нажито, – то брошено, забыто.
Не о тряпках я, конечно, говорю.
Уважение к себе – вот что убито!
То есть именно все сводится к нулю.
 
 
Потому, наверно, столько оптимизма:
«Ма шломха?[7]7
  Ма шломха? – Как живешь? (иврит)


[Закрыть]» – «Ха коль беседер![8]8
  Ха коль беседер! – Все в порядке! (иврит)


[Закрыть]» – бьет в зенит.
Но в глазах стоят картинки нашей жизни,
а в «беседере» отчаянье звенит.
 
 
Ноль – так ноль! Пускай же маятник качнется,
Бог нам в помощь – точно выбрать путь вперед.
У меня-то все, конечно, обойдется,
если только не повешусь в первый год.
 
 
Ах, Израиль, как здесь пьется, как поется,
Жизнь подмигивает: «Главное – не ной!»
 

14–19 сентября 1990

Ах, Саша! Неужели двадцадь с лишним…

Саше Городницкому к 50-летию

 
Ах, Саша! Неужели двадцать с лишним
тому назад такими были мы?!
Ты – с шевелюрой, у меня – глазищи,
и темный город посреди зимы.
 
 
И адрес где-то в памяти затерян,
но покопаться – сыщешь и его:
громадная квартира на Литейном
и наша встреча в ночь под Рождество.
 
 
Как мы тогда бесспорно были правы
и как гордились нашей прямотой!
Ты бил меня за то, что рифмы слабы,
а я тебя – как раз за мастерство.
 
 
Холодный блеск отточенного стиля
не выявлял, казалось мне тогда,
биенья крови, и слова застыли
гирляндами сверкающего льда.
 
 
Как быстро кончилась – увы! – пора всезнанья,
но лба прибавилось, хоть и за счет волос.
И все, что было или будет с нами,
во времени одном переплелось.
 
 
И наши судьбы, как и наши строки,
в одном оркестре тянут унисон.
И только вот – как всюду! – давят сроки,
причем на сердце, чтоб не счел за сон.
 
 
Я поделился опытом, который,
наверно, бесполезен, как любой.
Мы слишком много тратим времени на споры
и слишком мало оставляем на любовь.
 

9 апреля 1985

Баллада об упавшеи сосне

Памяти Бориса Потемкина

 
Прости, дружок, – такое дело —
ты зря старался, зря спешил —
уж скоро год над этим телом
стоят в обнимку камыши.
 
 
В смолистых кольцах отболела
тебе неведомая жизнь.
Ах, милый мой, – такое дело —
тут хоть спеши, хоть не спеши.
 
 
Пока живем и дышим ровно,
пока томит надежда нас, —
нам пожелание здоровья —
вполне достаточный наказ.
 
 
Но червь незрим, незримо гложет…
Где прав поэт, бессилен врач.
Какой из дней нас подытожит —
зачем, дружок, нам это знать!
 
 
И вот стоим над павшим телом,
чью крону заметает снег…
Речь о сосне, и в ней все дело —
о человеке речи нет.
 

Осень 1974 – 21 февраля 1979

Баллада о жизни

 
Мост перекинуть, построить ГЭС,
дорогу к ГЭС проложить.
Вырубить лес или вырастить лес —
это зовется «жить».
Но вместо «жизнь» подставить «труд» —
быть может, все объяснить.
Но если вопросы и не встают,
то надо ж все-таки жить
(или хотя бы похоже на «жить»,
или почти как «жить»).
 
 
Сесть на ходу в последний трамвай,
плечом почувствовать дверь,
смотреть на скользящий светлый квадрат,
а в нем на серую тень
(легко колотится головой тень
о выбоины мостовой
и, взлетая без боли, скользит по асфальту,
чтобы в новой воронке упасть и подняться, —
а пятна домов уплывают назад,
не останавливая глаза) —
это очень похоже на слово «жить»,
это почти как «жить».
 
 
Увидеть вдруг: мальчик в слезах
впервые закрыл рукою глаза,
чтобы уйти от страшного мира
от едкого, горько-соленого мира
(никем на земле не подсказанный жест,
жест впервые взвалившего крест,
жест естественный, как лепесток,
жест, нацеленный вам в висок, —
вы что-то, что-то ему должны,
хоть вроде и нету на вас вины), —
это тоже похоже на слово «жить»,
это почти как «жить».
 
 
Показать другим, что такое «жить»,
приподнять невесомый полог,
и НИкого НИчему НЕ учить, —
каждый выберет место на полке —
это очень близко к тому, чтобы «жить»,
это совсем как «жить».
Увидеть себя, построить себя,
себя себе объяснить,
и всю свою жизнь видеть жизнь —
это ближе всего к «жить».
 

8-12 апреля 1963

Баллада о насморке

 
Течет, везде течет: из носа, с крыши, с неба.
Не нравится – катись. А я так вот люблю,
поскольку этот серый свод укрыл всю жизнь мою,
а под другим я, извините, не был.
В носу свербит – терплю: и хочется, и страшно —
чихнешь – и как лопатой по затылку ахнешь.
Нельзя же, ну нельзя!
Не делай глупость, псих!
Апчих!!!
Очнулся, кажется, опять течет.
Платок тяжел, как камень,
откуда столько льет?!
Сморкаюсь, видимо, мозгами.
А кстати о платках:
в кармашке пиджака, возможно, он хорош,
но что таким утрешь?!
Не ясно ли – давно назрела мера:
платку необходимы два размера
(как и всему, заметим, между прочим):
парадный и рабочий.
Я предполагаю пятьдесят —
апчхи! – нет, метр, в самый раз —
апчхи! – на полтора.
Сегодня же на фабрику
письмо, а копию – в обком —
апчхи! Бросаюсь за седьмым платком.
С какою мукою рождаются стихи!
Апчхи!
Отчизну я люблю, но странною любовью
(как, впрочем, и она меня),
апчхи! – ну вот, едва сказал —
уже сморкаюсь кровью,
нет, без любви, уж точно, не прожить и дня.
Кому-то – только половинной,
а мне – везет же дуракам – апчхи! – взаимной.
 

7 декабря 1980 – 30 ноября 1982

Баллада о солнечном зайчике

 
В стеклянной вазе на окне
живет хрустальный зайчик.
Ему ни хлеба, ни чернил —
он сам себе мирок.
С ним разговаривал во сне
четырехлетний мальчик,
его внимательно любил,
как мы – траву дорог.
 
 
И только утро настает —
в луче дрожат пылинки,
и просыпается в глазах
хрустальная гора.
А мальчик сразу о своем
припомнит поединке
и снова крикнет: «Вылезай!
Давай со мной играть.
 
 
Скажи мне, где ты был вчера,
когда проснулся дождик?
Куда уходишь ночевать?
И как тебя зовут?
Скажи, когда придет пора
идти нам к папе в гости?
Зачем еще одна кровать?
И что такое „суд“?»
 
 
А солнце двинулось чуть вбок,
и зайчик усмехнулся.
Наверно, вправду был смешон
короткий человек.
А мальчик поднял молоток,
а мальчик размахнулся…
Ведь он с вопросами пришел,
и он хотел ответ.
 
 
Тот мальчик стал уже большим
и ничего не понял.
Он до сих пор глядит в окно
и держит молоток.
А зайчик все неуловим…
А город руки поднял
и обнял ими, как венком,
расплывчатый грибок.
 

6–9 июля 1965

Баллада о ступеньке

Безымянному слушателю г. Томска

 
Бьется тело в четыре стены,
бьется мозг в черепную коробку —
весь наш путь, безнадежно короткий,
на биенья мы обречены.
 
 
Если вдуматься – смысла здесь нет:
это просто звериная жажда
сохранения права за каждым
выбирать направленье и след.
 
 
Но представив, хотя бы сейчас,
разрешение наших томлений, —
мы поймем, что в любом направленье
уже двигался кто-то до нас.
 
 
И выходит, что выбор любой,
даже если ничто не мешает,
сам собой очень мало решает
и не ценен еще сам собой.
 
 
Значит, суть заключается в том,
чтобы, выбрав любое решенье,
не терзать свою веру сомненьем,
а стремиться вперед, чтоб потом,
 
 
прорубившись сквозь косность и ложь,
сквозь сомнения, боль и усталость, —
убедиться: ступенька осталась,
и ее уже не уберешь.
 
 
И кому-то, кто вслед за тобой
пробежит там, где ты продирался,
она скажет: «Ведь тот не боялся,
так не бойся и ты, дорогой».
 
 
Вот ступенька. А раз она есть,
так не падай в тоске на колени —
ты прорубишь иные ступени…
Как мне кажется, главное – здесь.
 

22 октября 1977 – 8 января 1978

В городе Томске, в Политехническом институте, я получил такую записку: «В Ваших песнях много мысли. Наверное, Вы много думаете о жизни. А скажите, есть ли среди Ваших песен такая, где было бы пронзительно и со всей силой выражено Ваше жизненное кредо? Иначе говоря, был бы дан совет нам, молодым». Наивные, подумал я, люди. Какого они еще ждут совета? А потом я подумал по-другому. Люди, наверное, наивные, но совета они все-таки ждут, и раз они его ждут, значит, они надеются, что они его могут получить. Вот это как раз отношение, оно как-то обязывает, по-моему. И мне захотелось на эту записку каким-то образом ответить. Я в принципе противник назидания в песнях в частности и в искусстве вообще. Я считаю, что это область иных дисциплин. Тем не менее эту песню я написал, я в ней есть элемент назидательности.

1978

Белые ночи

Картинка с натуры

 
Белой ночью хороши
парочки,
только надо б раздавить
баночку —
магазин еще открыт —
сложимся,
остальное на Неве
приложится.
 
 
Он с лица – валет червей,
прям, как тросточка,
ищет ту, что порезвей, —
кошечку.
Поиграем, говорит,
в шахматы.
У меня из окон вид —
ахнете!
 
 
Скучно девочке одной —
Господи!
(А может, туз-то козырной?!
– сослепу)…
Весь руками перерыт
потными,
на Неве пошел гранит
пятнами.
 

15 июня 1964

Песня «Белые ночи» написана в результате разговора с Визбором, как первый вариант заказа песни о Ленинграде от журнала «Кругозор».

1989

Беспросветная Русь

 
Это ж надо ж, чтоб тут вот – Россия
и под боком родился еврей.
Но и мы ведь о том не просили,
мы ж не клянчили возле дверей:
 
 
мол, впустите на русскую землю!
Мол, хотим упоить ваш народ.
Ах, еврейское око не дремлет —
так и лезет курчавый вперед.
 
 
И конечно же, что остается
тем, кто это не может стерпеть,
тем, в ком сердце, бля, русское бьется
и кто смог наконец-то теперь
 
 
закричать, как Смирнов-Остапидзе
и как Ленин в прокуренный зал:
«Вот, жиды, вам жидовская виза!
Вот, жиды, вам жидовский вокзал!»
 
 
Я платочком и даже рубахой
промокаю слезинки из глаз.
Мы послали Отечество на х…
но вначале – Отечество нас.
 
 
Тут обидеться можно, конечно,
но обид я уже не боюсь.
Гой ты, вишня моя, гой-черешня!
Ах ты гой – православная Русь!
 
 
Гой ты, вишня моя, гой-черешня!
Ах ты гой – беззаботная Русь!
Ах ты гой – беспросветная Русь.
 

11–25 мая 1991

Бессмысленная песенка

 
Вот комарики летят – вертят крылышками.
А вот учитель говорит – вертит пальчиком.
Вот рабочий стоит – станок вертится.
В парке девочка идет – вертит хвостиком.
 
 
А ученый сказал: «Земля вертится».
А когда он говорил – языком вертел:
дома пиво у него – недельной давности,
а жена ушла в маскарад одна,
 
 
и к сынишке что-то долго нету доктора —
оттого, видать, ему земля и вертится!..
Ну, а что ему земля?! Вот комару – крылышки,
хвостик – девочке, станок – рабочему.
 
 
А земле – земле нужно солнышко.
А ему, видать, одно – языком вертеть.
 

25 января 1965

Бессонница

 
Ночь создана для сна, и если он уходит,
то, что придет взамен, не принимай за явь.
Ну разве ты не знал, что перед непогодой,
как раны у солдат, у нас сердца болят.
 
 
И как им не болеть, когда звезда любая —
пронзительный прокол и в небе, и в тебе.
Холодные глаза бесстрастно наблюдают —
о нет, не за тобой! – а как бы сквозь людей.
 
 
Увы, защиты нет, когда лучи отвесны
и отражают то, что знаешь ты один,
и, в ночь погружены, предметы бестелесны,
лишенные всего, чем их наполнил день.
 
 
И ни в одном из них ты не найдешь опоры,
и крылышками бьет навязчивый ответ
на все дневные сны, на все ночные споры…
Ночь создана для сна… Все остальное – бред.
Ночь создана для сна… Все остальное – бред…
 

2–8 мая 1976

Вспоминаю эту песню, и кажется, что она придумана… Так же, как «Размышления в стиле „блюз“», – что-то такое о смерти без понятия о смерти… Сейчас у меня очень ясное понятие об этом предмете, поэтому все, что было написано до этого опыта, кажется мне очень слабым и искусственным, Попытка романса.

1989

Бессонница. Год 80-й

В.

 
Сливаются буквы – я суть понимаю все реже.
Страницы сомкнутся, пустые поля показав.
Под черепом длинно и гулко прокатится скрежет,
и веки сухие царапнут сухие глаза.
 
 
И в каждом привычно и твердо застрянет песчинка,
любым поворотом качаясь и режа следы.
И я уж не голосом, даже не шепотом – чем-то —
как раненый – самым последним дыханьем: «Воды».
 
 
Воды! – чтоб напиться, напиться и выплакать вволю,
водой захлебнуться – на мокром слеза не видна!
Я благословляю сквозь веки бегущую воду —
о как все смывает и как облегчает она…
 
 
Я жду… Это трудно, раз нету надежды,
и все же я жду и надеюсь, надеюсь и жду – а пока
простая задача: уснуть, ни о чем не тревожась,
под шорох скребущего по роговице песка.
 

29 октября 1980

Брови круче, и мысли – круче…

 
Брови круче, и мысли – круче.
Мир – пустой, и не жаль ничуть!
Средний пальчик на правой ручке
хочешь, милая, позолочу.
 
 
И узорную шаль с каймою
у Есенина взяв взаймы,
плечи вздрогнувшие укрою
под тоскливый напев зурны.
 
 
Где же тройка, ну где же тройка?!
Ямщики нас к «Яру» везут.
Рассыпается колокольчик…
«Вызывали? Такси внизу».
 

15–17 августа 1966

Вальс лестницы

 
На лестнице хлопают двери.
Прощайте, прощайте.
Уходим, а всё-таки верим,
Что крикнем: «встречайте».
И, глядя, как в небо, в пролёт,
Увидим любимых,
И прежние жаркие крылья
Нас снова спасут и поднимут.
 
 
Делить не смешно ли, ну право,
К чему половина?
Уходим с пустыми руками,
И смотрят нам в спину
Закрытых дверей номера,
Стальные перила,
И, значит, пора рассчитаться,
Пора отвечать всем, что было.
 
 
Не жалко закончить полётом
Хотя бы минутным.
Как манят пустые пролёты,
И миг не вернуть нам.
Чужие летят этажи
Всё мимо да мимо,
Но мы будем живы
Покуда любимы, покуда любимы.
 
 
Испуганно хлопают двери.
Ну что же, встречайте.
Теперь вы мне можете верить.
Прощайте, прощайте.
О боже, прости этот бред,
Ты знаешь, как больно
Касаться перил, попадая в свой след
И спускаться спокойно.
Спокойно, спокойно.
 

27–29 марта 1977

В гастрономе

 
Страшнее кошки зверя нет —
как это, в общем, все знакомо:
от надзирателей в тюрьме
до продавщиц из гастронома —
любых!
 
 
Я не кощунствую – о нет! —
я просто вглядываюсь в лица:
в чем одинаков их секрет,
так странно поровну разлитый
на всех?!
 
 
Как насторожены глаза!
Глаза протянуты, как пальцы…
«Мы не рабы!» – кто так сказал?
«Рабы не мы!» – уже подальше —
чуть-чуть…
 
 
«Рабы не мы» – а кто рабы?
«Рабы не мы» – быть может, немы?
За кем стояли – позабыть
еще страшнее, чем за кем бы
ни встать!
 
 
В хвосте – и шутят, и кричат.
Но вот вы – пятый от прилавка, —
и суета ушла назад,
и раздражает сзади давка —
кончай!
 
 
Как важно все, что говорит
вон та курносая, в халате,
и голос, шумом перевит,
освобождаем, как из ваты
хрусталь.
 
 
И доброволен тот обряд,
и упоителен, как ласка…
И, напряженные, молчат
пять новобранцев у прилавка —
равны!
 
 
Пять кандидатов всех наук,
а может – пять канатоходцев,
и свежее клеймо на лбу:
рабы на время, но охотно —
и что?!.
 
 
Страшнее кошки зверя нет —
в метро, на службе или дома…
И ветчину кладет в пакет
мне продавщица гастронома.
 

1-11 мая 1966

Век девятнадцатый – все в меру…

 
Век девятнадцатый – все в меру:
изящность дам, галантность кавалеров,
и робкое полупризнанье —
итог горенья и терзанья.
 
 
Двадцатый век – другая мера:
активность дам, прохладность кавалеров.
И робкое полупризнанье —
как результат полужеланья.
 

9 июня 1964

Весенняя элегия

 
Опять весна, и черная земля
послушно пьет растаявшую зиму,
и в теплый пух оделись тополя —
в мильонный раз все та же пантомима.
 
 
В саду людей орудуют кроты:
то здесь, то там трепещет одуванчик,
и вызревают новые плоды
на деревах грядущих оправданий.
 
 
И шутки грустны, и привычно нам
щадить других, себя не защищая.
Но две дорожки брошены к ногам:
«как все» – одна и «все для всех» – другая.
 
 
А вот разгадка: брать пример с травы,
спокойно лечь, когда настанут сроки.
Зеленый лист из мертвой головы
укроет всех – и добрых, и жестоких.
 
 
Здесь нет вопросов и решений нет,
но есть богатство и стальной порядок:
ты жил, как выбрал – в гуще, в стороне, —
теперь ложись, а кто-то станет рядом.
 
 
Ты для него, как кто-то для тебя,
оставил семя и немного места,
и каплю горечи, но это – ерунда:
возобновленье стоит этой мести.
 

20 мая 1964

Весенний романс

 
Две слезинки нарисуют
два коротеньких следа —
уводящие в ненастье две дорожки.
– Вот и праздник наш кончается.
– Ну что ты – никогда!
И давай сегодня только о хорошем —
завтра будут самолеты, поезда.
Завтра будут, а сегодня – никогда.
 
 
Теплый лучик по щеке скользнет,
паутинку-грусть с лица смахнет,
снежный ком осядет и вздохнет,
превратится в ручеек.
Ну и где она, твоя беда, —
утекла неведомо куда.
Словно талая вода,
не оставила следа,
ни следа от нее.
 
 
День едва-едва зажегся —
голубой весенний день,
и мелодия его не зазвучала.
И сосульки, словно люстры,
и бубенчики детей —
ну какое может быть еще начало,
и откуда здесь возьмутся мрак и тень,
если сами мы похожи на детей.
 
 
Солнце глянуло в просвет из туч,
дотянуло и до нас свой луч,
ты сомненьями себя не мучь —
что несет тебе оно?
Видишь, умный маленький цветок
смотрит чашечкою на восток —
ни сомнений, ни тревог, —
вот глоток, еще глоток —
пьет поток сквозь окно.
 
 
Наши тени все короче —
все прямее бьют лучи.
Никуда от них не деться – и не надо!
Мы бы многое сказали,
только лучше помолчим —
паутинки могут вырасти в канаты,
если слово неудачно прозвучит,
и поэтому мы лучше помолчим.
 

25 марта – 6 апреля 1987